Текст книги "Киноповести"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
«Окинем теперь светлым взором те мудрые деяния Царя Алексея Михайловича, коими он восстановил благосостояние подданных своих и даровал им новую жизнь».
«Против Июня 1662 года случился в Москве бунт. Какой-то дворянин прибил в разных частях города к стенам и заборам пасквили, в коих остерегал народ, чтоб он не доверял боярам, ибо они, безбожники, стакнувшись с иноземцами, продадут Москву. Буйная чернь, узнав о сем, кинулась ко двору и произвела бы там изрядные злодеяния, если бы царь и бояре, предваренные о сем восстании, не уехали в село Коломенское.
Отчаянные преступники сии, числом до 10-ти тысяч, кинулись в село Коломенское, окружили дворец и, требуя по списку бояр, угрожали сему зданию совершенным истреблением, если желание их не будет исполнено».
«Царь Алексей Михайлович, наученный прежде опытами, поступил в сем случае, как монарху и следовало. Немецкие солдаты и стрельцы телохранительного корпуса явились внезапно на площади и начали действовать так удачно, что 4 тысячи бунтовщиков легло на месте, а большая часть остальных, с предводителем их, была схвачена и закована.
После сего возвратился царь в Москву и приказал произвести следствие над преступниками. Большая часть из оных приняла достойную казнь, так что 2 тысячи человек были четвертованы, колесованы и повешены. Остальным обрезали уши, означили каленым железом на левой щеке букву «Б» и сослали с семействами в Сибирь. Мальчикам от 12 до 14 лет обрезали только одно ухо».
«Совершив сии важные действия, для успокоения Отечества нашего необходимо нужные, занялся царь Алексей Михайлович внутренним образованием государства. Издан был новый Полицейский устав, исполнителем коего определен был князь Македонский».
«Милосердие и человеколюбие были отличительными чертами души царевой...».
Царь на охоте.
Гонец из Москвы подскакал к нему на взмыленном коне, что-то докладывает с бумаги. Послушаем, что он там...
– «...Разорил татарские учуги, пленил персидские торговые суда, ограбил города: Баку, Рящ, Ширвань, Астрабат, Ферабат – и, произведя везде ужасные злодеяния, губил беспощадно мирных жителей. И побил персидский флот. И теперь пошел к Волге...»
– Объявился злодей!– воскликнул царь, багровея.– Откудова пишут?
– Из Тарков.
– Писать в Астрахань, к князю Ивану Прозоровскому: остановить! Оружия, припас, грабленое – отнять! Воров расспросить, выговорить им вины ихние и раздать всех по московским стрелецким приказам!
Случившийся рядом окольничий Бутурлин напомнил:
– Государь, мы в прошлом годе писали в Астрахань прощальную Стеньке. Понадеется князь Иван на ту грамоту…
– Ту грамоту изодрать! Успеть надо, чтоб Стенька на Дон не уволокся. Успеть надо!.. Не мешкайте! Ах, злодей!..
Три царедворца с гонцом поскакали в Москву.
Разинские струги сгрудились в устье речки Болды (повыше Астрахани).
На носу атаманьего струга появился Разин.
– Гуляй, братцы!– крикнул он. И махнул рукой.
Нимало тысяча казаков сыпанула на берег. И пошло дело.
По всему побережью развернулась нешуточная торговля. Скорые люди уже поспели сюда из Астрахани – с посадов, из Белого города, даже из кремля. Много иностранных купцов, послов и всякого рода «жонок». В треть цены, а то и того меньше переходили из щедрых казачьих рук в торопливые, ловкие руки покупателей саженной широты дороги, сафьян, дорогие персидские ковры, от которых глаза разбегались, куски кармазина, кумача, курпех бухарский (каракуль), узорочный золотой товар: кольца, серьги, бусы, цепи, сулеи, чаши.
Наступил тот самый момент, ради которого казак терпит голод, холод, заглядывает в глаза смерти...
Трясут, бросают на землю цветастые тряпки, ходят по ним в знак высочайшего к ним презрения. Казак особенно почему-то охоч поспорить в торговом деле с татарином, калмыком и... с бабой.
Вот наш знакомый Кондрат. Раскатал на траве перед бабами драгоценный ковер, нахваливает. Орет:
– Я какой? Вона!– Показал свой рост.– А я на ем два раза укладываюсь. Глянь: раз.– Лег.– Замечай, вертихвостые, а то омману!– Вскочил, улегся второй раз, раскинул ноги.– Два. Из-под самого шаха взял.
– Да рази ж на ем спят?– заметила одна.– Его весют!
Разворачиваются дороги, мнут в руках сафьян...
– Эття сафян! Карош?
– А ты что, оглазел?
– Эття скур сипка блеха – толстим...
– Это у тебя шкура толстая, харя! Могу обтесать!
– Посьто ругался? Сацем?
Оборотистые астраханцы не забыли про сивуху. Местами виночерпии орудуют прямо с возов. Появились первые «ласточки». Прошелся для пробы завеселевший казачок:
—«Ох,
Бедный еж,
Горемышный еж!
Ты куды ползешь?
Куды ежисся?
Ох,
Я ползу, ползу
Ко боярскому двору,
К высокому терему...»
Иван Черноярец, собираясь куда-то, наказывает сотникам:
– За караулом глядеть крепко! А то учинят нам другой Монастырский Яр. Я тут ни одной собаке не верю...
Разноцветное человеческое море, охваченное радостью первого опьянения, наживы, свободы, торга – всем, что именуется ПРАЗДНИК,– колышется, бурлит, гогочет. Радешеньки все – и кто обманывает и кто позволяет себя обманывать.
«Ох,
Бедный еж,
Горемышный еж!
Ты куды ползешь?
Куды ежисся?..».
В приказной палате, в Кремле,– верховная власть Астрахани: князь, боярин, воевода Иван Семенович Прозоровский, князь, стольник, товарищ воеводы Семен Иванович Львов, князь, стольник, товарищ воеводы Михаил Семенович Прозоровский (брат Ивана Семеновича), митрополит Иосиф, подьячий, стрелецкий голова Иван Красулин. Думали-гадали.
– Что привел ты их – хорошо,– говорил князь Иван Семенович, высокий, дородный боярин с простодушным, открытым лицом.– А чего дале делать?
– Дело наше малое, князь,– заметил Львов,– у нас царская грамота: спроводим их на Дон, и все на том.
– Грамота-то она грамота... А учнут они, воры, дорогой дурно творить, с нас жа и спрос: куды глядели? Дума моя такая: отправить их на Дон неоружных. Перепись им учинить, припас весь побрать...
– Эка, князь!– воскликнул митрополит, сухой, длинный старик с трясущейся головой.– Размахался ты – «побрать»! Не знаешь ты их – и не приведи, господи! разбойники! Анчихристы!.. Они весь город раскатают по бревнышку.
– Да ведь и мы не с голыми руками!
– Нет, князь, на стрельцов надежа плоха,– сказал Львов.– Шатнутся. А пушки бы и струги, если б отдали – большое дело. Через Царицын бы бог пронес, а на Дону пускай друг другу глотки режут – не наша забота.
– Что ж, Иван, так плохи стрельцы?– спросил воевода Красулина, стрелецкого голову.
– Хвастать нечем, Иван Семеныч,– признался тот.– Самое безвременье: этих отправлять надо, а сменьщики – когда будут! А скажи им: останьтесь – тотчас мятеж.
Князь Михаил, молчавший до этого, по-молодому взволнованно заговорил:
– Да что же такое-то?.. Разбойники, воры, государевы ослухи!.. А мы с ими ничего поделать не можем. Стыд же головушке! Куры засмеют – с голодранцами не могли управиться! Дума моя такая: привести их к вере божией, отдать по росписям за приставы – до нового царева указа. Грамота не в счет – она годовалой давности.
– Эх, князь, князь...– вздохнул митрополит. Курам, говоришь, на смех? Меня вот как насмешил саблей один такой голодранец Заруцкого, так всю жизнь и смеюсь да головой трясу – вот как насмешил, страмец. Архиепископа Феодосия, царство небесное, как бесчестили!.. Это кара божья! Пронесет ее – и нам спасенье и церкви несть сраму. А мы ее сами на свою голову хочем накликать.
– И то верно,– заметил подьячий,– оставлять-то их тут неохота: зачнут стрельцов зманывать. А тада совсем худо дело. Моя дума такая: спробовать уговорить их утихомириться, оружье покласть и рассеяться кто откудова пришел. Когда они в куче да оружные – лучше их не трогать.
– А к вере их, лиходеев, привесть! По книге. В храме господнем,– сказал митрополит.– И пускай отдадут, что у меня на учуге побрали. Я государю отписал, какой они мне разор учинили...– Митрополит достал из-под полы лист.– «В нынешнем, государь, во 177-м году августа против 7 числа приехали с моря на деловой мой митрополей учуг Басагу воровские казаки Стеньки...».
Вошел стряпчий.
– От казаков посыльщики.
– Вели,– сказал воевода.– Стой. Кто они?
– Два есаулами сказались, два простые.
– Вели.
Вошли Иван Черноярец, Фрол Минаев, Стырь, дед Любим. Поклонились рядовым поклоном.
– От войскового атамана от Степана Тимофеича от Разина есаулы Ивашка и Фрол да казаки донские Стырь да Любим,– представился Иван Черноярец.
Все четверо были заметно навеселе.
– Я такого у вас войскового атамана не знаю,– сказал воевода.– Корнея Яковлева знаю.
– Корней – то для других атаман, у нас свой – Степан Тимофеич,– вылетел с языком Стырь.
– С каких это пор на Дону два войска повелось?
– Ты рази ничего не слыхал?!– воскликнул Стырь.– А мы уж на Хволынь сбегали!
Фрол дернул сзади старика.
– С чем пришли?– спросил старший Прозоровский.
– Кланяется тебе, воевода, батька наш, Степан Тимофеич...
– Ну?..
– Велел передать: завтре сам будет.
– А чего ж не сегодня?
– Сегодня?..– Черноярец посмотрел на астраханцев.– Сегодня мы пришли уговор чинить: как астраханцы стретют его.
Тень изумления пробежала по лицам астраханских властителей.
– Как же он хочет, чтоб его стретили?– спросил воевода.
– Прапоры чтоб выкинули, пушки с раскатов стреляли...
– Ишшо вот,– заговорил Стырь, обращаясь к митрополиту,– надо б молебен отслужить, отче...
– Бешеный пес те отче!– крикнул митрополит и стукнул посохом об пол.– Гнать их, лихоимцев, яко псов смердящих! Нечестивцы, чего удумали – молебен служить!..
– Они пьяные,– брезгливо сказал князь Михаил.
– У вас круг был?– спросил Львов.
– Нет!
– Это вы своевольно затеяли?.. С молебном-то?
– Пошто? Все войско хочет.
Воевода поднялся с места.
– Идите в войско, скажите своему атаману: завтре пусть здесь будет. И скажите ему, чтоб он дурость никакую не затевал. А то такую стречу учиню, что до дома не очухаетесь.
Есаулы вышли, а старики замешкались в дверях.
– А вас-то куды черт понес – на край света?– спросил воевода.– Козлы старые!.. Помирать ведь скоро.
– Чего торописся, боярин? Поживи ишшо,– сказал Стырь участливо.– Али хворь какая?
– Я про вас говорю, пужалы!– воскликнул князь.
– Чего он говорит?– спросил дед Любим Стыря.
Стырь заорал что было силы на ухо Любиму:
– Помирать, говорит, надо!
– Пошто?– тоже во все горло заорал дед Любим.
– Э?! Чего?!
– А-а! У меня тоже в брюхе чего-то забурчало!
Воевода понял, что старики дурака ломают.
– Не погляжу сейчас, что старые: спущу штаны и всыплю хорошенько!
– Чего он?– опять спросил дед Любим.
– Штаны снимать хочет!– орал Стырь.– Я боярскую ишшо не видал. А ты?
– Пошли с глаз!– крикнул воевода.
Застолица человек в пятьсот восседала прямо на берегу, у стругов. Вдоль нашестьев, подобрав под себя ноги.
Разин – во главе. По бокам – есаулы, любимые деды, бандуристы, Ивашка Поп (расстрига), знатные пленники, среди которых и молодая полонянка, наложница Степана. Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов:
«...Она падала, пулька, не на землю,
Не на землю, пуля, и не на воду,
Она падала, пуля, в казачий круг,
На урочную-то на головушку,
Что да на первого есаулушку».
И совсем как стон, тяжкий и горький:
«Попадала пулечка промеж бровей,
Что промеж бровей, промеж ясных очей,
Упал младец коню на черну гриву».
Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Степан стряхнул оцепенение.
– Геть, сивые! Не клони головы!..
Осушили посудины, крякнули.
– Наливай!– велел Степан.
Еще налили по разу.
– Чтоб не гнулась сила казачья! Аминь.
Выпили.
– Наливай!
– Чтоб стоял во веки веков вольный Дон! Разом!
Выпили.
– Заводи!
«Как ты, батюшка, славный тихий Дон,
Ты кормилец наш, Дон Иванович...» —
повел задушевно немолодой голос. Подхватили молодые, звучные – заблажили. Степан махнул рукой, чтоб молодые замолкли.
«Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая».
У стариков получается лучше, сердечней.
«Как бывало, ты все быстер бежишь,
Ты быстер бежишь, все чистехонек.
А теперь ты, кормилец, все мутен течешь,
Помутился ты, Дон, сверху донизу.
Речь возговорит славный тихий Дон:
Уж как-то мне все мутну не быть,
Распустил я своих ясных соколов...».
Опять властное чувство тоски по родине погнуло казаков книзу – замолкли.
– Ну?– спросил Степан.– Что ж?
– Погодь, батька,– насмешливо сказал Ивашка Поп,– дай казакам слезу пустить.
– Вы уж в голос тада, чего ж молчком-то?
Несколько оживились... Большинство, особенно молодые, с нетерпением смотрели на Степана. Тот ровно не замечал этих взглядов.
– Добре ли укусили, казаки?– спросил он.
– Добре, батько!– гаркнули. И ждали чего-то еще. А батька все никак не замечал этого их нетерпения.
– Не томи, батька,– сказал негромко Иван Черно-ярец,– а то сейчас правда заревут.
Степан поставил порожнюю тару, вытер усы... Полез вроде за трубкой. И вдруг встал, сорвал шапку и ударил ею о землю.
Это было то, чего ждали.
Далеко прокатился над водой мощный, радостный вскрик захмелевшей ватаги. Разом вскочили... Бандуристы, сколько их было, сели в ряд, ударили по струнам. И пошла родная... Плясали все. Свистели, ревели, улюлюкали... Образовался огромный круг. В середине круга стоял атаман.
Земля вздрагивала: чайки, кружившие у берега, шарахнули ввысь в стороны.
А солнце опять уходило. И быстро подвигались сумерки.
Праздник размахнулся вширь: завихрения его образовывались вокруг костров. У одного костра к Степану волокли пленных, он их подталкивал в круг: они должны были плясать. Под казачью музыку. Они плясали. С казаками вперемешку. Казаки от души старались, показывая, как надо – по-казачьи. У толстого персидского купца никак не получалось вприсядку. Два казака схватили его за руки и сажали на землю и рывком поднимали. С купца – пот градом.
– Давай, тезик! Шевелись, ядрена мать!..
– Оп-па! Геть! Оп-па! Геть! Ах, гарно танцует, собачий сын!
А вот группа молодых и старых затеяли прыгать через костер. Голые. Мочили водой только голову и бороду. Больше нигде. Пахло паленым.
«Бедный еж» набрел на эту группу.
– Ммх!.. Скусно пахнет!– И тоже стал снимать с себя кафтан.– Дай я свой подвялю.
Его прогнали. И он пошел и опять запел:
«Ох,
Бедный еж!..»
К Степану пришло состояние, когда не хочется больше никого видеть. Он выпил еще чару и пошел к стругам.
Его догнала персиянка. Сзади, поодаль, маячила ее нянька.
– Ну?– спросил Степан не оборачиваясь; он узнал ее легкие шаги.– Наплясалась?
Подошли к воде. Степан ополоснул лицо... Потом стоял, задумавшись. Смотрел вдаль, в сумрак.
Тихо плескались у ног волны; гудел за спиной пьяный лагерь; переговаривались на стругах караульные. Огни смоляных факелов на бортах струились в темную воду, дрожали.
Долго стоял Степан неподвижно.
Какие-то далекие, нездешние мысли опять овладели им.
Персиянка притронулась к нему: она, видно, замерзла. Степан обернулся.
– Озябла? Эх, котенок заморский.– Погладил княжну по голове. Развернул за плечо, подтолкнул: – Иди спать.
Долго еще колобродил лагерь. Но все тише и тише становился гул, все глуше. Только крепкие головы не угорели вконец; там и здесь у затухающих костров торчали небольшие группы казаков.
Вдруг со стороны стругов раздался отчаянный женский вскрик. Он повторился трижды. На стружке с шатром, где находились молодая персиянка со своей нянькой, заметались тени. Громко всплеснула вода – кого-то, кажется, сбросили. И еще раз громко закричала молодая женщина...
Степан проснулся, как от толчка... Вскочил, пошарил рукой саблю и как был, в чулках, шароварах и нательной рубахе, так и выскочил из шатра.
– Там чего-то,– сказал караульный, вглядываясь во тьму.– Не разберешь... Кого-то, однако, пришшучили.
Степан, минуя сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал.
К стружку пленниц бежал с другой стороны Иван Черноярец.
При их приближении мужская фигура на стружке метнулась к носу... Кто-то помедлил, всматриваясь в ту сторону, откуда бежал Степан, должно быть, узнал его, прыгнул в воду и поплыл, сильно загребая руками. Когда вбежал на струг Иван, а чуть позже Степан, пловец был уже далеко.
У входа в шатер стояла персиянка, придерживала рукой разорванную на груди рубаху, плакала.
– Кто?– спросил Степан Черноярца.
– А дьявол его знает... темно,– ответил Иван и незаметно сунул за пазуху пистоль.
– Дай пистоль.
– Нету.
Степан вырвал у есаула из-за пояса дротик и сильно метнул в далекого пловца. Дротик тонко просвистел и с коротким, сочным звуком – вода точно сглотнула его – упал, не долетев. Пловец – слышно – наддал. Степан сгоряча начал было рвать с себя рубаху. Иван остановил:
– Ты что, сдурел? Он сейчас выплывет – ив кусты: а там его до второго Христа искать будешь.
Подошла сзади княжна, стала говорить что-то. Потащила Степана к борту...
– Чего?..– не понимал тот.
– Ге!..– воскликнул Иван.– Старушку-то он, наверно, того – скинул! Он ее туды?– громко спросил он княжну; та уставилась на него. Иван плюнул и пошел в шатер.– Ну да!– крикнул оттуда.– Старушку торнул – нету.– Вышел из шатра, крикнул караульному на соседнем струге: – Ну-ка, кто там?!.. Спрыгни, пошарь старушку.
Караульный разболокся, прыгнул в воду. Некоторое время пыхтел, нырял, потом крикнул:
– Вот она!
– Живая?
– Ково тут!.. Он ее, видно, зашиб ишшо до этого – вся башка в крове, липкая.
Степан мучительно соображал, кто мог быть тот пловец.
– Фролка!– сказал он.
– Минаев?
– Ну-ка... как тебя?– перегнулся Степан через борт.
– Пашка. Хоперсхий.
– Дуй до Фрола Минаева. Позови суды.
– А эту-то куды?
– Оттолкни – пусть плывет.
Персиянка тронула Черноярца и стала знаками показывать, чтобы старуху подняли.
– Иди отсудова!– зашипел тот и замахнулся.– Тебя бы туды надо... змею черную.
Караульный побежал к есаульскому стругу.
– Потеряли есаула,– горько и зло вздохнул Иван.– Твою мать-то...
– На дне морском найду, гада,– сказал Степан.– Живому ему не быть.
– Может, она его сама сблазнила, сучка,– заметил Иван.– Чего горячку-то пороть?
– Я видал, как он на нее смотрит.
– Прокидаемся есаулами...
– Срублю!– рявкнул Степан.– Сказал срублю – срублю! Не встревай!
– Руби!– тоже повысил голос Иван.– А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на ее глянет. И я глядел – у меня тоже глаза во лбу.
Степан уставился на него.
– Не наводи на грех, Иван. Добром говорю...
– Черт бешеный,– негромко сказал Иван и пошел со струга.
На дороге встретил посыльного.
– Ну?
– Нету Фрола,– сказал посыльный.
Степан сидел в шатре, подогнув под себя ногу. Курил. Вошли Стырь и Ивашка Поп. Они не проспались, их покачивало.
– На огонек, батька,– сказал Поп.
– Сидай,– пригласил Степан.
– Эххе,– вздохнул Стырь.– Какой я сон видал, Тимофеич!..
– Запомни его: старухе потом расскажешь,– оборвал Степан.– Иван поднял?
– Иване,– сознался Стырь.– Ты, Тимофеич, атаман добрый, а на Ивана хвоста не подымай. У нас таких есаулов раз-два – и нету.
– А Фрол?..– спросил Степан.– Фрол добрый был есаул.
– А пошто – «был», батька?– спросил Ивашка Поп, ужасно наивничая.
– Какой хитрый явился! Глянь на его, Стырь... От такой черт заморочит голову, и впрямь дурнем сделаесся. Нету больше Фролка.
– А где ж он?
– Пропал. Так мне его жалко!..
– Ну, можа, ишшо не пропал?
– Пропал, пропал. Добрый был есаул.
Помолчали все трое.
– От я тебе сказку скажу,– заговорил Стырь.– Сказывал мне ее дед мой на Воронеже. Жил на свете один добрый человек...
Степан встал, начал ходить в раздумье.
– Посеял тот человек пашеницу... Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет – любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет – сердце петухом поет. Да. Подходит...
– Чего пришли-то?– спросил Степан.– Фрола выручать? Рази ж так делают, как он?
– Он спьяну, батька. Сдурел.
– Пускай молоко пьет, раз с вина дуреет.
– Брось, Тимофеич,– с укором сказал Стырь.– Серчай ты на меня, не серчай – скажу: не дело и ты затеял. Где это видано, чтоб из-за бабы свары какой у мужиков не случалось? Это вечно так было! Отдать ее надо – от греха подальше. А за ее ишшо и выкуп...
– Ну, ладно!..– обозлился Степан.– Явились тут... апостолы. Сами пьяные ишшо, идите проспитесь. Завтра в Астрахань поедем.
«Апостолы» замолкли.
– Идите спать,– уже мягче сказал Степан.
Старики вышли из шатра, постояли и ощупью стали спускаться по сходне – одной гибкой доске, на которой в изредь набиты поперечные рейки.
На берегу их ждал Иван Черноярец.
– Ну?– спросил он.
– Отойдет,– пообещал Стырь.– Он весь в деда свово: тот, бывало, оглоблю схватит – ну, дай бог ноги. А потом ничего – отходил.
– Оглобли – куды ни шло. Этот чего похуже хватает.
– Лют сердцем... А вот Иван у их был... Тц... Вот кого я любил! И этого люблю, но... боюсь,– признался Стырь.– Не поймешь никак, что у его на уме.
– Извести ее, что ли, гадину?– размышлял вслух есаул.– Насыпать чего-нибудь...
– Не, Иван, то – грех.– Убей так-то!..
– Посмотрим. Домой он ее, что ли, позовет? Там Алена его без нас ей голову открутит. Где Фрол-то?
– Вон, у огня сидит. Сушится.
– Пошли к ему,– предложил Ивашка Поп.
– Что-то у меня голова какая-то стала?.. Забываю, чего хотел сказать тебе, Иван...– Стырь сморщился.
– Ну?
– А-а!.. Вспомнил: пошли выпьем!
Трое направились к одному из костров. Где-то во тьме невнятно пели двое:
«Ох,
Бедный еж, Горемышный еж!
Ты куды ползешь?
Куды ежисся?..»
«Бедный еж» нашел наконец родную душу.
Утро занялось светлое.
После тяжкой, угарной ночи распахнулась ширь, вольная, чистая. Клубился туман.
Собиралось посольство в Астрахань.
Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна была нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры: Степан не дал опохмелиться.
Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов.
– Князька-то взяли?– кричал Иван.– Как он там?
– Ничего! Маленько харю ему вчерась...
– Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?
– Взяли!.. А сколь брать-то?
– Тимофеич, сколь прапоров брать?
– Десять.
– Десять!
Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Двенадцать стружков, точно стая лебедей, покачивались у берега.
К Степану подошел Стырь (казаки подослали):
– Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать...
– Нет,– кратко ответствовал Степан.– Гребцам можно по чарке. Иван!..
– О!
– Гребцам – по чарке.
– Добре!
Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана... Подсел к одному молодому гребцу.
– Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил?– ласково спросил он.
– Помню, диду... А чарку не отдам.
– Пошто? Ты ж как огурчик сидишь! А у меня калган сейчас треснет. Помру, наверно.
– У меня у самого...
– Погодь. Давай такой уговор...
Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым, звонким содержимым. Бросил Федору:
– Передай Ивану Красулину, как там будем.
Народу высыпало на берег – видимо-невидимо. Кричали, махали шапками, платками.
Степан шел в окружении есаулов, ничем не выделяясь среди них: на нем тоже было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. Шел он спокойно, голову держал прямо, гордо, чуть щурил в усмешке глаза.
– А не послать ли нам этого воеводу к такой-то матери!– сказал Черноярец.– Тимофеич?
– Дай срок, Ваня,– тряхнем. Весь Дон на дыбы поставим.
Народ ликовал на всем пути разинцев. Люди, испытывающие на себе позор рабства, истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Любит народ вождей ярких, удачливых. Слава Разина бежала впереди его. В нем и любили ту самую затаенную надежду свою на счастье, на светлое воскресенье, надежду эту не могут убить в человеке никакие самые изощренные и самые что ни на есть тупые владыки. Народ избирает своего владыку...
С полсотни казаков вошли с Разиным в кремль, остальные остались за стенами.
Чтобы подействовать на мятежного атамана еще и страхом божьим, встречу с ним астраханские власти наметили в домашней церкви митрополита.
– Э!– сказал Степан, входя в церковку и снимая шапку.– Я в Соловцах видал: вот так на большой иконе рисовано. Кто ж из вас Исус?
– Сперва лоб перекрестить надо, оголтеи!– строго сказал митрополит.– Не в конюшню зашли.
Разин и все казаки за ним перекрестились на распятие.
– Так,– это дело сделали. Теперича...
– Всю ватагу привел?– крикнул вдруг первый воевода, покраснев.– Был тебе мой указ не шляться казакам в город, стоять в устье!
– Не шуми, воевода!– Сильный голос Степана зазвучал под невысокими сводами уютной церковки.– Ты боярин знатный, а не выше царя. В его милостивой грамоте не сказано, чтоб нам в город не шляться. Никакого дурна мы тут не учинили.
– Кто стрельцов в Яике побил? Кто посады пограбил, учуги позорил?.. «Никакого дурна!» – сказал митрополит зло.
– Был грех, за то приносим вины наши государю. Вот вам бунчук мой – кладу.– Степан положил на стол перед воеводами символ власти своей.– А вот прапоры наши.– Он оглянулся... Десять казаков вышли вперед со знаменами, пронесли их мимо стола, составили в угол.
Степан стоял перед столом.
– А вот дары наши малые.
Опять казаки расступились... И тринадцать молодцов выступили вперед, каждый нес на плече тяжелый тюк с дорогими товарами.
– Мишка!– позвал Степан.
Мишка Ярославов разложил на столе перед властителями листы.
– Списки – кому чего,– пояснил он.
– Просим покорно принять их. И просим отпустить нас на Дон.
За столом произошло некоторое замешательство. Знали: будет Стенька, будет челом бить царю, будут дары... Не знали только, что перед столом будет стоять напористый человек и что дары (черт бы побрал их, эти дары!) будут так обильны, тяжелы. Так захотелось разобрать эти тюки, отнести домой и размотать... Степан спутал властям игру. Князь Львов мигнул приказным: один скоро ушел куда-то и принес и поставил атаману табурет. Степан пнул его ногой. Табурет далеко отлетел.
– Спаси бог!..– воскликнул он.– Нам надо на коленках стоять пред такими знатными господарями, а ты табурет приволок. Постою – ноги не отвалются.
Степан явно выхватил инициативу у властей – «прощенческого» зрелища не вышло. Князь Иван Семенович поднялся и сказал начальственно:
– Про дела войсковые и прочия разговаривать будем малым числом.
Воеводы, дьяк и подьячий с городской стороны, Степан, Иван Черноярец, Лазарь Тимофеев, Михайло Ярославов, Федор Сукнин – с казачьей удалились в приказную палату толковать «про дела войсковые и прочия».
Митрополит обратился к оставшимся казакам:
– Я скажу вам, а вы скажите свому атаману и всем начальным людям вашим и подумайте в войске своем, что я сказал. А скажу я вам притчу мудреную, а сердце ваше христолюбивое подскажет вам разгадку: можно ли забывать церкву господню? И как надо, помня господа-бога, всегда думать про церкву его святую.
Казаки слушают.
– Заповедает раз господь-бог двоим-троим ангелам: «О, вы мои ангелы, три небесных воеводы! Сойдите вы с неба на землю, поделайте гуслицы из сухого явору да подите по свету, будто пчела по цвету».
Казаки заскучали. Часть их, кто стоял сзади, тихонько улизнули из церковки.
– И вот пришли ангелы перед дворы богатого Хавана – а случилось то прямо во святое воскресенье,– и стояли ангелы до полуденья. Вышла к ним Елена, госпожа знатная. И вынесла Елена, госпожа знатная, обгорелый краюх хлеба...
Поредели ряды казаков. Уже совсем мало слушают митрополита. Митрополит, видя это, говорит почти без роздыха:
– Не дала его Елена, как бог милует, бросила его Елена башмаком с ноги правыя: «Вот вам, убогие!»
– Передохни, отче,– посоветовал Стырь.– Запалился.
– Тогда пошли ангелы. Повстречал их Степан, верный слуга Хавана. И говорят убогие: «Послушай-ка, брат Степан, удели, ради бога, чего-нибудь». А Степан им: «Послушайте, братья убогие, ничего нет у меня, кроме одного ягненочка. Молоком побирался я и ягненка откармливал. Будь здесь мой ягненочек, я бы вам отдал его теперь». Говорят ему ангелы: «Спасибо, брат Степан! Если то и на сердце, что на языке,– тотчас ягненок будет здеся». Обернулся Степан – он идет, ягненочек, через поле, блеючи: он Степану радуется, будто своей матушке. Взял Степан ягненочка, поцеловал его три раза, потом дал убогому. «Вот, братья убогие, пусть на вашу долю пойдет. Вам на долю, а мне – молитва перед богом!» – «Спасибо, брат Степан!» И ушли ангелы. И увели ягненочка. Когда пришли ангелы к престолу Христову, сказывают господу, как что было на земле. И молил им господь-бог: «Слушайте-ка, ангелы, сойдите вы с неба на землю да идите ко двору богатого Хавана, схватите Елену, повяжите на шею ей каменье студеное, привяжите к каменью нечестивых дьяволов, пусть ее возят по муке, как лодочку по морю». Вот какая притча,– закончил митрополит.
– Утопили?– спросил Стырь (перед митрополитом стояли он и еще несколько пожилых казаков).– Ая-яй!..
– Норовистый бог-то,– промолвил дед Любим, которого история с ягненочком растрогала.– А ягненочка-то зажарили?
Митрополит не знал, злиться ему или удивляться.
– Подумайте, подумайте, казаки, за что бог Елену-то наказал. В чем молитва-то наша богу?..
– В ягненочке?– догадался дед.
В приказной палате идет дипломатический торг. Степан не сдает тона, взятого им сразу.
– Двадцать две пушки,– уперся он.– Самые большие – с ими можно год в обороне сидеть. Нам остается двадцать.
– Для чего они вам?!
– Э, князь!.. Не гулял ты на степу-приволье. А крым-цы, азовцы, татарва?.. Мало ли! Найдутся и на нас лихие люди. Дойтить надо. А как дойдем, так пушечки вернем тотчас.
– Хитришь, атаман,– сказал молодой Прозоровский.– Эти двадцать две тяжелые – тебе их везти трудно. Ты и отдаешь...
– Не хочете – не надо, довезем как-нибудь.
– Не про то речь!..– с досадой воскликнул старший Прозоровский.– Опять ты оружный уходишь – вот беда-то.
– А вы чего же хочете? Чтоб я голый от вас ушел? Не бывать! Не повелось так, чтоб казаки неоружные шли.
– Да ведь ты если б шел! Ты опять грабить начнешь!
– Ну а струги?– спросил младший Прозоровский.
– А ясырь?
– Ясырь – нет. Мы за ясырь головы клали. Надо – пускай шах выкуп дает. Не обедняет. Понизовские, какие с нами ходили... мы их не неволим: хочут – пусть идут куды знают. За вины наши пошлем к великому государю станицу – челом бить. Вон Ларька с Мишкой поедут. А теперь – не обессудь, боярин: мы пошли гулять. Я с утра не давал казакам, теперь самая пора: глотки повысыхали, окатить надо. Пушки свезем, струги приведем, князька этого – тоже берите...
– А сестра его?
– Сестры его... нету. Ушла.
– Как «ушла»? Куда?
– Не знаю. Далеко.– Степан поднялся и вышел из палаты не оглянувшись.
– Где же девка-то?– спросил Прозоровский у есаулов. Есаулы пожали плечами.
– Отдавать не хочет,– понял дьяк.– Сколько вас в Москву поедет?
