Текст книги "Киноповести"
Автор книги: Василий Шукшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Профессор понюхал протянутый кулак.
– Да, могилой пахнет. Серьезный кулак. Надежный. И все же тут какое-то недоразумение, Иван. Вы меня за кого-то другого принимаете... Хотите, я приведу проводника, он объяснит вам? А ему я покажу документы. Хотите, вам покажу?..
– Не нужны мне ваши документы. И ходить никуда не надо. И я никуда не пойду – не мое дело. А поживиться здесь не удастся, заранее говорю.
– Нет, я все-таки схожу. А то этак мы всю дорогу и будем подозревать друг друга...
Профессор вышел.
– Вань,– встревожилась Нюра,– не зря мы человека-то обидели?
Иван молчал. Ему тоже сомнение вкралось в душу.
– А, Вань?
– А я откуда знаю?– взорвался Иван.– Иди разбери их... Откуда он, пуд золота-то?– Иван пнул профессорский чемодан.– Может, кокнул кого-нибудь в тайге – вот и...
– Да шибко уж не похожий.
– А тот был похожий?
– Господи, господи,– только и сказала Нюра.– Правда, трудно понять людей.
Вошли профессор с проводником. Проводник ухмыляется.
– Ты чего это тут бдительность развел?– спросил он.– Это товарищ Степанов, профессор, из Москвы... Тебе уж теперь на каждом шагу будут воры казаться. Некрасиво, обидел товарища...
– Насчет обиды – это не надо,– попросил профессор.– Никакой обиды.
– Ну, как же?..
– Никакой обиды! Хорошо, что все объяснилось.
– Давай тут... не очень!– счел нужным еще сказать проводник Ивану.– Какой же он вор! Хоть немного-то разбирайся в людях.
– Ты много разобрался в том конструкторе... которого без билета посадил?– обиделся Иван на нравоучения лакеистого кондуктора.– Бегал тут... икру метал. Еще ухмыляется!
– Ну-ка!– прикрикнул проводник.– Давай-ка приведи себя в порядок! Не очень тут!.. Не дома на печке. Устраивайтесь, товарищ профессор.
– Я устроюсь. Хорошо.
– Если он будет тут чего-нибудь фордыбачить, скажите мне... Мы его живо приструним. Мы ему...
– Да идите вы к дьяволу!– вскричал вдруг профессор.– Чего вы пристали к человеку?!
Проводник опешил. Молчал.
– Извините, пожалуйста!– сказал профессор.– Спасибо. Мы теперь сами разберемся. Идите.
– Ну, давайте,– сказал проводник.– Ничего.– И ушел.
– Фу ты, дьявольщина какая! Нехорошо как...
– Товарищ профессор, вы уж простите нас, ради бога,– сказала Нюра.– Обознались мы...
– Да что вы!.. За что? Я, старый дурак, поперся к проводнику... Надо было самим разобраться.
Иван, опозоренный, молчал, насупив брови.
– Попроси прощения!– строго велела Нюра.– Язык-то не отсохнет.
– Та-а...– Иван сморщился.– В этом, что ли, дело?
– Забудем все недоразумения!– решительно сказал профессор.– Нам же далеко ехать!.. С какой стати мы испортим себе дорогу? Иван!..
А поезд опять подходил к станции.
И опять перронная кутерьма... Приехали. Уезжают.
В вагон, где ехали Иван, Нюра и профессор, садилась большая, гитаристая группа студентов – юноши и девушки, большинство – девушки.
Поезд тонко закричал...
Иван с профессором пригубили-таки из высокой бутылки дорогого вина. Профессор с блокнотом в руках – экзаменует Ивана на предмет владения родным языком. Настроение у них хорошее; Иван относится к «экзамену» довольно серьезно: Нюра – больше на подсказках.
– Просто – ударить. Он ударил – я ударила – кто-то ударил...
– Вломил,– начинает Иван.
– Так.
– Жогнул.
– Жогнул?
– Ну – жогнул. Рраз!– жогнул.
– Ага! Хорошо. Еще?
– Тяпнул.
– Да. Еще?
– Матерно можно?
– Нет, это не надо.
– А там много, вообще-то...
– Нет, лучше не надо. Кроме того, здесь женщина.
– Она слышала...
– Итак?
– Наподдал,– подсказала Нюра.
– Наподдал... Да. Невыразительный глагол. Женский какой-то.
– Хряпнул. Ломанул.
– Вот это... глаголы! Мускулистые.
– Перелобанил. Окрестил. Саданул... Нае... Нет, не туда. Врезал. Смазал.
– Так, так,– подбадривает профессор.
– Пиннул,– опять вмешивается Нюра.
– Пиннул? Это хорошо. Пнул, да?
– Ну да. Пиннанул, у нас бабка говорит.
– Это старушечий,– снисходительно бросил Иван. Взял на калган,– еще вспоминает он.
– Это что такое?
– Головой дал! Вот так вот.– Иван взял профессора за плечи и рывком кинул на себя и подставил голову, но, конечно, не ударил – показал.
– О-о! А калган – это голова?
– Голова.
– Это по-каковски же?
– По-русски! Кал-ган. У нас еще зовут – сельсовет.
Профессор засмеялся.
– А как еще?
– Чердак.
– Чего попало!– изумилась Нюра.– Неужели вам это на самом деле нужно?
– Нужно, Нюра.
Тут в купе вошли веселые девушки-студентки устраивать одну свою подружку. Трое.
– Нам сказали, у вас одно место свободное...
– Так точно!– приветливо откликнулся профессор.– Располагайтесь. Которая из вас? Стоп, мы сами выберем. Самую красивую...
– А ну?– Девушки все были хорошие, крепкие, голоногие.– Выбирайте!
Профессор поверх очков оглядел всех... Искренне вздохнул.
– Оставайтесь все. Выбирает тот, кто... забирает. О-о!..– сам болезненно сморщился он.– Вот это каламбур!
Девушки засмеялись.
– Какую же.
– Какую, Иван?
Иван гигикнул, покраснел и... посмотрел на Нюру.
– Ну, раз ты уже выбрал, то мне – все равно: я свою станцию проехал,– сказал профессор.
Оставили голубоглазую, грудастую Любу.
– Закончена сессия – и ноги в руки!– позавидовал профессор.– Что за институт?
– Педагогический.
– Факультет?
– Физмат.
– Физмат, и только физмат. Всемогущий физмат!– огорченно сказал профессор.– Куда только прибежите со своим физматом.
– А вам не нравится физмат?
Профессор весело посмотрел на девушку с физмата.
– Милая, он вам самой не нравится.
– Почему?– растерялась девушка.
– Потому что вам нравится Лермонтов, Есенин...
– Одно другому не мешает.
– О, еще как!
– Педагогический – это, значит, будете учительствовать? – встрял в разговор Иван.
– Да.
– Да-а...– значительно сказал Иван.– Вот сейчас радуетесь, что учитесь, веселитесь – в люди выходите, а я смотрю на вас и жалею...
– Иван!– сказала Нюра.
– Что?
– Чего заборонил-то? Жалеет он. Ты что?
– А что такое, Иван?– заинтересовался профессор – Нюра, почему вы остановили?
– Да нет, я хотел про наших учителей рассказать, про сельских...
– Ну?
– Да ладно!
– Да что же «ладно»? Расскажи.
– Достается им, бедным... Но, может, я, правда чего-нибудь недопонимаю, а полезу рассуждать... Ладно.
– Фигура учителя заметно стала ниже,– сказала девушка Люба.– Очевидно, он это хотел сообщить.
– Что ты хотел сообщить, Иван?– спросил профессор строго.– Что длинные учителя в городе остаются?
– Он сам не знает, что он хотел сообщить,– сердито сказала Нюра.– Выпил лишнего? Ложись вон, спи.
Иван только успевал поворачиваться на слова, к нему обращенные... Но молчал.
Тут из соседнего купе пришла делегация девушек.
– Сергей Федорыч... простите, пожалуйста...
– Ну, ну,– сказал профессор.
– Мы вас узнали... вы по телевидению выступали...
– Выступал. Был грех.
– Пойдемте к нам... Расскажите нам, пожалуйста... Мы вас приглашаем к себе. Мы – рядом.
– Пошли, Иван. Недалеко.– Профессор встал.– Бутылочку брать с собой?– спросил девушек.
Девушки засмеялись.
– Берите!
– Ваня, а ты бы воздержался – не ходил,– сказала Нюра.
Но Ивану очень интересно с профессором.
– Да будет тебе! Чего тут такого? Рядом же.
– Да ничего! Будешь потом по вагону бегать...
– Нюра, он не будет бегать по вагону,– пообещал профессор.
И профессор с Иваном ушли.
А луна светила!.. Ночь шла по земле, выстилая на полянах белые простыни.
Жутковато, гулко прогудел мост... Поезд выскочил из его железной паутины и громко закричал, радуясь воле.
Выбежали к дороге белоногие березки – и такие они ясные, белые под луной, такие родные... И грустные. Смотрят вслед поезду.
– А вот вы приезжайте, посмотрите!– шумел в купе, где студенты, щедрый, размашистый Иван.– Вот тогда узнаете, как я вижу!..
Студентам весело. Ивану тоже.
Только профессор как-то задумчиво смотрел на Ивана: не то ему жалко Ивана, не то малость неловко за него.
– А косить мы будем?
– А зачем косить? У нас теперь машины косют... А-а, так – в охотку? Можно покосить. Я вас устрою. Но это, ребятки, тяжело. Лучше мы с вами сядем в лодочки... Как в песне-то поется:
«С сестрой мы в лодочку садились,
Тихо-онько плыли по волна-ам...»
Студенты засмеялись.
– А «Волга» у вас есть?
– А зачем она мне? Я без «Волги» вот так живу! Я, ребятки, живу крупно. Чего только у меня нет! У меня – зайдешь в дом – пять ковров сразу висят. Персидских.
– А шкура медвежья есть?
– Три штуки. Одна в прихожке – я сапоги об ее вытираю, одна в детской, детишки на ней играют, волосья дерут... Дальше, посмотрим направо – барометр висит...
– А громоотвод?
– Громоотвод – на крыше. Я пока внутренность описываю. А налево, как зайдешь,– сервант на тоненьких ножках. Я его один раз – с получки – задел нечаянно, на сорок восемь рублей одной только посуды расколол...
– Жена вам – скандал?
– Не, она у меня не базланит. Это не то что есть некоторые... Ох, не будьте такими – это хуже всего на свете. Тут и так-то... не сладко, а если еще и дома... Если я устал как собака, я посплю, отдохнул – можно снова за работу. А если еще дома... Нет, это плохо. Хуже нет.
– Вы же говорите, вы хорошо живете.
– Я-то хорошо! Я про других. А я-то – дай бог каждому! Я, допустим, прихожу с работы: «Ну, Нюся, давай корми, голубушка». Она на стол – картошку с мясом. Мясо у меня круглый год не выводится. Свиннота эта у меня вот здесь сидит.– Иван хлопнул себя по загривку.– Ох и прожорливые же!.. Иной раз взял бы ружье и пострелял всех к чертовой матери. А если, бывает, совсем здорово устанешь на работе, я сразу, с порога: «Ну, Нюся...»
Нюра сидела одна у темного окна, слушала песни по радио.
Вошел профессор.
– Ну, Нюся!.. Что, скучаем?
– Что он там?– озабоченно спросила Нюра.
– Иван?.. Да ничего особенного, не беспокойтесь. Рассказывает студентам, как он хорошо живет, богато.
– Тьфу, трепло! Вот трепло-то! Пара штанов завелась лишняя да рубаха-перемываха... Богач! Вот, знаете, так мужик – ничего, грех жаловаться: ребятишек любит, меня жалеет... Но как выпьет, тут уж держись: или хвастать начнет, какой он богатый, или в драку лезет. И ведь сколько уж раз учили, дурака, один раз голову стяжком проломили – неймется! Нальет глаза, и все нипочем: на пятерых, на пятерых лезет.
– Часто пьет?
– Да нет, так-то грех тоже жаловаться. Работает-то он правда много. У их все в роду – работники. Его уважают. А вот есть эта дурацкая замашка... Как праздник подходит, так у меня душа загодя болит. Люди веселятся, а я сижу дома, жду: счас прибегут, скажут: «Ванька дерется!»
Профессор вздохнул.
– Смеются там над ним?– спросила Нюра.
– Да нет... Ну, молодые: им палец покажи, они смеяться будут. Там все беззлобно... Сострить опять же можно. Только...– Профессор не стал говорить, что это «только».– Ничего. Не беспокойтесь.
– Как же не беспокоиться – не чужой. Сердце-то болит.
В купе, где студенты, слышно, запели под гитару нечто крикливое, бестолковое:
«В трюмах кораллы и жемчуг;
Весел пиратский бриг.
Судно ведет с похмелья
Сам капитан-старик...»
– Пираты,– в раздумье молвил старик профессор.– Пираты, ковбои... Суровая зелень. Отчаянный народ.
В купе заглянул курносый парень.
– Это у вас?
– Что?
– Пели-то.
– Нет, это по соседству,– сказал профессор.– Они уже перестали. Слова списать?
– Я бы их так запомнил... Хорошая песня.
– Куда путь держим?– спросил профессор.
– В Крым.– Курносый присел на диван.– Второй раз. Опять радикулит... Замучил.
– Болит?– посочувствовала Нюра.
– Болит,– отмахнулся курносый, настраиваясь поговорить о другом.– Во народу где! Идешь по пляжу – тут женщина голая, там голая – валяются. Идешь, переступаешь через их...
– Совсем голые?!– удивилась Нюра.
– Зачем? В купальниках. Но это же так – фикция. Я сперва в трусах ходил, потом мне один посоветовал: «Купи плавки!» Так они что там делают: по улице и то ходят вот в таких вот штанишках – шортики называются.– Курносый чуть подсюсюкивал, у него получалось – «станиски», «сортики».– Ну, идешь, ну, смотришь же... Неловко, вообще-то...
– Ну да,– согласилась Нюра,– другая и по морде даст.
– Да нет, там это само собой разумеется. Но, вообще-то, неловко. Ну, мне там один тоже посоветовал: ты, говорит, купи темные очки – ни черта, говорит, не разберешь, куда смотришь...
– Во!
– Заходишь вечером в ресторан, берешь шашлык, а тут наяривают, тут наяривают!.. Он поет, а тут танцуют. Ну, танцуют, я скажу! Вот собаки! Сердце заходится. Так глядишь – вроде совестно, а потом подумаешь: нет, красиво! Если уж им не совестно, чего же мне-то совестно? Ритмичность... везде ритмичность. Там один тоже стоял: бесстыдники, говорит, что вытворяют! Ну, его тут же побрили: не нравится, говорят, не смотри. Иди спать. А один раз как дали «Очи черные», у меня на глазах слезы навернулись. Такое ощущение (осюсение), полезь на меня десять человек – не страшно. Я чуть не заплакал. А полезли куда-то на гору, я чуть не на карачках дополз – красота! На всех пароходах – музыка. Такое осюсение что музыка из воды идет. Спускаемся – опять в ресторан...
– Это ж сколько денег просадить можно?!– сказала нюра.—Тут ресторан, там ресторан...
– Они там на каждом шагу! Мне там один тоже говорит: первый и последний раз. Корову, говорит, целую ухнул. Нет, там есть пельменные, вообще-то. Три порции – от так от хватает...
...А в купе, где Иван, некто молодой, очень красивый, пел под гитару очень красивую песню – про «Россию-матушку».
«За Россию-матушку – все умны,
За Россию-матушку – все смелы...».
Иван слушал, стиснув зубы. Песня очень ему нравилась.
Вошел курносый (курортник), присел, тоже стиснул зубы. Ему тоже очень понравилась песня.
Песня кончилась.
Все посидели молча... Курносый спросил гитариста:
– А «Очи...» можешь? Дай «Очи...»!..
Иван пристукнул кулаком по колену... Встал и пошел из купе.
И запел в коридоре:
«С сестрой мы в лодочку садились,
Тихо-онько плыли по волна-ам!..»
Потом Иван вошел в свое купе.
– Дорогие мои, хорошие...– заговорил он было. Но профессор с Нюрой говорили негромко между собой, и Иван смолк.
А профессор и Нюра, не обращая на Ивана никакого внимания, продолжали говорить. И очень даже странно они говорили:
– Прямо не знаю, как вам и сказать...– раздумчиво сказала Нюра.– Все же у меня двое детей... да маленькие такие!..
– Господи!– тихонько воскликнул профессор.– Ну и что? И прекрасно. Он как раз детей очень любит. У него под Москвой домик... будете жить-поживать да добра наживать. Он не пьет, не буянит, сроду никогда грубого слова не сказал. Как у Христа за пазухой будешь жить. Решайся.
– Прямо не знаю...– тихо и грустно опять сказала Нюра.– Если уж честно-то: конечно, мне надоела такая жизнь. У людей праздник, а у меня загодя душа болит. Или ехать куда: опять, думаешь, какая-нибудь история... А ему сколько лет-то?
– Тому человеку-то? Семьдесят. Но он еще в форме... Седой такой, головку носит гордо – красавец. Он всю жизнь танцевал в оперетте, поэтому... головку умеет держать.
– Многовато вообще-то...
– Да я же говорю: он любого молодого за пояс заткнет! Ну и потом, культура! Там же через каждое слово – «мерси», «пардон», «данке шен»... Ты хоть отдохнешь от этих всяких «чаво» да «надысь»...
– Да охота, конечно, пожить, как...
– Я извиняюсь,– вмешался Иван, заметно трезвея.– Про кого тут речь?
– Дело же не в том даже, что самой пожить,– продолжала Нюра, не слыша и не видя Ивана,– а в том, чтобы детей воспитать на хорошем примере. Сейчас-то – что за пример они видят!
– Я же про то и говорю!– подхватил профессор.– Пример же будет.
– Я подумаю,– сказала Нюра.
– Подумай-подумай.
– Ну и что, что семьдесят: я за ним ухаживать буду...
– Так, а что там ухаживать-то: утром отнес его в садик, посадил в креслице – и сиди он себе, «мерсикай». Ест мало, кашку какую-нибудь сварил, он покушает, и все. А вечером...
– Слушайте,– заговорил Иван, угрожающе округлив глаза.– Я говорю, я извиняюсь, но я же – тут! В чем дело?!
– А, ты тут?– «спохватилась» Нюра.– А мы и не слышим – заговорились с Сергеем Федорычем. Давно пришел?
– Да как тихо вошел!– удивился и Сергей Федорыч.
– В чем дело!– спросил Иван.
– Ни в чем.
– Кому семьдесят лет?
– Мне,– сказал профессор.
– Нет, я же слышал...
– Ложись-ка спать, Ваня,– мирно сказала Нюра.– Ложись. Лезь вон на полку и засыпай. Все рассказал людям рассказал, как живешь, спел... чего еще? Свою норму выполнил – можно и на боковую. Лезь, Ванюшенька, лезь, милый. Лезь баиньки. Давай.
– Я ничего не понимаю,– пробормотал Иван.
– Завтра поймешь. Завтра все поймешь.
Иван полез на верхнюю полку и затих.
Пришла Люба... Прошуршала в полутьме платьем, легко запрыгнула на полку и тоже затихла.
Профессор с Нюрой остались сидеть у окна.
– Что же, правда, что ли, там такая жизнь?..– спросила Нюра тихо.– Парень-то рассказывал...
– Нет,– тоже тихо откликнулся профессор.– Впрочем что-то есть и от правды.
– Гляди-ка, корову, говорит, целую ухнул... Неужели можно?
– А сколько корова стоит?
– Четыреста – четыреста пятьдесят... А с телком – так и больше.
– Можно. Можно и корову с телком ухнуть... На Руси умеют коров ухать.
Все, наверно, спят в длинном поезде. Не спят только на паровозе.
Машинист, пожилой уже человек, глядя вперед, вдруг спросил молодого помощника:
– Кольк, знаешь, как в отделе кадров бухгалтера подбирали?
– Знаю. Третий сказал: «А сколько вам надо?» Ты уж седьмой раз рассказываешь.
Машинист засмеялся.
– Придумают же!.. Смешно.
– Анекдот-то – вот с такой бородой.
– Все равно смешно. Интересно, кто их сочиняет?
Колька пожал плечами.
– Люди...
– Я вот хочу какой-нибудь сочинить, и никак не выходит.
Нюра спит... Но вот какая-то далекая тревога отразилась на ее спокойном лице.
Она увидела сон.
Распахнулся огромный, с плющом, с фикусами в огромных кадках, сверкающий зал ресторации. И весь он ходуном ходит. Полуголые девицы, волосатые парни зашлись в танце... «Очи черные».
Гремит и кривляется «ритмичная жизнь». То ли это какой-то вселенский шабаш, то ли завтра – конец света. Не архангел ли Гавриил дует в свою сзывающую трубу, и нет ли тут – среди обаятельных дам и джентльменов – этих, с хвостиками и на копытцах?
С трудом продралась Нюра через гремящий, орущий, бесноватый зал... И вышла к столу, где пирует ее Иван. Он славно пирует! По бокам его почти голые девицы, смеются, пьют шампанское...
– Пойдем домой!– сказала Нюра.
Иван отрицательно покачал головой. И усмехнулся.
И сильней грянула музыка, и пошли кривляться вовсе безобразно...
Нюра пошла к выходу. Ей в лицо смеялись, девицы проплывали у нее перед носом, подергивая плечиками...
И вдруг Нюра остановилась. И заткнулась музыка... И все замерли. Нюра пошла опять к столу... И с ее шагами, сперва тихо, потом громче стала нарастать удалая, вольная музыка «Из-за острова на стрежень».
И сам Иван сидит за столом в облике Стеньки Разина... И грозно смотрит на Нюру.
Нюра подошла, выдернула мощной рукой его из-за стола и дала пинка под зад. И сама пошла следом за ним.
На пороге, в дверях, оглянулась и произнесла гневную речь.
– Эх вы!– сказала она.– Смеетесь?! Над кем смеетесь?! Это над вами смешно-то. Это мне надо смеяться-то, а не вам. Что вы делаете?! Как вам не стыдно?! Девушки!.. Зачем заголились? Чтобы мужиков приманивать? Да если ты хорошая, если ты человек хороший, мужик и так увидит. На вас же глядеть муторно! Тьфу!.. В такие-то годы – работать да детей рожать, а вы с ума сходите.
За Нюрой, за ее спиной, стали появляться мужчины пенсионного возраста и тоже укоризненно смотрели. И молчали.
– Мой вам совет: прекратите это и займитесь полезным трудом!
Положительные мужчины за Нюрой захлопали.
– Чтобы я этого больше не видела!
Мужчины опять захлопали...
Нюра проснулась, полежала немного и шепотом позвала:
– Вань!..
Иван спал глубоким сном.
Нюра встала, потрогала его на верхней полке... И опять легла. И закрыла глаза.
Утром проснулся Иван с больной совестью. Проснулся и не поворачивался, лежал тихо.
Профессор негромко рассказывал Нюре и Любе нечто далекое из юношества.
– Я тоже был гордый! Я очень красиво выразился: «Не моя воля, что я родился под этой крышей, отныне моя воля в том, что я навсегда ухожу отсюда!» Во как сказал! Я был позер. В двадцать лет все позеры.
– Почему «все»?– возразила Люба.
– Все, без исключения,– подтвердил профессор.
– Ну а дальше?– попросила Нюра.
– Я ушел. Простите, уехал.
– А она?
– Она осталась.
– Но вы же любили ее!
– Да. Но себя я тоже любил. Себя я любил больше. Я ушел в Вологду, в Вологодщину, в деревню. Я стал учителем. Это было прекрасное время!.. Знаете, ближе к осени, когда с осины упадет первый лист, воздух в лесу – зеленый...
– Что же дальше?– все не терпелось узнать Нюре.
– Дальше... Я встретил там Машу... Свою Марью Ивановну. И все:
– А Катя?
– А Катя встретила своего... какого-нибудь Василия Ивановича – баш на баш.
– А кто раньше встретил – Катя или вы?– спросила Люба.
Профессор засмеялся.
– Вот что значит – не романист я!– пропустил такую главу... Катя встретила первая. Я был очень далеко... в деревне – с экспедицией. И там я узнал. И ушел в свою Деревню. На этот раз я ушел пешком. Я шел пешком сто Двадцать верст...
– Что же, никто не мог подвезти?
– Я не хотел. Я нес свое горе, страдал! Не на телеге же страдать. И, знаете, я правильно сделал, что протопал эти сто двадцать верст. Я не верю в скоротечные – в одну ночь – перерождения... Но в сто двадцать верст вологодских дорог я верю. Много я передумал всякого... Много понял.
– Господи, прямо как в книге,– сказала завороженная Нюра.
– Вот это-то я и понял главным образом: что все это мое горе, мои страдания,– это пока роман. Но еще не жизнь. Жизнь началась потом...
– А к отцу-то вы вернулись?
– Нет, уже не вернулся. И, вообще, дальше уже... нечто иное. Не роман. Но роман был захватывающий... А?
Обе в один голос – и Нюра и Люба – воскликнули:
– Очень интересно!
– Очень!
В купе заглянул проводник.
– Чайку желаете?
– Желаем!– сказал профессор.– И побольше, пожалуйста. Десять стаканов. Скажите, а газеты здесь носят?
– Нет, газеты на станциях.
Иван воспользовался приходом проводника, скоренько надернул под простынею штаны, слез с полки.
– Здравствуйте,– сказал невнятно, взял полотенце и ужом выскользнул из купе.
– Стыдно,– сказала Нюра.
– Чего?– не понял профессор.
– Ну... вчера хватил лишка, сегодня стыдно. Весь день молчать будет.
– Ну, зачем же так? Так даже скучно.
– Ничего, пускай. Пускай помается.
– Всегда так?
– Всегда. А если где подерется, то и ночевать домой не придет – в мастерской спит, у сторожа. Дня по два там живет. Совестно.
Поезд подошел к станции.
Иван, с полотенцем в руках, выскочил из вагона и побежал к газетному ларьку. Накупил газет – всех по одной... побежал обратно.
В купе готовились пить чай.
Иван вошел с газетами... Положил их на стол. Фальшиво-небрежным тоном сказал:
– Почитаем, что ли...
– Газеты!– удивился профессор.– Где достал, Иван?
– Там...– Иван кивнул в сторону станции.
–Ну, как?– спросила Нюра строго.
Иван вздрогнул, быстро поднял голову и опустил. Спросил тоже скоро, испуганно.
– Что, что?
– Ничего!
– А что? Ничего. А что?
– Ничего... и совесть спокойна, и душа не болит?
– А что, что?– тихо, впробормот спрашивал Иван. И ни на кого не глядел.
– Крепкая же у тебя совесть...– Нюра взяла полотенце и пошла умываться.
Профессор с Иваном остались одни. (Люба ушла к своим.)
– Попало?– спросил профессор.
– Та-а...– Иван поморщился, не поднимая головы. Он читал газету, которую разложил у себя на коленях.
– Голова болит?
– Не!– поспешно, с бодрецой откликнулся Иван. Но головы опять не поднял.
– У меня есть бутылочка сухого... Выпьешь?
Иван глянул на дверь...
– Она долго не придет – там очередь. Выпей, легче станет.
– А вы?
– Я не хочу... У меня не болит.
Профессор достал из чемодана длинную бутылку. Сам тоже посматривал на дверь. Налил стакан. Иван одним махом оглушил стакан.
– Ху!..
– Еще?
– Нет. Спасибо.
– Тяжело бывает после выпивки?
– Да не то что тяжело – муторно.
– Но ты особо-то не переживай, ничего вчера безобразного не было.
Иван мучительно поморщился.
– Трепался, наверно?.. Гадский язык: обязательно натрепаться! Ненавижу себя за это!.. Один раз, знаете, поехал на мельницу. А мельница у нас в другом селе, за пятьдесят километров. Смолол. Ну, выпили там с мужиками... и чего мне в башку влетело: стал всем доказывать, что я Герой Социалистического Труда.
– О!
– Ну! Меня насмех, я в драку... Как живой остался – их человек восемь, мужиков-то.
– Да-а. А вчера что-то быстро ты захмелел-то?
– Да я же еще днем коньяк пил! С этим ворюгой-то. Ну и развезло – ерш получился. Я так-то не слабый... А чего я говорил там?
– Где? У студентов? Рассказывал, как ты хорошо живешь.
– О-о!.. Вот же козел!
– Ну а как жизнь вообще-то? Если не трепаться...
– Да ничего живу... Нормально. Я не гонюсь за богатством. Мне бы вот ребятишек выучить – больше ничего не надо. Ничего так-то – все есть. Телевизор есть, корова есть. Свинья даже есть, хоть я их ненавижу, собак,– прожорливые. Все есть, я не жалуюсь.
– Иван, ты хотел про учителей рассказывать... Расскажи?
Иван посмотрел на дверь купе...
– Ладно,– сказал профессор,– мы еще выберем время.
Велика матушка-Русь!
И на восходе солнца и на заходе солнца, и белым днем и ночью – идут, идут, идут поезда. И куда только едут люди? Куда-то все едут, едут...
Молоденький офицерик, от которого вкусно пахнет маминым молоком, говорит миловидной соседке по купе:
– Все это хорошо, но это – сплошная чувствительность. Мы сегодня – не те.
– Но это же прекрасно,– неуверенно сказала соседка. И прочитала:
«Будто я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне».
– Не мужские стихи,– проговорил жестокий лейтенант.– «Розовый конь» – это не из двадцатого века. Согласитесь.
Как тут не согласиться! И миловидная соседка пожимает плечами, что можно понять, как «пожалуй».
Две дамы от души состязаются в любезности.
– Позвольте, разрешите, я полезу на верхнюю полку.
– Да нет, зачем же? Я могу туда прекрасно полезть.
– Нo меня это нисколько не затруднит!
– Меня это тоже ничуть не затруднит. Что вы!
– Прошу вас, устраивайтесь внизу. Честное слово, меня ничуть не затруднит...
– Нет, пожалуйста, пожалуйста...
Внизу, на диване, полулежит здоровенный парнина и, отложив «Огонек» в сторону, с интересом слушает дам.
А вот – дядя... Вооружившись мешком и чемоданом, таранит встречных и поперечных в проходе общего вагона. Ему кричат:
– Что же ты прешь, как на буфет! Дядя!..
– Ну, куда? Куда?
– Эй!.. Можно поосторожней?!
Дядя – ноль внимания. Трудный опыт российского пассажира подсказывает ему, что главное – занять место. Можно себе представить, что когда-нибудь все вагоны будут купейные, а если будут общие, то в них будет свободно... И что же будет? Тоска зеленая!
Едут, едут, едут...
Спят...
Читают...
Играют в карты...
Играют в домино...
Рассказывают друг другу разные истории из жизни...
Едят...
Едят...
Едят...
Иван двинул с дороги письмо домой.
«Здравствуйте, родные:
теща Акулина Ивановна, дядя Ефим Кузьмич, тетя Маня, няня Вера, дед и детки: Валя и Нина! Во первых строках моего письма сообщаю, что мы живы-здоровы, чего и вам желаем. Пишу с дороги, поэтому еще конца нет. Едем мы хорошо, но я по ошибке схватил купейный билет, но зато едем без горюшка. Едем по просторам нашей необъятной родины, смотрим в окно. Погода стоит хорошая – градусов двадцать пять по Цельсию. Один раз ходили в вагон-ресторан. Взяли на первое – по борщу, на второе – бистроганов. Едет с нами один старичок профессор, очень хороший. Ну, были другие разные происшествия – приедем, расскажем. Поедем мы через Москву. И вот этот самый профессор говорит, что когда приедем в Москву, то сможем у него остановиться хоть на сколь – у него пятикомнатная квартира. Ну, Нюра поддержала это предложение, потому что ей охота посетить ГУМ. Я тоже наметил для себя кое-какие места, например, зоопарк. Если удастся, съезжу в крематорий. Об нас не беспокойтесь. Берегите детей.
Иван».
И вот – Москва.
По радио торжественно объявили:
– «Граждане пассажиры! Наш поезд прибывает в столицу нашей Родины – город-герой Москву!»
Нюра и Иван заметно взволновались. Особенно Нюра.
Профессор с интересом наблюдал за ними.
– Ваня!.. Глянь-ка, дом-то! Вань!– вскрикивала Нюра.
Ивану тоже страсть как интересно, но он сдерживал себя. И Нюру.
– Чего ты орешь-то? Чего орешь-то?– Он даже посмеялся, пригласив взглядом и профессора – тоже посмеяться вместе над Нюрой.– Ну, дом... колоколенкой.
– Гостиница «Ленинградская»,– сказал профессор.
– Сколько этажей?– спросил деловитый Иван.
– Черт его знает!.. Понятия не имею.
Поезд остановился.
Профессор и Иван с Нюрой вышли на перрон... Профессор высматривал кого-то в толпе.
– Сын должен встретить,– пояснил он.– Иван, расскажи ему про учительницу... Вообще, поговори с ним, а то эти молодые ученые... решили, что они все знают...
– Тоже ученый?– полюбопытствовал Иван, но только за-ради одной голой вежливости, потому что ему куда как важнее все, что вокруг него.
– Постоим тут,– велел профессор.– А то разминемся.
Остановились в сторонке от потока.
– Народу-то, народу-то!– все изумлялась Нюра.
– Миллионов десять живет?– поинтересовался точный Иван.– Или побольше?
– Понятия не имею!– несколько даже гордо ответил профессор.– Это наши ученые знают... Знают, а ничегошеньки сделать не умеют. Вавилон растет и растет. Вон он! О-о!.. Одна поступь чего стоит!.. Ужасно самовлюбленный народ...– Профессор помахал рукой.
– Чую, батько!– громко сказал высокий молодой человек, выдираясь из людского потока.
– Наконец!– сказал веселый, ироничный профессор.
Они поцеловались. Профессор представил сына:
– Сын.
– Иван,– сказал сын.
Иван тоже назвался:
– Иван.
Профессор засмеялся.
– Нюра,– сказала Нюра. И подала ладонь лодочкой.
– Это мои гости,– пояснил профессор.– Мать здорова?
– Относительно.
– Твои?
– Все в порядке. Хорошо съездил?
– Хорошо. Пошли-пошли, чего мы стоим? Пошли.
– Тебе звонили из...
Трое наших затерялись в толпе.
А «миллион народа» все двигался и двигался, говорил, кричал, толкался, торопился, нервничал...
Хозяина и гостей в квартире профессора встретила довольно толстая, круглолицая Мария Ивановна.
Перецеловались, перезнакомились в прихожей...
– Проходите сюда!– позвал размашистый, великодушный профессор.– Иван!..
– Да, папа?
– Не ты, Иван-гость. Ну и ты – давайте сюда! Иван-сын, как у тебя день?
– У меня лекции. Я отпросился тебя встретить.
– «Лекции», «лекции»,– недовольно заметил профессор.– Поговорил бы лучше с живыми людьми – это не социологические столбики с цифрами...
– Социология – это как раз живые люди,– отрезал сын.– Вечером мы с удовольствием поговорим.
– Вечером у вас Дом кино, театр, друзья... Послушал бы, правда. Иван, расскажи ему про учительницу...
Где-то в одной из комнат затрещал телефон. Иван-сын скоро пошел туда.
