Текст книги "Киноповести"

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– Не долго там.

– Скоро. Они – тридцать верст отсудова.

...На другое утро в лагерь к Усу явилась делегация от жителей города.

– Батька-атаман, вели выходить из города воду брать. У нас детишки там... Какой запаслись, вышла, а они просют. Скотина ревет – голодная, пастись надо выгонять...

– А чего ко мне-то пришли?– спросил Ус.

– К кому жа больше?

– Скажите воеводе, чтоб отпер город. А заартачится, возьмите да сами замки сбейте. Мы вам худа не сделаем.

– Не велит поди. Воевода-то.

– А вы колом его по башке, он сговорчивый станет...

Экспедиция Разина к едисанским татарам была успешной.

Сотни три казаков гнали перед собой вскачь огромное стадо коров, овец, малолеток лошадей.

Рев и гул разносился далеко окрест. Казаки матерились, орали... Очумелые от бешеной гонки животные шарахались в стороны, кидались на всадников. Свистели бичи.

Степан с Федькой и Иваном ехали несколько в стороне.

К ним подскакали нарочные из Царицына... Что-то сказали Степану. Тот во весь опор понесся вперед, к Царицыну. За ним увязался Федька Шелудяк, Иван Черноярец остался с табуном.

Ликующий, праздничный звон колоколов всех церквей города встретил Разина.

Народ и казаки стояли вдоль улицы, которой он шел. Стояли без шапок, ближние кланялись.

Навстречу ему от приказной избы двинулась депутация города с хлебом-солью. Во главе – отец Авраам.

Степан шел степенно, глядя прямо перед собой; первый царев город на его мятежном пути стал на колени.

Отец Авраам низко поклонился.

– Здорово, отче!– узнал Степан.– Как твой Илюха поживает?

Поп, видно, заготовил что сказать, сбился:

– Поживает... А я вот собрался послужить православному воинству во славу свободнова Исуса...

Степану поднесли хлеб-соль. На каравае стояли чара с водкой, солонка. Он выпил чару, крякнул, отломил от каравая, обмакнул в солонку, заел.

– Где воевода?– спросил.

– В башне заперся.

– Много с им?

– С двадцать.

– Пошли воеводу брать,– распорядился Степан.– Нечего ему там сидеть, его место в Волге.

Сыпанули к городской стене, к башне, где закрылся воевода.

Появилось откуда-то бревно. С ходу ударили тем бревном в тяжелую дверь... Сверху, из бойниц башни, засверкали огоньки, затрещали ружья и пистоли. Несколько человек упали, остальные отбежали назад.

– Неси ишшо бревно!– приказал Степан.– Делайте крышку.

Приволокли большое бревно, стали сооружать над ним – на стойках – двускатный навес (крышку) из толстых плах. Крышку обили потниками (войлоком) в несколько рядов, потники хорошо смочили водой. Таран был готов.

– Изменники государевы!..– кричали из башни.– Он вить узнает, государь-то, все узнает!

– Это вы изменники!– кричали осаждающие.– Государь на то вас поставил, чтоб нас мучить? Царь-то за нас душой изболел, батюшка! Ему самому, сердешному, от вас житья нету!

– Все на колу будете!

Таран подняли, разбежались, ударили в ворота. Кованая дверь погнулась. Еще ударили и еще...

Сверху стреляли, бросали смоляные факелы, но таранящих надежно прикрывал навес.

Дверь раз за разом подавалась больше. И наконец слетела с петель и рухнула внутрь башни. Федька Шелудяк с Фролом Разиным первыми ворвались туда, за ними – остальные.

Короткая стрельба, крики, возня... И все кончено.

Воеводу с племянником, приказных, жильцов и верных стрельцов вывели из башни. Подвели к Степану.

– Ты кричал про государя?– спросил Степан.

Тимофей Тургенев гордо приосанился.

– Я с тобой, разбойником, говорить не желаю! А вы изменники!– крикнул он, обращаясь к изменившим стрельцам и горожанам.– Куда смотрите? К вору склонились!.. Он обманывает вас, этот ваш батюшка! Вот ему, в мерзкую его рожу!– Тимофей плюнул на атамана. Плевок угодил на полу кафтана Степана. Воеводу сбили с ног и принялись бить.

Степан подошел к нему, подставил полу с плевком:

– Слизывай языком, собака.

Воевода еще плюнул.

Степан пнул его в лицо. Но бить больше не дал. Постоял, бледный... Наступил сапогом воеводе на лицо – больше не знал, как унять гнев. Стал мозжить голову каблуком... Потом вынул саблю... но раздумал. Сказал негромко, осевшим голосом:

– В воду. Всех.

– Волга закрыта,– сказал Степан.– Две дороги теперь: вверх и вниз. Думайте.

Сидели в приказной избе. Вся «головка» разинского войска, и еще прибавились Пронька Шумливый, донской казак, да «царицын сын боярский» Ивашка Кузьмин.

– Иттить надо вверх,– сказал Ус. На него посмотрели все – ждали, что он объяснит, почему вверх.

А он молчал.

– Ты чего с двух раз говорить принимаисся?– спросил Степан.– Пошто вверх?

– А пошто вниз? Тебя опять в шахову область тянет?

– Пошел ты с шахом вместе...– обозлился Степан.– Не проспался, дак иди проспись!

– А на кой хрен вниз?– спросил Ус.

– Там Астрахань!.. Ты к чужой жене ходил когда-нибудь?

– Случалось...

– А не случалось так: ты – к ей, а сзади – муж с кистенем?

– Так – нет.

– Так будет, если Астрахань за спиной оставим.

– Ты-то вниз, что ли, хочешь?

– Я не говорил ишшо. Я думаю. И вы тоже думайте. А то я один за всех отдувайся!..– Степан опять вдруг чего-то разозлился.– Я б тоже так-то: помахал саблей да гулять. Милое дело! Нет, орелики, думать будем!– Степан крепко постучал согнутым пальцем.– Тут вам не шахова область. Я слухаю.

– Слава те, господи,– с искренней радостью молвил Матвей Иванов,– умные слова слышу.

Все повернулись к нему.

– Ну, Степан Тимофеич, тада уж скажу, раз велишь: только это про твою дурость будет...

Степан сощурился и даже рот приоткрыл.

– Атаманы-казаки,– несколько торжественно начал Матвей,– поднялись мы на святое дело – ослобождать Русь. Славушка про тебя, Степан, бежит добрая. Заступник ты народу. Зачем же ты злости своей укорот не делаешь? Чем виноватый парнишка давеча, что ты его тоже в воду посадил? А воеводу бил... На тебя ж. глядеть страшно было, а тебя любить надо.

– Он харкнул на меня!

– И хорошо, и ладно. А ты этот харчок-то возьми да покажи всем – вот, мол, они, воеводушки-то: уж так уж привыкли плевать на нас, что и перед смертью утерпеть не может – надо харкнуть. Его тада сам народ разорвет. Ему, народу-то, тоже за тебя заступиться охота. А ты не даешь, все сам: ты и суд, ты и расправа. Вот это и есть твоя дурость, про какую я хотел сказать.

– Лапоть,– презрительно сказал Степан.– А ишшо жалисся, что вас притесняют, жен ваших уводю. Да у тебя не только жену уведут, а самого... такого-то...

– Ну, вот... А велишь говорить. А чуть не по тебе – дак и лапоть.

– Я не про то спрашивал.

– Дак вить если думать, то без спросу надо.

– Ты, Матвей, самый тут умный, я погляжу. Все не так, все не по тебе,– заметил Ларька Тимофеев.

– Прям деваться некуда от его ума!– поддержал Ларьку Федор Сукнин.– Как глянет-глянет, так хошь с глаз долой уходи...

Степан как будто только этих слов и ждал: заметно побледнел, уставился на Матвея.

– Ну, на такую-то гниду у нас ноготь найдется,– негромко заговорил он и потянул из-за пояса пистоль.– Раз уж все мы такие дурные тут, дак и спрос с нас такой жа...

Ус, как и все, впрочем, почуял беду тогда только, когда Степан поднял над столом руку с пистолыо... Ус при всей своей кажущейся неуклюжести стремительно привстал и ударил по руке снизу. Грохнул выстрел: пуля угодила в иконостас, в икону Божьей Матери. В лицо ей.

Матвея выдернули из-за стола, толкнули к дверям. Степан выхватил нож, коротко взмахнул рукой. Нож пролетел через всю избу и всадился на вершок в дверь; Матвей успел захлопнуть ее за собой.

Степан повернулся к Усу... Тот раньше еще положил руку на пистоль.

Долго смотрели друг на друга.

В избе повисла нехорошая тишина.

Степан смотрел не страшно, не угрожающе,– скорее, пытливо, вопросительно. И довольно мирно.

Ус ждал. Тоже довольно спокойно.

– Если вы сейчас подымете руки друг на дружку, я выйду и скажу казакам, что никакого похода не будет – атаманы их обманули,– сказал Иван Черноярец.

Степан первый отвернулся.

– Я слухаю вас. Куды иттить?

– Вверх,– сказал Иван.

– Пошто?

– Вниз пойдем, у нас, один черт, за спиной тот самый муж с кистенем окажется – стрельцы-то где-то в дороге.

– И в Астрахани стрельцы.

– В Астрахани нас знают. Там Иван Красулин. Там посадские – все за нас... Нагаи дорогой пристанут. А про этих мы не знаем...

Разговор пошел вяло, принужденно. Казаков теперь, когда явная беда прошумела над головами, занимала... простреленная Божья Матерь. Нет-нет да оглядывались на нее. Чудилось в этом какое-то нехорошее предзнаменование, пророчество. Это томило.

Степан понял настроение казаков.

– Худо, что мы про их не знаем, худо, что и они про нас не знают. Идут они из Москвы да из Казани, а там про нас доброе слово не скажут,– говорил Иван.

– Где-нигде, а столкнуться доведется...

– Оно – так...

– Вниз пойдем, у нас войско прирастет, вверх – не ручаюсь.

– Оно – так...

Степан потянулся к Усу, взял у него пистоль. У Ивана тоже взял, у Федора Сукнина и у Фрола – они сидели ближе. Все позволили взять у себя оружие, но не понимали – зачем.

Степан, не целясь почти, раз за разом всадил четыре пули в иконостас: Христу Спасителю, Николаю Угоднику, Иоанну Крестителю и апостолу Павлу. Всем – в лоб.

– Теперь всем не обидно. Не коситесь туды – я этот грех на себя принимаю. Пронька, ты чего молчишь? Как думаешь: вверх или вниз?

Совет кончился; атаманы, есаулы расходились из приказной избы.

– Иван, огляди стены,– велел Степан.– Возьми Проньку с собой – ему тут головой оставаться. Подбирай вожжи, Прон.

Ус шел со Степаном.

– Голова не болит?– спросил Ус.

– Нет.

– А то пойдем, у меня четверть доброго вина есть. У воеводы в погребе нашли. Ха-арошее винцо?

– Где сейчас Матвей твой?

– Тебе зачем?

– Надо повидать его... Не бойся, худа не сделаю.

– Со мной он вместе. Смотри, Степан... тронешь его – меня тронешь. А меня за всю жисть никто ни разу не мог тронуть. Не нашлось такого.

Степан с необидной усмешкой посмотрел на Уса.

– А князь Барятинский-то... Ты, как та девка,– переспала и забыла, с кем.

Ус замолк – обиделся.

– Не дуйся, я не по злобе. Бегать и я умею, Вася. Хорошо б – не бегать. Так бы суметь...

Матвей, увидев Степана, встал со скамьи. Усмехнулся горько:

– Так...

– Сиди, я тебе не боярин.– Степан посадил Матвея, сел напротив.– Мировую хочу с тобой выпить.

Матвей качнул головой:

– А я уж богу душу отдавать собрался. Ну, мировую так мировую.

– Не сказал ты свое слово, как лучше иттить-то: вверх, вниз?– спросил Степан, внимательно и серьезно вглядываясь в лицо крайне интересного ему человека.

– Ты сам знаешь не хуже меня. Вниз.

– Вниз,– Степан все глядел на Матвея.

Матвей тоже с любопытством посмотрел на атамана.

– Не боюсь я тебя, грозный атаман,– спокойно сказал он.

– Давеча убить мог,– серьезно сказал Степан.

– Мог,– согласился Матвей.– Можа, и убьешь когда-нибудь. А все не боюсь.

– Как так?

– Люблю тебя.

– Хм...

– Одно время я бога кинулся любить... Чего только над собой не делал! Силком заставил, как на горбатой женился. Ну, полюбил – вроде спокой на душе. Пожил маленько – нет, не могу, с души воротит. Отстал.

– Эт ты с любовью-то вылетел... Я знаю зачем.

– Зачем?

– Чтоб наперед не страшиться: сказал «люблю» – у меня и рука не подымется...

– Ты что, палач, что ль, что тебе надо обязательно поднять на меня руку?

– Не говори поперек.

Пришел из сеней Ус с четвертью вина.

– Ты перепрятал?– спросил он Матвея.– Насилу нашел.

– Спросил ба... Я сейчас сам выпить не прочь. Мировая у нас с атаманом.

Только налили по чарке – вбежал казак.

– Батька, стрельцы!

– Где?

– На острове, в семи верстах отсель... С тыщу, нам показалось. Про нас не ведают. Валяются на травке, костры жгут.

– Где, какой остров-то?

– Денежный зовут. В семи верстах, вверх.

Бой со стрельцами был предрешен.

Степан со стругами отплыл на луговую сторону. Нагорной стороной (правым берегом) пошла конница во главе с Усом. На стенах города остались Черноярец и Шелудяк. С пушкарями.

Стрельцы действительно не знали о пребывании разин-цев в Царицыне. И горько поплатились за свою беспечность.

Они готовились славно и мирно повечерять, как вдруг с двух сторон на них посыпались пули: с правого берега и с воды – со стругов.

Стрельцы кинулись на свои суда. Степан дал им сесть. Но так, чтобы они не поняли, что их заманивают в ловушку.

...Стрельцы выгребались к городу в надежде на крепостные пушки. Налегли изо всех сил на весла.

Сзади, на расстоянии выстрела, следовал Степан, поджимал их к берегу. С берега сыпали пулями казаки Уса.

Это был не бой даже, избиение. Пули так густо сыпались на головы стрельцов, что они почти и не пытались завязать бой. Спасение, по их мнению, было в городе, и они рвались туда.

И когда им казалось, что все, конец бойне,– тут она началась. Самая свирепая.

Со стены города грянули пушки. Началась мясорубка. Пули и ядра сыпались теперь со всех сторон.

Стрельцы бросили грести, заметались на стругах. Некоторые кидались вплавь... Но и там смерть настигала их. Разгулялась она в тот день над их головами во всю свою губительную силу.

Стрельцы закричали о пощаде.

От флотилии Степана отделился один стружок, выгреб на простор, чтоб его с берега и со стены видно было, казак поддел на багор кафтан и замахал им.

Стрельба прекратилась.

Все случилось скоро и просто.

Стрельцы сошли на берег, сгрудились в кучу.

Подплыл Разин, съехал с обрыва Ус.

– Что, жарко было?!– спросил Степан, спрыгнув со струга.

– Не приведи господи!

– Так жарко, что уж и вода не спасала.

– За Разиным поехали?!.. Вот я и есть – Разин. Кто хочет послужить богу, государю и мне, отходи вон к тому камню!

– Все послужим!

– Всех мне не надо. Голова, сотники, пятидесятники, десятники – эти пускай вот суды выйдут, ко мне ближе.

Десятка полтора человек отделилось от толпы стрельцов. Подошли ближе.

– Кто голова?

– Я голова,– отозвался высокий, грузный голова.

– Что ж ты, в гробину тебя?! Кто так воюет? Ты ба ишшо растелешился там, на острове-то! К теще на блины поехал, собачий сын? Дура сырая... Баба. Всех в воду.

К Степану подошли несколько стрельцов.

– Атаман... одного помилуй, он добрый был на походе.

– Кто?

– Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас.

– Отпустить Федора!– распорядился Степан.

Почуяв возможность спасения, несколько человек – десятники и пятидесятники – упали на колени, взмолились:

– Атаман, смилуйся!.. Братцы, смилуйтесь!..

Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.

– Братцы, я рази вам плохой был?

– Смилуйся, атаман! Братцы!..

– Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся!– просили.

К Степану пробрался Матвей Иванов.

– Степан Тимофеич...

– Цыц!.. Лапоть...– оборвал Степан.– Я войско набираю, а не изменников себе. Стрельцов рассовать по стружкам,– сказал Степан есаулам.– Гребцами. У нас никого не задело?

Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.

– Кого?

– Дедку... Стыря. И ишшо восьмерых.

– Совсем? Дедку-то...

– Совсем.

– Эх, дед...– тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал.– Сколь стрельцов уходили?– спросил.

Заспорили.

– Пятьсот.

– Откуда?.. С триста, не боле.

– Эк, какой ты – триста! Три сотни?.. Шесть!

– Пятьсот,– сходились многие.

– Мало,– сказал Степан.

Не поняли – чего мало.

– Надо деду поминки справить. Добрые поминки!

– Пятьсот душ отлетело – то добрые поминки.

– Мало!– упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков. Оглянулся, сказал: – Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Сеньку Резаного.– И продолжал идти краем берега.

Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили. Горели свечи.

В красном углу, под образами, сидел... мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет был во все чистое, нарядное.

Пили молча. Наливали и пили. И молчали... Грустными тоже не были.

Колебались огненные язычки свечей... Сурово смотрели с иконостаса простреленные святые.

Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине звук этот был нежен и отчетлив: кап-кап, кап-кап...

Фрол Разин встал и дернул за железный стерженек рукомойника. Перестало капать.

Еще налили. Выпили.

Степан посмотрел на деда Стыря и вдруг негромко запел:

 
—«Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу...»
 

Подхватили. Негромко:

 
—«Не могу, не могу, не могу,
могу, могу!»
 

Снова повел Степан. Он не пел, скорее, проговаривал:

 
—«Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу...»
 

Все:

 
—«На ногу, на ногу, на ногу,
ногу, ногу!
Ой, ноженьку отдавил,
Ой, ноженьку отдавил,
Отдавил, отдавил, отдавил,
давил, давил!
Подай, мати, косаря,
Подай, мати, косаря,
Косаря, косаря, косаря,
саря, саря!
Рубить, казнить комара,
Рубить, казнить комара,
Комара, комара, комара,
мара, мара!
Отлетела голова,
Отлетела голова,
Голова, голова, голова,
лова, лова!»
 

За окнами стало отбеливать.

Вошел казак, доложил:

– Со стены сказывают: горит.

Степан налил казаку большую чарку вина, подал:

– На-ка.. за добрую весть. Пошли глядеть.

Далеко на горизонте зарницами играл в небе отблеск гигантского пожара: горел Камышин.

– Горит,– сказал Степан.– Поминки твои, Стырь.

– Славно горит!

– Молодец, Пронька. Добрый будет атаман на Царицыне.

Раскатился вразнобой залп из ружей и пистолей...

Постояли над могилками казаков, убитых в бою со стрельцами. Совсем свежей была могилка Стыря.

– Простите,– сказал Степан холмикам с крестами. Постояли, надели шапки и пошли.

С высокого яра далеко открывался вид на Волгу. Струги уже выгребали на середину реки; нагорной стороной готовилась двинуть конница Шелудяка.

– С богом,– сказал Степан. И махнул шапкой.

Долго бы еще не знали в Астрахани, что происходит вверху, если бы случай не привел к ним промышленника Павла Дубенского. Начальные люди астраханские взялись за головы.

– Как же ты-то проплыл?

– Ахтубой. Там переволокся, а тут, у Бузана, вышел. Я Волгой-то с малых лет хаживал, с отцом ишшо, царство ему небесное...

– Сколько ж у его силы?

– То стрельцы-то сказывали: тыщ с десяток. Но не ручались. А на Царицыне атаманом Пронька Шумливый. Завели в городе казачий...

– Ты плыл, Камышин-то стоял ишшо?

– Стоял. А потом уж посадские сказали: спалили.

Митрополит перекрестился.

– Говорите,– велел воевода.– Как их, подлецов, изменников, к долгу обратить?

– Зло сталь очшень большой,– заговорил Давид Бутлер, корабельный капитан.– Начшальник Стенька не может удерживать долго флясть...

– Пошто так?

– Са ним следовать простой чшеловек, тольпа – это очшень легкомысленный... мм... как у вас?..– Капитан показал руками вокруг себя – нечто низменное, вызывающее у него лично брезгливость.

– Сброд? Сволочь?– подсказал Прозоровский.

– Сволючшь!.. Там нет ферность, фоинский искусств... Дисциплин! Скоро, очшень скоро там есть – попалам, много. Фафилон!

– Жди, когда у его там Вавилон будет!– воскликнул подьячий Алексеев.– Свои-то, наши-то сволочи, того гляди, зубы оскалют.

– Надо напасть на их в ихном же стане!– заключил молодой Прозоровский.– Другого выхода нету. Напасть и рассеять. Тогда и наши хвост прижмут. Сколько у нас всех?

– Всего войска – с двенадцать тыщ,– ответствовал Иван Красулин.

Боярин Прозоровский хлопнул себя по ляжкам.

– А если у его, вора, больше?!

– Не числом бьют, Иван Семеныч,– заметил митрополит.– Крепостью.

– Где она, крепость-то? Стрельцы?.. Они все к воровству склонные.

– Подвесть их под присягу!..

– Они вон жалованья требуют.

– Подвесть под присягу,– еще раз сказал митрополит.– Острастку сделать...

Из-под яра вывернулись семеро конных – Разин с окружением.

Конница Шелудяка растянулась далеко по дороге. Ехали шагом.

Увидев впереди Разина, Шелудяк выехал вперед.

– Чего, батька?– издали еще спросил Шелудяк.

– Ничего, попроведать вас захотел.

– А-а... Здорово, атаманы!

– Здорово. Задницы не посбивали ишшо?

– Жарко, ну ее к дьяволу!..

Степан отъехал в сторону от дороги.

– Дед,– обратился он к Любиму,– есть у тебя проворный хлопец?

– У меня. все проворные.

– Мне всех не надо. А одного найди – в Астрахань поедет, к Ивашке Красулину.

– Гумагу?..

– Никаких гумаг. Взять все в память.

Мимо шла и шла конница. Со Степаном здоровались.

– По чарочке ба, Степан Тимофеич? Глотки повысыхали.

Степан усмешливо щурил глаза. Вдруг увидел кого-то.

– Макса Федоров!

Молодой казак (знакомый нам игрок в карты) придержал коня.

– Ехай суды.

Макса подъехал. Степан улыбался растерянности парня.

– Чего ж не здороваисся? Не узнал, что ли? Я вот тебя узнал.

– Здоров, батька.

– Здоров, сынок. Как, в картишки стариков обыгрываешь?

– Нет!– выпалил Макся. И покраснел. Степан и есаулы засмеялись.

– Чего ты отпираться-то кинулся! Старика обыграть – это суметь надо. Они хитрые.– Степан спрыгнул с коня.– Иди суды.

Макся тоже спешился и отошел с атаманом в сторону. Тот долго ему что-то втолковывал. Макся кивал головой. Потом Степан приобнял парня, поцеловал и отпустил.

Конница все шла.

Степан сел на коня, тронул тихим шагом. Есаулы – за ним.

Степан думал о чем-то. Обернулся, позвал:

– Матвей!

Матвей Иванов подъехал, пристроил своего конька к шагу разинского.

– Чего ты мне про бога говорил? Я забыл...

– Полюбить я его хотел, бога-то.

– Ну?

– Ну и не мог.

– Пошто?

– Не знаю, не мог... Барин он, бог-то. Любит, чтоб перед им на карачках ползали. А он ишшо поглядит – помочь тебе или нет. Какой это бог! От таких-то богов на земле деваться некуда.

– А царь?

– Что?

– Царя любишь?

– А ты?

– Я тебя спрашиваю.

– А мне интересно, как ты.

– Хитрый ты. Все мужики хитрые.

– А ты не хитрый?

– Чего ты заладил: «а ты», «а ты»?

Матвей усмехнулся.

– А что, хитрый?– спросил Степан.

– Хитрый,– честно сказал Матвей.– Да рази это плохо? Тебе и надо хитрому быть – эвон люду-то сколь!

– Где ж я хитрый, к примеру?

– Да с царем с тем жа... Всем говоришь, что ты за государя, а сам... Знаю я, как ты про его думаешь. Я тоже так думаю. Обложил он нас со своей державой, как зверей... Сокольник, змей ползучий. Совсем теперь привязал мужика к поместнику – вместях травить будут. Теперь и не уйдешь никуды! Бессрочные мы теперь... Эх, Степушка!..

– Такой жа вить человек – тоже баба родила! Пошто так повелось-то? Взяли одного посадили и давай перед им лбы расшибать. Что, с ума, что ль, все посходили? Али затмение какое нашло?

– Дьявол его знает! Боятся. А ему уж – вроде так и надо, вроде уж он не он и до ветру не под себя ходит. Так и повелось. А небось перелобанить хорошо поленом, дак и ноги так же протянет, как я, к примеру.

Степан слушал Матвея.

Матвей смолк.

– Ну?– спросил Степан.

– Чего?

– Перелобанить, говоришь?

– К примеру, мол.

– Чижолый у тебя пример. Да ишшо если осиновый пример.

Засмеялись.

– А что Никон?– спросил вдруг Степан с искренним интересом.– Глянется мне этот поп! Взял с царем переругался... А?

– Ну и что?

– Как жа?.. Молодец! А к нам не пошел, хрен старый. Тоже, видно, хитрый.

– Зачем ему? У его своя смета... Им как двум медведям – тесно в одной берлоге. Это от жиру.

– Нет, я таких стариков люблю. Возьму вот и скажу, что Никон со мной идет. А?

– Зачем?

– Так... Народ повалит, мужики.

Матвей молчал.

– Делай как знаешь...

– А ты как думаешь?

– Опять ведь за нож схватисся?

– Да нет!..

– Дурость это – с Никоном-то. «Народ повалит!» Эх, как знаешь ты народ-то!.. Так прямо и кинулись к тебе мужики – узнали: Никон идет. Тьфу! Поднялся волю с народом добывать, а народу-то ни хренашеньки и не веришь. Стало быть, мало мужику, что ты ему волю посулил, дай ему ишшо попа? Ну и дурак... Пойдем волю добывать, только я тебя обману. Так?

Степан уставился на Матвея неподвижным взглядом.

Матвей, недолго думая, подстегнул коня и скрылся в рядах конников.

Пыточный подвал в Астраханском кремле.

На дыбе – Макся. Он уже «куняет» – почти без сознания: так избит. Устали и заплечные, и пищик, и подьячий.

Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.

– Ну, как?– спросил воевода.

– Молчит, дьяволенок. Из сил выбились...

Воевода зашел с лица Максе.

– Ух, как они тебя-а!.. Однако перестарались! Зря, не надо так-то. Ну-ка, снимите его, мы с им сейчас поговорим. Эк, дорвались, черти!

Максю сняли с дыбы. Рук и ног не развязали, положили на солому. Воевода подсел к нему.

– К кому посылали-то? Кто?

Макся молчит.

– Ну?.. Чего сказать-то велели? Кому?

Макся повел глаза на воеводу, на Красулина... Отвернулся.

Воевода подумал. И ласково попросил:

– Ну-ка, погрейте его железкой – авось сговорчивей станет.

Палач накалил на огне железный прут...

– К кому послали-то?– все так же ласково спрашивал воевода.– Зачем?

Макся взвыл, забился на соломе. Палач отнял прут, положил его опять в огонь.

– Кто послал-то? Стенька? Вот он как жалеет вас, батюшка-то ваш. Сам там пьет-гуляет, а вас посылает на муки. А вы терпите. К кому послали-то? Мм?..

Макся молчал. Воевода мигнул палачу. Тот взял прут и опять подошел к лежащему Максе.

– Последний раз спрашиваю!– стал терять терпение воевода.– К кому шел?

Макся молчал.

Палач провел прутом по спине.

Макся взвыл.

Воевода встал. Сделался совсем злой.

– Пеняй на себя, парень.

Двадцать пятого мая, в троицын день, с молебствиями, с колокольным звоном провожали астраханский флот под началом князя Львова навстречу Разину.

Посадский торговый и работный люд стоял на берегу. Смотрели на проводы. Ликований не было.

Здесь же, на берегу, была заготовлена виселица.

Ударили пушки со стен.

К виселице подвели Максю, накинули петлю и вздернули.

Макся был истерзан на пытках, смотреть на него без сострадания никто не мог. В толпе астраханцев возник неодобрительный гул. Стрельцы на стругах и в лодках отвернулись от ужасного зрелища.

Воевода понял свою ошибку, велел снять труп. Махнул князю, чтоб отплывали.

Флот отвалил от берега, растянулся по реке.

Воевода с военными иностранцами, которые оставались в городе, направился к кремлю.

Гул и ропот в толпе не утихли, когда приблизился воевода с окружением, напротив, стали определенно угрожающими.

Послышались отдельные выкрики:

– Негоже учинил воевода: в святую троицу человека казнили!

– А им-то что!..– вторили другие.

Младший Прозоровский приостановился было, чтоб узнать, кто это посмел голос возвысить, но старший брат дернул его за рукав и показал глазами – идти вперед и помалкивать.

– Сволочи!– сказал Михайло Прозоровский.– Как заговорили.

– Иди, вроде не слышишь,– велел воевода.– Даст бог, князь Семен обернется скоро: всех найдем.

– Прижали хвосты-то!– орали.

– Узю их!..

– Сволочи!– горько возмущался Михайло Прозоровский.

Так было в Астрахани.

А вот как было на Волге, пониже Черного Яра.

Разинцы со стругов заметили двух всадников на луговой стороне (левый берег). Всадники махали руками.

– Похоже, татары.

– Они...

– Чего-то надо. Сказать, видно, хотят чего-то.

Степан всматривался в далекий берег.

– Ну-ка, кто-нибудь – сплавайте!

Стружок полегче отвалил от флотилии, замахал веслами на ту сторону.

Степан сошел на берег, крикнул вверх, на крутояр:

– Федька!..

Наверху показалась голова Федьки Шелудяка.

– Батька, звал?

– Будь наготове!– сказал ему Иван Черноярец. (Степан в это время переобувался: промочил ноги, когда сходил со струга.)

–Татары неспроста машут. Никого там не видно? На твоей стороне.

– Нет.

– Смотрите.

– Не зевали чтоб,– подсказал Степан.

– Не зевайте!

– Смотрим!

Стружок махал уже от того берега.

Разинцы притихли. Ждали.

Стружок приближался медленно. Или так казалось.

Степана взяло нетерпение.

– Ну?!– крикнул он.– Умерли?

Наконец, когда стало мелко, со стружка прыгнул казак и пошел к атаману.

– Татары... Говорят: тыщ с пять стрельцов и астра-ханцев верстах в шести отсудова. Это мурза шлет.

Степан подал лист Мишке Ярославову.

– Водой только? Али конные тоже?..

– Конных нет, говорят. Волгой. Держутся ближе к нашему берегу.

– Этой большой дуры нет с ими?

– Какой дуры?

– Корабль они называют... «Орел».

– Не знаю, не сказывали.

– Мурза пишет,– встрял Мишка.– Были у его от Ивана Красулина... Три тыщи и двести навстречу нам идет. С князем Львовым. Иван передает, чтоб ты не горевал: стрельцы меж собой сговорились перекинуться. Начальных людей иноземных побьют, как с тобой сви-дются. Чтоб ты только не кинулся на их сдуру... Они для того на переднем струге какого-нибудь свово несогласнова или иноземца на щеглу кверху ногами подымут. Сам он, Иван, остается в Астрахани. И это, мол, к лучшему: город брать надо. А в городе ишшо остались, мол, и они будут сидеть...

– Все?

– Парня нашего замучили. Повесили.

Степан поднялся повыше, на камни, громко сказал:

– Казаки!.. Там,– указал вниз,– стрельцы! Их три с лишним тыщи. Но они умные, они головы свои зазря подставлять не будут. Так они пишут. А станет, что обманывают, то и нам бы в дураках не оказаться: как я начну, так и вы начинайте. Я впереди буду. Федька!..

– Слухаю, батька!

– Как увидишь, так обходи их со спины. Мы берега держаться станем. Без меня тоже не стреляй. Можа, с их-ной стороны и стрельнут раз-два – терпи. Как уж увидишь – бой, тада вали!

– Чуем!

– Максю-то... Милый мой. Нну!.. В гробину вас!..

Митрополит, созвав духовенство, устроил крестный ход вокруг всего Белгорода.

Впереди несли икону Божьей Матери (точно такая же, какой Степан прострелил лоб в Царицыне).

Обходили кругом стену.

Всякий раз, как шествие доходило до ворот, свершалось молебствие.

Прозоровский с военными осматривал городские укрепления. Обошли стены, осмотрели пушки, развели по бойницам и по стрельницам стрельцов с ружьями, саблями, бердышами, расставили пушкарей, затинщиков при затинных пищалях. Чтобы пресечь всякое сообщение города с внешним миром, завалили ворота кирпичом.

На стенах не только стрельцы, а и посадские тоже – с пищалью, кто с самопалом, кто с топором или бердышом, а некоторые с копьями. Аежали кучи камней на случай приступа, заготавливались дрова и вода, чтобы кипятить воду и лить сверху на штурмующих.

Большого оживления не заметно.

– Только не боитесь, ребятушки!– подбадривает воевода.– Ничего он с нами не сделает. Посидим самое большее – с недельку. А там войско подойдет: гонцы наши теперь в Москве уж...

– А где ж князь Семен-то?

– Князь Семен... он отступил пока. Гонцов мы надежных послали, резвых – скоро добегут. Постойте, детушки, за царя и церкву святую, не дайте своровать вору – царь и господь не оставют вас.

Ночь опустилась на землю, темная. Тишина... Все успокоилось. Или притаилось.

Вдруг тишину эту раскололи колокола. Зазвонили все звонницы астраханские: казаки пошли на приступ.

– Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно!– громко говорил воевода, окруженный стрелецкими головами, дворянами, детьми боярскими, подьячими и приказными.– Дерзайте!– повторял воевода, облачаясь в панцирь.– Ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать доблестно, даже до смерти. И кто хочет, в надежде на бога, получить блага и наслаждения со всеми святыми на том свете, тот пострадает с нами в сию ночь, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина.