Текст книги "Киноповести"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
– Понятно.
– Отлично. Дальше: городская семья недовольна приездом парня – лишняя волокита, неудобства... и так далее. Парень неглупый, догадывается об этом, вообще начинает понимать, что городская судьба – дело нелегкое. Это его, так сказать, первые шаги. Ясно?
– А как же так: сами жили – ничего, а как к ним приехали – не нравится.
– Ну... бывает. Кстати, они не так уж и показывают, что недовольны его приездом. Тут все сложнее.– Режиссер помолчал глядя на Чудика.– Это непонятно?
– Понятно – темнят.
– Темнят, да. Попробуем?.. Слова на ходу придумаем. А?
– А как?
– Входите в дверь – перед вами буду не я, а те ваши городские знакомые, хозяин. Дальше – посмотрим. Ведите себя как бог на душу положит. Помните только, что вы не Василий, Вася, а тот самый деревенский парень. Назовем его – Иван. Давайте!
Чудик вышел из номера... и вошел снова.
– Здравствуйте.
– Надо постучаться,– поправил режиссер.– Еще раз.
Чудик вышел и постучал в дверь.
– Да!
Чудик вошел. Остановился у порога. Долго молчали, глядя друг на друга.
– А где «здравствуйте»?
– Я же здоровался.
– Мы же снова начали.
– Снова, да?
– Снова.
Чудик вышел и постучался.
– Да!
– Здравствуйте!
– О, Иван! Входите, входите,– «обрадовался» режиссер.– Проходите же! Каким ветром?
Чудик заулыбался.
– Привет!– Подошел, обнял режиссера, похлопал его по спине.– Как житуха?
– А чего ты радуешься?– спросил режиссер серьезно.
– Тебя увидел... Ты же тоже обрадовался.
– Да, но разве ты не чувствуешь, что я притворно обрадовался?
– А чего тебе притворяться-то? Я еще не сказал, что буду жить у вас. Может, я только на часок.
Режиссер наморщил лоб, внимательно посмотрел в глаза Чудику.
– Пожалуй,– сказал он.– Давай еще раз. Я поторопился, верно.
Чудик опять вышел и постучался.
Все повторилось.
– Ну, как житуха?– спросил Чудик, улыбаясь.
– Да так себе... А ты что, по делам в город?
– Нет, совсем.
– Как «совсем»?
– Хочу артистом стать.
Режиссер захохотал.
Чудик выбился из игры.
– Опять снова?
– Нет, продолжай. Только – серьезно. Не артистом, а... ну, в общем, работать на трикотажную фабрику. Так ты, значит, совсем в город?
– Ага.
– Ну и как?
– Что?
– А где жить будешь?
– У тебя. Вы же у меня жили – теперь я у вас поживу.
Режиссер в раздумье походил по номеру.
– Что-то не выходит у нас... Сразу быка за рога взяли, так не годится,– сказал он.– Тоньше надо. Хитрее. Давай оба притворяться: я – недоволен, что ты приехал, но как будто обрадован; ты заметил, что я недоволен, но не показываешь виду – тоже радуешься. Попробуем?
– Попробуем. Мне глянется такая работа, честное слово. Если меня увидят в кино в нашей деревне, это будет огромный удар по клубу – его просто разнесут по бревнышку.
– Почему «разнесут»?
– От удивления. Меня же на руках вынесут!..
– Мда... Ну, давайте пробовать. А то как бы меня потом тоже не вынесли из одного дома. От удивления.
Чудик вышел в коридор, постучался, вошел, поздоровался. Все это проделал уверенно, с удовольствием.
– Ваня! Как ты здесь?!– воскликнул режиссер.
– А тебя как зовут?
– Ну, допустим... Николай Петрович.
– Давай снова,– скомандовал Чудик.– Говори: «Ваня, ты как здесь?!»
– Ваня, ты как здесь?!
– Нет, ты вот так хлопни себя руками и скажи: «Ваня, ты как здесь?!» – Чудик показал, как надо сделать.– Вот так.
Режиссер потрогал в раздумье подбородок и согласился.
– Хорошо. Ваня, ты как здесь?!– хлопнул руками.
Чудик сиял.
– Здорово, Петрович! Как житуха?
– Стоп! Я не вижу, что ты догадываешься о моем настоящем чувстве. Я же недоволен! Хотя... Ну, хорошо. Пойдем дальше. Ты все-таки следи за мной повнимательней. Ваня, ты как здесь?
– Хочу перебраться в город.
– Совсем?
– Ага. Хочу попробовать на фабрику устроиться...
– А жить где будешь?– сполз с «радостного» тона Николай Петрович.
– У тебя,– Чудика не покидала радость.– Телевизор будем вместе смотреть.
– Да, но у меня тесновато, Иван...
– Проживем! В тесноте – не в обиде.
– Но я уже недоволен, Иван... то есть, Вася!– вышел из терпения режиссер.– Разве ты не видишь? Я уже мрачнее тучи, а ты все улыбаешься.
– Ну и хрен с тобой, что ты недоволен. Ничего не случится, если я поживу у тебя с полмесяца. Устроюсь на работу – переберусь в общежитие.
– Но тогда надо другой фильм делать! Понимаешь?
– Давай другой делать. Вот я приезжаю, так?..
– Ты родом откуда?– перебил режиссер.
– Из деревни...
– А хотел бы действительно в городе остаться?
– Черт ее... не думал про это. Нет. Мне у нас лучше глянется. Не подхожу я к этому парню-то?
– Как тебе сказать...– Режиссеру больно было огорчать Васю.– У нас другой парень написан. Вот есть сценарий...– Он хотел взять со стола сценарий, шагнул уже к столу, но вдруг повернулся.– А как бы ты сделал? Ну, вот ты приехал в город...
– Да нет, если уж написано, то зачем? Вы же не будете из-за меня переписывать.
– Ну а если бы?
– Что?
– Приехал ты к знакомым...
– Ну, приехал... «Здрассте!» – «Здрассте!» – «Ты как здесь?» – «Хочу на фабрику устроиться»...
– Ну?
– Ну и все.
– А они недовольны, что тебе придется некоторое время у них жить.
– А что тут такого, я никак не пойму? Ну, пожил бы пару недель...
– Нет, ну, вот они такие люди, что – недовольны. Прямо не говорят, а недовольны. Как тут быть?
– Я бы спросил: «Вам што, не глянется, што я пока поживу у вас?»
– А они: «Да нет, Иван, что ты! Пожалуйста, располагайся!» А сами недовольны, ты видишь. Как тут быть?
– Не знаю. А как там написано?– Чудик кивнул на сценарий.
– Да тут... иначе. Ну а притвориться бы ты не смог? Ну-ка, давай попробуем! Они плохие люди, черт с ними, но тебе действительно негде жить. Не ехать же обратно в деревню. Давай с самого начала. Помни только...
Зазвонил телефон. Режиссер взял трубку.
– Ну... ну... Да почему же?! Я же говорил!.. Я показывал какие! Тьфу!.. Сейчас я спущусь. Иду. Вася, подожди минут пять... Там путаница вышла... Черти!– Режиссер вышел.
Чудик закурил.
Вбежала красивая женщина с портфелем. На ходу спросила:
– Ну, как у вас?
– Никак.
– Что?
– Не выходит.
– Режиссер просил подождать?
– Ага.
Женщина порылась в столике сценариев, взяла один...
– Может, вам сценарий пока дать почитать? Почитайте пока. Вот тут закладочка – ваш эпизод.– Она сунула Чудику сценарий, а сама с другим убежала. И никакого у нее интереса больше к нему не было.
Чудик положил сценарий на стол, взял цветной карандаш и на чистом листке бумаги крупно написал:
«Нет, не выйдет у нас. С пр. Василий».
Домой Чудик пришел часу в шестом. Шел и ясно себе представил, как он сейчас весело расскажет, как он чуть было не стал киноартистом. Как все будут от души смеяться. (Немое изображение: Чудик рассказывает брату, его жене, детям, показывает, как они репетировали с режиссером; все покатываются со смеху, даже маленький в разрисованной колясочке.)
Чудик дорогой улыбался сам себе.
Едва он ступил на крыльцо братниного дома, как услышал: брат Дмитрий ругается с женой. Собственно, ругалась одна Софья Ивановна, а брат Дмитрий только повторял:
– Да ну, что тут!.. Да ладно... Сонь... Ладно уж...
– Чтоб завтра же этого дурака не было здесь!– кричала Софья Ивановна.– Завтра же пусть уезжает! Чтоб духу его тут не было!..
– Да ладно тебе!.. Сонь...
– Не «ладно»! Не «ладно»! Пусть не дожидается – выкину его чемодан к чертовой матери, и все!
Чудик поспешил сойти с крыльца... А дальше не знал, что делать. Ему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно. Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйти подальше от людей, которые ненавидят его или смеются.
– Да почему же я такой есть-то?– горько шептал он, сидя в сарайчике.– Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народного творчества!
Он просидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело.
Потом пришел брат Дмитрий. Не удивился – как будто знал, что брат Василий давно уж сидит в сарайчике.
– Вот...– сказал он.– Это... опять расшумелась. Коляску-то не надо бы уж.
– Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка.
Брат Дмитрий вздохнул... И ничего не сказал.
Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки и побежал по теплой, мокрой земле – в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:
«Тополя, тополя-а...»
С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужу; в них вздувались и лопались пузыри.
В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал.
Звали его – Василий Егорович Князев. Было ему тридцать лет от роду...
Миль пардон, мадам!
Сельсовет. Непомерно большие, мягкие кресла, большой стол, большие диаграммы, плакаты на стенах...
В кресле, почти утонув в нем, ежится Бронька Пупков. Над ним – строгий предсельсовета, в новенькой военной гимнастерке, при ордене Красной Звезды и трех медалях.
– Ну, так што будем делать-то? Бронислав?..
Бронька морщится.
– Ну, што, што?
– Долго будем историю искажать?
– Та-а...
– Не «та-а», не «та-а»... Ты скажи прямо: прекратишь это или нет?
– Та-а чего там!..
– Ничего! Ты дурак или умный? Для чего тебе это надо?
– Ну, все, прекратили. Ты у нас один – умница. Еще дураком обзывает...
– Кто же ты!
– Если ты председатель сельсовета, так тебе можно оскорблять личность? Врежу счас пепельницей... за оскорбление...
– Ты историю оскорбляешь!.. Я же тебя счас посадить могу...
– Скажет. Интересно, по какой статье?
– За искажение истории...
– Нет такой статьи.
– Найдем!
– Один такой – нашел... Найдет он. Сам загудишь раньше меня.
– Ну што делать с этой дубиной!.. Неохота ведь сажать-то...
– Не сажай.
– Ты даешь слово, что прекратишь эту свою глупость?
– Даю, даю.
– Смотри, Бронислав!..
– Смотрю.
Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
– А вон, Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь.– И как-то странно улыбаются.
Бронька (Бронислав) Пупков – еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука – отстрелено два пальца – не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался – и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца – указательный и средний – принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:
– Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
Хотел крест поставить, отец не дал.
Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде («педике») – зла ни на кого не таил. Легко жил.
Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов – хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.
– На сколь?– деловито спрашивал Бронька.
– Дня на три.
– Все будет как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди – уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.
В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.
Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился... И когда он наступал, желанный, с утра сладко ныло под сердцем и Бронька торжественно молчал.
– Что это с вами?– спрашивали.
– Так,– отвечал, он.– Где будем отвальную соображать? На бережку?
– Можно на бережку.
...Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседовали.
Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал...
– На фронте приходилось бывать?– интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и молодых: ему надо было начинать рассказ.
– Это с фронта у вас?– в свою очередь спрашивали его, имея в виду раненую руку.
– Нет, я на фронте санитаром был. Да... Дела-делишки...– Бронька долго молчал.– Насчет покушения на Гитлера не слышали?
– Слышали.
– Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?
– Да.
– Нет. Про другое.
– А какое еще? Разве еще было?
– Было.– Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под бутылку.– Прошу плеснуть.– Выпивал.– Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла.– Бронька показывал кончик мизинца.
– Когда это было?
– Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года.– Бронька опять надолго задумывался, точно вспоминал свое собственное, далекое и дорогое.
– А кто стрелял?
Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.
– Где покушение-то было?
Бронька молчал.
Люди удивленно переглядывались.
– Я стрелял,– вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое время смотрел на огонь, потом поднимал глаза... И смотрел, точно хотел сказать: «Удивительно? Мне самому удивительно». И как-то грустно усмехался.
Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывал палочкой отскочившие угольки в костер... Вот этот-то момент и есть самый жгучий. Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.
– Вы серьезно?
– А как вы думаете? Что я, не знаю, что бывает за искажение истории? Знаю.
– Да ну, ерунда какая-то...
– Где стреляли-то? Как?
– Из браунинга. Вот так: нажал пальчиком – и пух!– Бронька смотрел серьезно и грустно – что люди такие недоверчивые. Недоверчивые люди терялись.
– А почему об этом никто не знает?
– Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А то вы не знаете... В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под сукном.
– Это что-то смахивает на...
– Погоди? Как это было?
Бронька знал, что все равно захотят послушать. Всегда хотели.
– Разболтаете ведь?
Опять замешательство.
– Не разболтаем...
– Честное партийное?
– Да не разболтаем! Рассказывайте.
– Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой...
– Да все будет в порядке!– Людям уже не терпелось послушать.– Рассказывайте.
– Прошу плеснуть.– Бронька опять подставлял стаканчик. Он выглядел совершенно трезвым.– Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать... Принес одного тяжелого лейтенанта, положил в палату... А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была небольшая – в ногу задело, выше колена. Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тот генерал и говорит:
– Погоди-ка, санитар, не уходи.
Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтобы я его поддерживал. Жду. С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.
Люди внимательно слушают.
Постреливает, попыхивает веселый огонек; сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, еще блестит, сверкает, точно огромная длинная рыбина несется серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.
– Ну, перевязали генерала... Доктор ему: «Вам надо полежать!» – «Да пошел ты!» – отвечает генерал. Это мы докторов-то тогда боялись, а генералы-то их – не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то. Генерал меня расспрашивает. Откуда я родом? Где работал? Сколько классов образования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился), работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. «Это хорошо,– говорит генерал.– Стреляешь метко?» Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А вот насчет классов, мол, не густо: отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. «Ну, ничего,– говорит,– там высшего образования не потребуется. А вот если,– говорит,– ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая раздула мировой пожар, то Родина тебя не забудет». Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не догадываюсь.
Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня расспрашивает. За границей, спрашивает, никого родных нету? Откуда, мол! Вековечные сибирские... Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бой-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня...
– Откуда у вас такое имя – Бронислав?
– Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году...
– Где это? Куда сопровождали?
– А в городе было. Мы его тут коллективно взяли, а в город вести некому. Давай, говорят, Бронька, у тебя на него зуб – веди.
– А почему, хорошее ведь имя?
– К такому имю надо фамилию подходящую. А я – Бронислав Пупков. Как в армии перекличка, так – смех. А вон у нас Ванька Пупков – хоть бы што.
– Да, так что же дальше?
– Дальше, значит, так... Где я остановился?
– Генерал расспрашивает...
– Да. Ну, расспросил все, потом говорит: «Партия и правительство поручают вам, товарищ Пупков, очень ответственное задание. Сюда, на передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы,– говорит,– взяли одного гада, который был послан к нам со специальным заданием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь перейти линию фронта и вручить очень важные документы самому Гитлеру. Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо.
– А при чем тут вы?
– Кто с перебивом, тому – с переливом. Прошу плеснуть. Кха! Поясню: я похож на того гада как две капли воды. Ну и – начинается житуха, братцы мои!– Бронька предается воспоминаниям с таким сладострастием, с таким затаенным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное, исключительное чувство. Улыбаются. Налаживается некий тихий восторг.– Поместили меня в отдельной комнате тут же, при госпитале, приставили двух ординарцев... Один – в звании старшины, а я – рядовой. Ну-ка, говорю, товарищ старшина, подай-ка мне сапоги. Подает. Приказ – ничего не сделаешь, слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку...
– Какую?
– Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространяться, подписку давал. По истечении пятьдесят лет – можно. Прошло только...– Бронька шевелил губами – считал.– Прошло двадцать пять. Но это – само собой. Житуха продолжается! Утром поднимаюсь – завтрак: на первое, на второе, на третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, я его как шугану!.. Он несет спирт, его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю как хочу, а портвейный – ему. Так проходит неделя. Думаю: сколько же это будет продолжаться? Ну, вызывает наконец генерал. «Как, товарищ Пупков?» Готов, говорю, к выполнению задания! «Давай,– говорит.– С богом,– говорит.– Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись!» Я говорю: если я промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот так, с флангов, шла пехота, а спереди – мощный лобовой удар танками.
Глаза у Броньки сухо горят, как угольки поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет – забыл. Блики огня играют на его суховатом правильном лице – он красив и нервен.
– Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал!– Бронька встает.– Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг – и оказываюсь в большом железобетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса генералов... Я быстро орентируюсь: где Гитлер?– Бронька весь напрягся, голос его рвется, то срывается на свистящий шепот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он говорит неровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глотает слюну...
– Сердце вот тут... горлом лезет. Где Гитлер?! Я микроскопически изучил его лисиную мордочку и заранее наметил, куда стрелять – в усики. Я делаю рукой «Хайль, Гитлер!». В руке у меня большой пакет, в пакете – браунинг, заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо – ручкой: миль пардон, мадам, только фюреру. На чистом немецком языке говорю: фьюрер!– Бронька сглотнул.– И тут... вышел он. Меня как током дернуло... Я вспомнил свою далекую родину... Мать с отцом... Жены у меня тогда еще не было...– Бронька некоторое время молчит, готов заплакать, завыть, рвануть на груди рубаху...– Знаете, бывает: вся жизнь промелькнет в памяти... С медведем нос к носу – тоже так. Кхе!..
– Ну?– тихо спросит кто-нибудь.
– Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке «смирно»... Он улыбается. И тут я рванул пакет... Смеешься, гад! Дак получай за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!..– Бронька кричит, держит руку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе.– Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!!!– Это уже душераздирающий крик. Потом гробовая тишина... И шепот, торопливый, почти невнятный: – Я стрелил...– Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, оскалился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой. Поднимает голову – лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо с ужасом говорит:
– Я промахнулся.
Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь – нехорошо.
– Прошу плеснуть,– тихо, требовательно говорит Бронька. Выпивает и уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением. Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.
...Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказывал про «покушение».
Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушать оскорбления и сам оскорблять. Жена его, некрасивая толстогубая баба, сразу набрасывается:
– Чего как пес побитый плетешься? Опять!..
– Пошла ты!..– вяло огрызается Бронька.– Дай пожрать.
– Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проломить безменом!– орет жена.– Ведь от людей уж прохода нет!..
– Значит, сиди дома, не шляйся.
– Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду – в сельсовет, пусть они тебя, дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории...
– Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.
– Смеются, в глаза смеются, а ему... все божья роса. Харя ты неумытая, скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу – в твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..
Бронька наводит на жену строгий, злой взгляд. Говорит негромко, с силой:
– Миль пардон, мадам... счас ведь врежу!..
Жена хлопает дверью, уходит прочь – жаловаться на «лесного скота».
Зря она говорит, что Броньке – все равно. Нет. Он тяжело переживает, страдает, злится... И дня два пьет дома. За водкой в лавочку посылает сынишку-подростка.
– Никого там не слушай,– виновато и зло говорит сыну.– Возьми бутылку и сразу домой.
Его опять вызывают в сельсовет, совестят, грозятся принять меры... Трезвый Бронька, не глядя председателю в глаза, говорил сердито, невнятно:
– Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..
Потом выпивает в лавочке «банку», маленько сидит на крыльце – чтоб «взяло», встает, засучивает рукава и объявляет громко:
– Ну, прошу! Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться. Миль пардон!..
И стрелок он правда – редкий.
Думы
Как только наступает ночь...
Поужинав...
Помолившись...
Повздыхав...
Угомонятся и заснут наработавшиеся за день люди, он начинает...
Заводится с края села и идет. Идет и играет. А гармонь у него какая-то особенная – орет.
– От же ж паразит!..– возмущаются люди.– Завелся.
– Не идет же, черт блажной, к реке, здесь старается.
– Пойду счас, собаку на него спущу...
– Они его не кусают. Я пробовала.
– Когда он спит-то!
– Черт его в душу знает, лунатик какой-то. Какой-то ненормальный парень: то куклы мастерит, то по ночам шляется...
– К Нинке, што ль, ходит?
– Но. Она тоже! Выходила бы уж скорей за него, может, угомонился бы парень, за ум взялся...
Дом Матвея Рязанцева, здешнего председателя колхоза, стоял как раз на том месте, где Колька выходил извне переулка и заворачивал в улицу. Получалось, что гармонь еще в переулке начинала звенеть, потом огибала дом и еще долго ее было слышно.
Как только она начинала орать в переулке, Матвей садился в кровати, опускал ноги на прохладный пол и говорил:
– Все: завтра исключу, дурака, из колхоза. Придерусь к чему-нибудь и исключу.
– Лежи уж – исключишь,– сонно говорила жена Матвея.
– Исключу!
Днем Матвей встретил Кольку.
– Ты долго будешь по ночам шляться? Люди после трудового дня отдыхают, а ты будишь, звонарь.
.– Имею право,– нахально ответил Колька и улыбнулся от уха до уха.– За это никакой статьи нет.
– Я для тебя найду статью. Если надо, сам напишу.
– Статьи в Москве пишут.
– Ты почему такой есть-то, Колька? Почему на одном месте не работаешь? Куда я тебя посылал?..
– Потому что я талантливый,– кратко и серьезно пояснил Колька.
– Оболдуй ты, а не талантливый. Выучился бы на счетовода, уважаемым человеком был бы...
– Это одна смехота, а не специальность. «Дебет-кредит». «Приход-расход»... Тьфу!
– Ну, раз ты такой умный, иди в кузню молотобойцем. А с куклами перестань возиться – смеются ведь люди.
На эту тему – о куклах – Колька ни с кем не разговаривал. Презрительно молчал.
– Иди, махай кувалдой, раз в конторе не хошь сидеть.
Дома мать запричитала:
– Господи, да за што же мне доля такая выпала!.. Посылали ведь, дурака, учиться – так нет же, нет!.. Иди вот теперь, выворачивай руки-то там.
– Погляжу.
– Хоть там-то подержись, а то ведь от людей уж совестно.
– Люди не понимают в искусстве...
– Тьфу!.. Журавь.
Помахав пару дней тяжелой кувалдой, Колька аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:
– Все.
– Что?
– Пошел.
– Почему?
– Души нету в работе.
– Трепло,– просто сказал кузнец.– Выйди отсюда.
Колька с изумлением посмотрел на старика кузнеца.
– Почему ты сразу переходишь на личности?
– Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? «Души нету»... Даже злость берет.
– А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.
– Может, попробуешь?
Колька накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.
– Прошу, мадмоазель.
Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.
– Иди корову подкуй такой подковой. «Мадмоазель»...
Колька взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее – не тут-то было.
– Что?
– Ничего. Остаюсь. Научусь, тогда уйду.
– Ты, Колька, парень – ничего, но болтун,– сказал ему кузнец.– Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?
– Это верно: я очень талантливый.
– А где твоя работа сделанная?
– Я ее никому, конечно, не показываю.
– Почему?
– Они не понимают. Один Захарыч только понимает.
– Принеси мне. Я гляну.
А ночью опять звенела гармонь...
И Матвей опять сидел в кровати, думал. Гармонь уже уходила далеко в улицу, и уж не слышно ее было, а он все сидел.
Нашаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана брюк папиросы, закуривал.
– Хватит смолить-то!
– Спи. Я маленько подумаю.
– Чего эт середь ночи? Дня, что ли, не хватит?
– Гармошка Колькина... дьявол ее побери – хворь какую-то в душе подымает. Думы всякие в башку лезут...
И вот другая ночь – черная. Костер треплется под теплым ветром... У костра трое: маленький Матвей (лет двенадцать), брат его младший, Кузьма, и отец их, Ефим Рязанцев.
Днем, в самую жару, маленький Кузьма потный напился воды из ключа, а ночью у него «завалило» горло.
Отец велел поймать коня и во весь дух гнать в деревню (они были на покосе, километрах в десяти от деревни).
– Я его тут пока побаюкаю... Привезешь молока, скипятим, надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас. Как мы с тобой не доглядели!.. Воды, дурачок, из ключа напился... Ах ты, горе-горюшко! Кузя, Кузенька, сынок, продохни... Возьми да силком, силком продохни как следоват.
Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Игреньку и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот – теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было – все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет – как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской – только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желанный, редкий миг непосильной радости.
...Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и баюкал его:
– Ну, сынок... ты что же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!..
А маленький Кузьма задыхался, уже посинел.
Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался, и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще возились с ним в сене, а теперь лежал незнакомый, иссиня-белый, чужой мальчик...
– Проклятая гармошка!..– бормотал старый Матвей.– Ничего другого – а вот надо про ту ночь назвенеть в душу...
– А?
– Да вот – была целая жизнь: гражданская была, женитьба с тобой, коллективизация, другая война... а ничего не пробудила проклятая гармонь, а пробудила одну ночь, когда у нас Кузьма на покосе помер. И теперь вся Душа как чирей ноет. А мало ли каких ночей было-перебыло – всяких...
– Ну, Матвей, ты что-то уж совсем...
– Вот и «совсем»! Говорю тебе – хворь.
На другой день Колька принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку...
– Вот.
Кузнец развернул тряпку... и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени... Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человека, под ситцевой рубахой – синей, с белыми горошинами,– торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами... Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.
