Текст книги "Киноповести"

Автор книги: Василий Шукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

– Да пусть смотрят! Чего они тебе? Ты же не сбежал.

– Вот справка!– воскликнул Егор. И полез было за справкой в карман.

– Я верю, верю, господи! Я так – к слову. Ну, ну? И сколько же ты сидел?

– Пять.

– Ну?

– Все... А что еще?

– Это с такими ручищами ты – бухгалтер? Даже не верится!

– Что? Руки?.. А-а. Так это я их уже там натренировал...– Егор потянул руки со стола к себе.

– Такими руками только замки ломать, а не на счетах...– Люба засмеялась.

И Егор, несколько встревоженный, фальшиво посмеялся тоже.

– Ну а здесь чем думаешь заниматься? Тоже бухгалтером?

– Нет!– поспешно сказал Егор.– Бухгалтером я больше не буду.

– А кем же?

– Надо осмотреться... А можно малость попридержать коней, Люба?– Егор тоже прямо глянул в глаза женщины.– Ты как-то сразу погнала вмах: работа, работа... Работа – не Алитет. Подожди с этим.

– А зачем ты меня обманывать-то стал?– тоже прямо спросила Люба.– Я же писала вашему начальнику, и он мне ответил...

– А-а,– протянул Егор, пораженный.– Вот оно что...– И ему стало легко и даже весело.– Ну, тогда гоню всю тройку под гору. Наливай.

И включил Егор музыку.

– А такие письма писал хорошие,– с сожалением сказала Люба.– Это же не письма, а целые... поэмы прямо целые.

– Да?– оживился Егор.– Тебе нравятся? Может, талант пропадает...– Он пропел: «Пропала молодость, талант в стенах тюрьмы. Давай, Любовь, наливай. Централка, все ночи полные огня... Давай, давай!»

– А чего ты-то погнал? Подожди... Поговорим.

– Ну, начальничек, мля!– воскликнул Егор.– И ничего не сказал мне. А тихим фраером я подъехал. Да? Бухгалтером...– Егор сам хохотнул.– Бухгалтер... по учету товаров широкого потребления.

– Так чего же ты хотел, Георгий?– спросила Любa —Обманывал-то... Обокрасть, что ли, меня?

– Ну, мать!.. Ты даешь: поехал в далекие края – две пары валенок брать. Ты меня оскорбляешь, Люба.

– А чего же?

– Что?

– Чего хочешь-то?

– Не знаю. Может, отдых душе устроить... Но это тоже не то: для меня отдых – это... Да. Не знаю, не знаю, Любовь.

– Эх, Егорушка…

Егор даже вздрогнул и даже испуганно глянул на Любу: так похоже она это сказала: так говорила далекая преступная Люсьен.

– Что?

– Ведь и правда, пристал ты, как конь в гору... только еще боками не проваливаешь. Да пена изо рта не идет. Упадешь ведь. Запалишься и упадешь. У тебя правда, что ли, никого нету? Родных-то?..

– Нет, я сиротинушка горькая. Я же писал. Кличка моя знаешь какая? Горе. Вот мой псевдоним. Но все же ты мне на мозоль, пожалуйста, не наступай. Не надо. Я еще не побирушка. Чего-чего, а магазинчик-то подломить я еще смогу. Иногда я бываю фантастически богат, Люба. Жаль, что ты мне не в эту пору встретилась... Ты бы увидела, что я эти деньги вонючие... вполне презираю.

– Презираешь, а идешь из-за них на такую страсть.

– Я не из-за денег иду.

– Из-за чего же?

– Никем больше не могу быть на этой земле – только вором. Это Егор сказал с гордостью. Ему было очень легко с Любой. Хотелось, например, чем-нибудь ее удивить.

– Ое-ей! Ну, допивай да пойдем!– сказала Люба.

– Куда?– сам удивился Егор.

– Ко мне. Ты же ко мне приехал. Или у тебя еще где-нибудь заочница есть?– Люба засмеялась. Ей тоже было легко с Егором, очень легко.

– Погоди...– не понимал Егор.– Но мы же теперь выяснили, что я не бухгалтер...

– Ну уж, ты тоже выбрал профессию...– Люба качнула головой.– Хотя бы уж свиновод, что ли, и то лучше. Выдумал бы какой-нибудь падеж свиней – ну, осудили, мол. А ты, и правда-то не похож на жулика. Нормальный мужик... даже вроде наш, деревенский. Ну, свиновод, пошли, что ли?

– Между прочим,– не без фанаберии заговорил Егор,– к вашему сведению: я шофер второго класса.

– И права есть?– с недоверием спросила Люба.

– Права в Магадане. Я правду говорю.

– Ну, видишь, тебе же цены нет, а ты – Горе! Бича хорошего нет на это горе. Пошли.

– Типичная крестьянская психология. Ломовая. Я – рецидивист, дурочка! Я ворюга несусветный. Я...

– Тише! Что, опьянел, что ли?

– Так. А в чем дело?– опомнился Егор.– Не понимаю, объясни, пожалуйста. Ну, мы пойдем... Что дальше?

– Пошли ко мне. Отдохни хоть с недельку... Украсть у меня все равно нечего. Отдышись... Потом уж поедешь магазины ломать. Пойдем. А то люди скажут: встретила – от ворот поворот. Зачем же тогда звала? Знаешь мы тут какие!.. Сразу друг друга осудим. Да и потом... не боюсь я тебя чего-то, не знаю.

– Так... А папаша твой не приголубит меня... колуном по лбу? Мало ли какая ему мысль придет в голову.

– Нет, ничего. Теперь уж надейся на меня.

Дом у Байкаловых большой, крестовый. В одной половине дома жила Люба со стариками, через стенку – брат с семьей.

Дом стоял на высоком берегу реки, за рекой открывались необозримые дали. Хозяйство у Байкаловых налаженное, широкий двор с постройками, баня на самой крутизне.

Старики Байкаловы как раз стряпали пельмени, когда хозяйка, Михайловна, увидела в окно Любу и Егора.

– Гли-ка, ведет ведь!– всполошилась она.– Любка-то!.. Рестанта-то!..

Старик тоже приник к окошку...

– Вот теперь заживем!– в сердцах сказал он.– По внутреннему распорядку. Язви тя в душу! Вот это отчебучила дочь!

Видно было, как Люба что-то рассказывает Егору: показывала рукой за реку, оглядывалась и показывала назад, на село. Егор послушно крутил головой... Но больше взглядывал на дом Любы, на окна.

А тут переполох полный. Не верили старики, что кто-то, правда, приедет к ним из тюрьмы. И хоть Люба и телеграмму им показывала от Егора, все равно не верилось. А обернулось все чистой правдой.

– Ну, окаянная, ну, халда!– сокрушалась старуха.– Ну, чо я могла с халдой поделать? Ничо же я не могла...

– Ты вида не показывай, что мы напужались или ишо чего...– учил ее дед.– Видали мы таких... Разбойников! Стенька Разин нашелся.

– Однако и приветить ведь надо?– первая же и сообразила старуха.– Или как? У меня голова кругом пошла – не соображу...

– Надо. Все будем по-людски делать, а там уж поглядим: может, жизни свои покладем... через дочь родную. Ну, Любка, Любка...

Вошли Люба с Егором.

– Здравствуйте!– приветливо сказал Егор.

Старики в ответ только кивнули... И открыто, прямо разглядывали Егора.

– Ну, вот и бухгалтер наш,– как ни в чем не бывало заговорила Люба.– И никакой он вовсе не разбойник с большой дороги, а попал по... этому, по...

– По недоразумению,– подсказал Егор.

– И сколько же счас дают за недоразумение?– спросил старик.

– Пять,– кротко ответил Егор.

– Мало. Раньше больше давали.

– По какому же такому недоразумению загудел-то?– прямо спросила старуха.

– Начальство воровало, а он списывал,– пояснила Люба.– Ну, допросили? А теперь покормить надо – человек с дороги. Садись пока, Георгий.

Егор обнажил свою стриженую голову и скромненько присел на краешек стула.

– Посиди пока,– велела Люба.– Я пойду баню затоплю. И будем обедать.

Люба ушла. Нарочно, похоже, ушла – чтобы они тут до чего-нибудь хоть договорились. Сами. Наверно, надеялась на своих незлобивых родителей.

– Закурить можно?– спросил Егор.

Не то что тяжело ему было – ну и выгонят, делов-то!– но если бы, например, все обошлось миром, то оно бы и лучше. Интереснее. Конечно, не ради одного голого интереса хотелось бы здесь прижиться хоть на малое время, а еще и надо было. Где-то надо было и пересидеть и осмотреться.

– Кури,– разрешил дед.– Какие куришь?

– «Памир».

– Сигаретки, что ли?

– Сигаретки.

– Ну-ка дай я спробую.

Дед подсел к Егору... И все приглядывался к нему, приглядывался.

Закурили.

– Да какое, говоришь, недоразумение-то вышло? Метил кому-нибудь по лбу, а угодил в лоб?– как бы между делом спросил дед.

Егор посмотрел на смекалистого старика.

– Да...– неопределенно сказал он.– Семерых в одном месте зарезали, а восьмого не углядели – ушел. Вот и попались...

Старуха выронила из рук полено. И села на лавку.

Старик оказался умнее, не испугался.

– Семерых?

– Семерых. Напрочь: головы в мешок поклали и ушли.

– Свят-свят-свят...– закрестилась старуха.– Федя...

– Тихо!– скомандовал старик.– Один дурак городит чего ни попадя, а другая... А ты, кобель, аккуратней с языком-то: тут пожилые люди.

– Так что же вы, пожилые люди, сами меня с ходу в разбойники записали? Вам говорят – бухгалтер, а вы, можно сказать, хихикаете. Ну – из тюрьмы... Что же, в тюрьме одни только убийцы сидят?

– Кто тебя в убийцы зачисляет! Но только ты тоже... того, что ты бухгалтер, это ты тоже... не заливай тут. Бухгалтер! Я бухгалтеров-то видел-перевидел!.. Бухгалтера тихие все, маленько вроде пришибленные. У бухгалтера голос слабенький, очочки... и, потом, я заметил: они все курносые. Какой же ты бухгалтер – об твой лоб-то можно поросят шестимесячных бить. Это ты Любке вон говори про бухгалтера – она поверит. А я, как ты зашел, сразу определил: этот или за драку какую, или машину лесу украл. Так?

– Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец,– сказал Егор.– Цены бы не было. Колчаку не служил в молодые годы? В контрразведке белогвардейской?

Старик часто-часто заморгал. Тут он чего-то растерялся. Чего, он и сам не знал. Слова очень уж зловещие.

– Ты чего это?– спросил он.– Чего мелешь-то?

– А чего так сразу смутился? Я просто спрашиваю... Хорошо, другой вопрос: колоски в трудные годы воровал с колхозных полей?

Старик, изумленный таким неожиданным оборотом, молчал. Он вовсе сбился с налаженного было снисходительного тона и не находил, что отвечать этому обормоту. Впрочем, Егор так и поставил свой «допрос», чтобы сбивать и не давать опомниться. Он видел в своей жизни мастеров этого дела.

– Затрудняетесь,– продолжал Егор.– Ну, хорошо... Ну, поставим вопрос несколько иначе, по-домашнему, что ли: на собраниях часто выступаем?

– Ты чего тут Микитку-то из себя строишь?– спросил наконец старик. И готов был очень обозлиться. Готов был наговорить много и сердито, но вдруг Егор пружинисто снялся с места, надел форменную свою фуражку и заходил по комнате.

– Видите, как мы славно пристроились жить!– заговорил Егор, изредка остро взглядывая на сидящего старика.– Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы... Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряжения.

Егор наскочил на слово «напряжение» и с удовольствием смаковал его.

– Люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот так! Славно, славно... Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми...

– Да он с десяти годов работает!– встряла старуха.– Он с малолетства на пашне...

– Реплики – потом!– резковато осадил ее Егор.– А то мы все добренькие – когда это не касается наших интересов, нашего, так сказать, кармана...

– Я – стахановец вечный!– чуть не закричал старик.– У меня восемнадцать похвальных грамот.

Егор остановился, очень удивленный.

– Так чего же ты сидишь, молчишь?– спросил он Другим тоном.

– «Молчишь»... Ты же мне слова не даешь воткнуть!

– Где похвальные грамоты?

– Там,– сказала старуха, вконец тоже сбитая с толку.

– Где «там»?

– Вон, в шкапчике... все прибраны.

– Им место не в шкапчике, а на стенке! В «шкапчике». Привыкли все по шкапчикам прятать, понимаешь...

В это время вошла Люба.

– Ну, как вы тут?– спросила она весело.

Она разрумянилась в бане, волосы выбились из-под платка... Такая она была хорошая! Егор невольно загляделся на нее.

– Все тут у вас хорошо? Мирно?

– Ну и ухаря ты себе нашла!– с неподдельным восторгом сказал старик.– Ты гляди, как он тут попер!.. Чисто комиссар какой!– Старик засмеялся.

Старуха только головой покачала... И сердито поджала губы.

Так познакомился Егор с родителями Любы.

С братом ее, Петро, и его семьей знакомство произошло позже.

Петро въехал во двор на самосвале... Долго рычал самосвал, сотрясая стекла окон. Наконец стал на место, мотор заглох, и Петро вылез из кабины. К нему подошла жена Зоя, продавщица сельпо, членораздельная бабочка, быстрая и суетная.

– К Любке-то приехал... Этот-то заочник-то,– сразу сообщила она.

– Да?– нехотя полюбопытствовал Петро, здоровый мужчина, угрюмоватый, весь в каких-то своих думах.– Ну и что?– Пнул баллон-другой.– Мм?

– Говорит, был бухгалтером, ну, мол, ревизия, то-се... А по роже видать – бандит.

– Да?– опять нехотя и лениво сказал Петро.– Ну и что?

– Да ничего. Надо осторожней первое время... Ты иди глянь на этого бухгалтера! Иди глянь! Нож воткнет и не задумается этот бухгалтер.

– Да?– опять сказал Петро, продолжая пинать баллоны.– Ну и что?

– Ты иди глянь на него! Иди глянь! Вот так нашла себе!.. Иди глянь на него – нам же под одной крышей жить теперь.

– Ну и что?

– Ничего! – завысила голос Зоя.– У нас дочь-школьница вот что! Заладил свое: «Ну и что? Ну и что?» Мы то и Дело одни на ночь остаемся, вот что! «Ну и что» Чтокала чертова, пень! Жену с дочерью зарежут, он шагу не прибавит…

Петро пошел в дом, вытирая на ходу руки ветошью. Насчет того, что он «шагу не прибавит» – это как-то на него похоже: на редкость спокойный мужик, медлительный но весь налит свинцовой разящей силой. Сила эта чувствовалась в каждом движении Петра, в том, как он медленно ворочал головой и смотрел маленькими своими глазами – прямо и с каким-то стылым, немигающим бесстрашием. Спокойно.

– Вот счас с Петром вместе пойдете,– говорила Люба, собирая Егора в баню.– Чего же тебе переодеть-то дать? Как же ты так: едешь свататься и даже лишней пары белья нету? Ну? Кто же так заявляется?

– На то она и тюрьма!– воскликнул старик.– А не курорт. С курорта и то, бывает, приезжают прозрачные. Илюха вон Лопатин радикулит ездил лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья.

– Ну-ка вот, мужнины бывшие... Нашла. Небось годится.– Люба извлекла из сундучка длинную белую рубаху и кальсоны.

– То есть?– не понял Егор.

– Моего мужика бывшего...– Люба стояла с кальсонами в руках.– А чего?

– Да я что?!– обиделся Егор.– Совсем, что ли, подзаборник – чужое белье напялю. У меня есть деньги – надо сходить и купить в магазине.

– Где ты теперь купишь? Закрыто уж все. А чего тут такого? Оно стираное...

– Бери, чего?!– сказал старик.– Оно же чистое.

Егор подумал и взял.

– Опускаюсь все ниже и ниже,– проворчал он при этом.– Даже самому интересно... Я потом вам спою песню: «Во саду ли, в огороде».

– Иди, иди,– провожала его к выходу Люба.– Пет-ро у нас не шибко ласковый, так что не удивляйся: он со всеми такой.

Петро уже раздевался в предбаннике, когда туда сунулся Егор.

– Бритых принимают?– постарался он заговорить как можно веселее, даже рот растянул в улыбке.

– Всяких принимают,– все тем же ровным голосом, каким он говорил «ну и что», сказал Петро.

– Будем знакомы, Георгий.

Егор протянул руку. И все улыбался и заглядывал в сумрачные глаза Петра. Все же хотелось ему освоиться среди этих людей, почему-то теперь уж хотелось.

– Люба, что ли?.. Видно, Люба – милая женщина, простецкая, не дура, какая-то родная сразу. Я говорю, я – Георгий.

– Ну, ну,– сказал Петро,– Давай еще целоваться. Георгий – значит, Георгий. Значит, Жора...

– Джордж.– Егор остался с протянутой рукой. Перестал улыбаться.

– А?– не понял Петро.

– На!– с сердцем сказал Егор.– Курва, суюсь сегодня, как побирушка!..– Егор бросил белье на лавку.– Осталось только хвостом повилять. Что я тебе, дорогу перешел, что ты мне руку не соизволил подать?

Егор и вправду заволновался и полез в карман за сигаретой. Закурил. Сел на лавочку. Руки у него чуть дрожали.

– Чего ты?– спросил Петро.– Расселся-то?

– Иди мойся,– сказал Егор.– Я – потом. Я же из заключения... Мы после вас. Не беспокойтесь.

– Во!..– сказал Петро. И, не снимая трусов, вошел в баню. Слышно было, как он загремел тазами, ковшом...

Егор прилег на широкую лавку, курил.

– Ну, надо же!..– сказал он.– Как бедный родственник, мля.

В этот момент открылась дверь бани, из парного облака выглянул Петро.

– Чего ты?– спросил он.

– Чего?

– Чего лежишь-то?

– Я подкидыш.

– Во!..– сказал Петро. И усунулся опять в баню. Долго там наливал воду в тазы, двигал лавки... Не выдержал и опять открыл дверь.– Ты пойдешь или нет?!– спросил он.

– У меня справка об освобождении!– чуть не заорал ему в лицо Егор.– Я завтра пойду и получу такой же паспорт, как у тебя! Точно такой, за исключением маленькой пометки, которую никто не читает. Понял?

– Счас возьму и силком суну в тазик,– сказал Петро невыразительно.– И посажу на каменку. Без паспорта.

Петру самому понравилось, как он сострил. Еще добавил:

– Со справкой.

Он хохотнул коротко.

– Вот это уже другой разговор!– Егор сел на лавке. И стал раздеваться.– А то начинает тут... Диплом ему покажи!

А в это время мать Любина и Зоя, жена Петра, загнали в угол Любу и наперебой допрашивали ее и внушали.

– На кой ты его в чайную-то повела?– визгливо спрашивала членораздельная Зоя, женщина вполне истеричная.– Ведь вся уж деревня знает: к Любке тюремщик приехал! Мне на работе прямо сказали...

– Любка, Любка!..– насилу дозвалась мать.– Ты скажи так: если ты, скажи, просто так приехал – жир накопить да потом опять зауситься по свету,– то, скажи, уезжай седни же, не позорь меня перед людями. Если, скажи, у тебя...

– Как это может так быть, чтобы у него семьи не было? Как? Что он, парень семнадцати годов? Ты думаешь своей головой-то?

– Ты скажи так: если, скажи, у тебя чего худое на уме, то собирай монатки и...

– Ему собраться – только подпоясаться!– встрял в разговор молчавший до этого старик.– Чего вы навалились на девку? Чего счас с нее спрашивать? Тут уж – как выйдет, какой человек окажется. Как она за него может счас заручиться?

– Не пугайте вы меня, ради Христа,– только и сказала Люба.– Я сама боюсь. Что, вы думаете, просто мне?

– Вот!.. Я тебе чего и говорю-то!– воскликнула Зоя.

– Ты вот чего, девка... Любка, слышь?– опять затормошила Любу мать.– Ты скажи так: вот чего, добрый человек, иди седни ночуй где-нибудь.

– Это где же?– обалдела Люба.

– В сельсовете...

– Тьфу!– разозлился старик.– Да вы что, совсем одурели?! Гляди-ка: вызвали мужика да отправили его в сельсовет ночевать! Вот так да!.. Совсем уж нехристи какие-то.

– Пусть его завтра милиционер обследует,– не сдавалась мать.

– Чего его обследовать-то? Он весь налицо.

– Не знаю...– заговорила Люба.– А вот кажется мне, что он хороший человек. Я как-то по глазам вижу... Еще на карточке заметила: глаза какие-то... грустные. Вот хоть убейте вы меня тут – мне его жалко. Может, я и...

В это время из бани с диким ревом выскочил Петро и покатился с веником по сырой земле.

– Свари-ил!– кричал Петро.– Живьем сварил!..

Следом выскочил Егор с ковшом в руке.

К Петру уже бежали из дома. Старик бежал с топором.

– Убили! Убили!– заполошно кричала Зоя, жена Петра.– Люди, добрые, убили!..

– Не ори!– страдальческим голосом попросил Петро, садясь и поглаживая ошпаренный бок.– Чего ты?

– Чего, Петька?– спросил запыхавшийся старик.

– Попросил этого полудурка плеснуть ковшик горячей воды – поддать, а он взял да меня окатил.

– А я еще удивился,– растерянно говорил Егор,– как же, думаю, он стерпит?.. Вода-то ведь горячая. Я еще пальцем попробовал – прямо кипяток! Как же, думаю, он вытерпит? Ну, думаю, закаленный, наверно. Наверно, думаю, кожа, как у быка,– толстая. Я же не знал, что надо на каменку...

– Пальцем потрогал,– передразнил его Петро.– Что, совсем уж?.. Ребенок, что ли, малый?

– Я же думал, тебе окупнуться надо...

– Да я еще не парился!– заорал всегда спокойный Петро.– Я еще не мылся даже!.. Чего мне ополаскиваться-то?

– Жиром надо каким-нибудь смазать,– сказал отец, исследовав ожог.– Ничего тут страшного нету. Надо только жиру какого-нибудь... Ну-ка, кто?

– У меня сало баранье есть,– сказала Зоя. И побежала в дом.

– Ладно, расходитесь,– велел старик.– А то уж вон людишки сбегаются.

– Да как же это ты, Егор?– спросила Люба.

Егор поддернул трусы и опять стал оправдываться:

– Понимаешь, как вышло: он уже наподдавал – дышать нечем – и просит: «Дай ковшик горячей». Ну, думаю, хочет мужик температурный баланс навести...

– «Бала-анс»,– опять передразнил его Петро.– Навел бы я те счас баланс – ковшом по лбу! Вот же полудурок-то, весь бок ошпарил. А если б там живой кипяток был?

– Я же пальцем попробовал...

– «Пальцем»!.. Чем тебя только делали, такого.

– Ну, дай мне по лбу, правда,– взмолился Егор.– Мне легче будет.– Он протянул Петру ковш.– Дай, умоляю...

– Петро...– заговорила Люба.– Он же нечаянно. Ну, что теперь?

– Да идите вы в дом, ей-богу!– рассердился на всех Петро.– Вон и правда люди собираться начали.

У изгороди Байкаловых действительно остановилось человек шесть-семь любопытных.

– Чо там у их?– спросил вновь подошедший мужик у стоявших.

– Петро ихний... пьяный на каменку свалился,– пояснила какая-то старушка.

– Ох, е!..– сказал мужик.– Так, а живой ли?

– Живой... Вишь, сидит. Чухается.

– Вот заорал-то, наверно!

– Так заорал, так заорал!.. У меня ажник стекла задребезжали.

– Заорешь...

– Чо же, задом, что ли, приспособился?

– Как же задом? Он же сидит.

– Да сидит же... Боком, наверно, угодил. А эт кто же у их? Что за мужик-то?

– Это ж надо так пить!– все удивлялась старушка.

...Засиделись далеко за полночь.

Старые люди, слегка захмелев, заговорили и заспорили о каких-то своих делах. Их, старых, набралось за столом изрядно, человек двенадцать. Говорили, перебивая друг друга, а то и сразу по двое, по трое.

– Ты кого говоришь-то? Кого говоришь-то? Она замуж-то вон куда выходила – в Краюшкино, ну!

– Правильно. За этого, как его? За этого...

– За Митьку Хромова она выходила!

– Ну, за Митьку.

– А Хромовых раскулачили...

– Кого раскулачили? Громовых? Здорово живешь?..

– Да не Громовых, а Хромовых!

– А-а. А то я слушаю – Громовых. Мы с Михайлой-то Громовым шишковать в чернь ездили.

– А когда, значит, самого-то Хромова раскулачили...

– Правильно, он маслобойку держал.

– Кто маслобойку держал? Хромов? Это маслобойку-то Воиновы держали, ты чо! А Хромов, сам-то, гурты вон перегонял из Монголии. Шерстобитку они держали, верно, а маслобойку Воиновы держали. Их тоже раскулачили. А самого Хромова прямо из гурта взяли. Я ишо помню: амбар у их стали ломать – пимы искали, они пимы катали, вся деревня, помню, сбежалась глядеть.

– Нашли?

– Девять пар.

– Дак, а Митьку-то не тронули?

– А Митька-то успел уже, отделился. Вот как раз на Кланьке-то женился, его отец и отделил. Их не тронули. Но, все равно, когда отца увезли, Митька сам уехал из Краюшкиной: чижало ему показалось после этого жить там.

– Погоди-ка, а кто же тада у их в Карасук выходил?

– Это Манька! Манька-то тоже ишо живая, в городе у дочери живет. Да тоже плохо живет! Этто как-то стрела ее на. базаре; жалеет, что дом продала в деревне. Пока, говорит, ребятишки, внучатки-то маленькие были, была, говорит, нужна, а ребятишки выросли – в тягость стала.

– Оно – так,– сказали враз несколько старух.– Пока водисся – нужна, как маленько ребятишки подросли – не нужна.

– Ишо какой зять попадет. Попадет обмылок какой-нибудь – он тебе...

– Какие они нынче зятья-то! Известное дело...

Несколько в сторонке от пожилых сидели Егор с Любой. Люба показывала семейный альбом с фотографиями, который сама она собрала и бережно хранила.

– А это Михаил,– показывала Люба братьев.– А это Павел и Ваня... вместе. Они сперва вместе воевали, потом Пашу ранило, но он поправился и опять пошел. И тогда уж его убило. А Ваню последним убило, в Берлине. Нам командир письмо присылал... Мне Ваню больше всех жалко, он такой веселый был. Везде меня с собой таскал, я маленькая была. А помню его хорошо... во сне вижу – смеется. Вишь, и здесь смеется. А вот Петро наш... Во, строгий какой, а самому всего только... сколько же? Восемнадцать ему было? Да, восемнадцать. Он в плен попадал, потом наши освободили их. Его там избили сильно... А больше нигде даже не царапнуло.

Егор поднял голову, посмотрел на Петра... Петро сидел один, курил. Выпитое на нем не отразилось никак, он сидел, как всегда, задумчивый и спокойный.

– Зато я его сегодня... ополоснул. Как черт под руку подтолкнул.

Люба склонилась к Егору и спросила негромко и хитро:

– А ты не нарочно его? Прямо не верится, что ты...

– Да что ты!– искренне воскликнул Егор.– Я, правда, думал, он на себя просит, как говорится – вызываю огонь на себя.

– Да ты же из деревни, говоришь, как же ты так подумал?

– Ну... везде свои обычаи.

– А я уж, грешным делом, подумала: сказал ему что-нибудь Петро не так, тот прикинулся дурачком да и плесканул.

– Ну!.. Что ж я?..

Петро, почувствовав, что на него смотрят и говорят о нем, посмотрел в их сторону... Встретились взглядом с Егором. Петро по-доброму усмехнулся.

– Что, Жоржик?.. Сварил было?

– Ты прости, Петро.

– Да будет! Заведи-ка еще разок свою музыку, хорошая музыка.

Егор включил магнитофон. И грянул тот самый марш, под который Егор входил в «малину». Жизнерадостный марш, жизнеутверждающий. Он несколько странно звучал здесь, в крестьянской избе,– каким-то потусторонним ярким движением вломился в мирную беседу. Но движение есть движение: постепенно разговор за столом стих... И все сидели и слушали марш-движение.

А ночью было тихо-тихо. Светила в окна луна.

Егору постелили в одной комнате со стариками, за цветастой занавеской, которую насквозь всю прошивал лунный свет.

Люба спала в горнице. Дверь в горницу была открыта. И там тоже было тихо.

Егору не спалось. Эта тишина бесила.

Он приподнял голову, прислушался... Тихо. Только старик похрапывает да тикают ходики.

Егор ужом выскользнул из-под одеяла и, ослепительно белый, в кальсонах и длинной рубахе, неслышно прокрался в горницу. Ничто не стукнуло, не скрипнуло... Только хрустнула какая-то косточка в ноге Егора, в лапе где-то.

Он дошел уже до двери горницы... И ступил уже шаг-другой по горнице, когда в тишине прозвучал отчетливый, никакой не заспанный голос Любы:

– Ну-ка, марш на место!

Егор остановился. Малость помолчал...

– А в чем дело-то?– спросил он обиженно, шепотом.

– Ни в чем. Иди спать.

– Мне не спится.

– Ну, так лежи... думай о будущем.

– Но я хотел поговорить!– стал злиться Егор.– Хотел задать пару вопросов...

– Завтра поговорим. Какие вопросы ночью?

– Один вопрос,– вконец обозлился Егор.– Больше не задам...

– Любка, возьми чего-нибудь в руки... Возьми сквородник,– сказал вдруг голос старухи сзади, тоже никакой не заспанный.

– У меня пестик под подушкой,– сказала Люба.

Егор пошел на место.

– Поше-ол... На цыпочках. Котяра,– сказала еще старуха.– Думает, его не слышут. Я все слышу. И вижу.

– Фраер!..– злился шепотом Егор за цветастой занавеской.– Отдохнуть душой, телом. Фраер со справкой!

Он полежал тихо... Перевернулся на другой бок.

– Луна еще, сука!.. Как сдурела.– Он опять перевернулся.– Круговую оборону заняли, понял! Кого охранять, спрашивается?

– Не ворчи, не ворчи там,– миролюбиво уже сказала старуха.– Разворчался.

И вдруг Егор громко, отчетливо, остервенело процитировал: «Ее нижняя юбка была в широкую красную и синюю полоску и казалась сделанной из театрального занавеса. Я бы много дал, чтобы занять первое место, но спектакль не состоялся». (Пауза.) – И потом в белую тишину из-за занавески полетело еще, последнее, ученое: – Лихтенберг!

И пялилась в окошки луна.

Старик перестал храпеть и спросил встревожено:

– Кто? Чего вы?

– Да вон... ругается лежит,– сказала старуха недовольно.– Первое место не занял, вишь.

– Это не я ругаюсь,– пояснил Егор,– а Лихтенберг.

– Я вот поругаюсь,– проворчал старик.– Чего ты там?

– Это не я!– раздраженно воскликнул Егор.– Так сказал Лихтенберг! И он вовсе не ругается, а острит.

– Тоже, наверно, бухгалтер?– спросил старик не без издевки.

– Француз,– откликнулся Егор.

– А?

– Француз!

– Спите!– сердито сказала старуха.– Разговорились.

И стало тихо. Только тикали ходики.

И пялилась в окошки луна.

Наутро, когда отзавтракали и Люба с Егором остались одни за столом, Егор сказал:

– Так, Любовь... Еду в город заниматься эки... ров... экипировкой. Оденусь.

Люба спокойно, чуть усмешливо, но с едва уловимой грустью смотрела на него. Молчала, как будто понимала нечто большее, чем то, что ей сказал Егор.

– Ехай,– сказала она тихо.

– А чего ты так смотришь?– Егор и сам засмотрелся на нее, на утреннюю, хорошую. И почувствовал тревогу от возможной разлуки с ней. И ему тоже стало грустно, но он грустить не умел – он нервничал.

– Как?

– Не веришь мне?

Люба долго опять молчала.

– Делай как тебе душа велит, Егор. Что ты спрашиваешь – верю, не верю?.. Верю я или не верю – тебя же это не остановит.

Егор нагнул свою стриженую голову.

– Я бы хотел не врать, Люба,– заговорил он решительно.– Мне всю жизнь противно врать... Я вру, конечно, но от этого... только тяжелей жить. Я вру и презираю себя. И охота уж добить свою жизнь совсем, вдребезги. Только бы веселей и желательно с водкой. Поэтому счас не буду врать: я не знаю. Может, вернусь. Может, нет.

– Спасибо за правду, Егор.

– Ты хорошая,– вырвалось у Егора. И он засуетился, хуже того, занервничал.– Повело!.. Сколько же я раз говорил это слово! Я же его замусолил. Ничего же слова не стоят! Что за люди!.. Дай, я сделаю так.– Егор положил свою руку на руку Любы.– Останусь один и спрошу свою душу. Домой мне надо, Люба.

– Делай как нужно. Я тебе ничего не говорю. Уйдешь – мне будет жалко. Жалко-жалко! Я, наверно, заплачу...– У Любы и теперь на глазах выступили слезы.– Но худого слова не скажу...

Егору вовсе стало невмоготу: он не переносил слез.

– Так... Все, Любовь. Больше не могу – тяжело. Прошу пардона.

И вот шагает он раздольным молодым полем... Поле непаханое, и на нем только-только проклюнулась первая остренькая травка. Егор шагает шибко. Решительно. Упрямо. Так он и по жизни своей шагал, как по этому полю,– решительно и упрямо. Падал, поднимался и опять шел. Падал и шел, падал, поднимался и шел, как будто в этом одном все исступление – чтобы идти и идти, не останавливаясь, не оглядываясь, как будто так можно уйти от себя самого.

И вдруг за ним – невесть откуда, один за одним – стали появляться люди. Появляются и идут за ним, едва поспевают. Это все – его дружки, подружки, потертые, помятые, с неким бессовестным откровением в глазах. Все молчат. Молчит и Егор – шепчет. Шагает и шагает. А за ним толпа все прибывает... И долго шли так. Потом Егор вдруг резко остановился и не оглядываясь с силой отмахнулся от всех и сказал зло, сквозь зубы:

– Ну, будет уж! Будет!

Оглянулся... Ему навстречу шагает один только Губошлеп. Идет и улыбается. И держит руку в кармане. Егор стиснул крепче зубы и тоже сунул руки в карманы... И Губошлеп пропал.

...А стоял Егор на дороге и поджидал: не поедет ли автобус или какая-нибудь попутная машина – до города.