Текст книги "Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена)"
Автор книги: Василий Сергеев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)
Екатерину чрезвычайно интересовало иное: нет ли мятежа вокруг цесаревича? Как отнеслись к южному мятежнику – «маркизу Пугачеву» – заявлявшему, что хочет отдать трон Павлу, и, стало быть, оказавшемуся их неожиданным союзником, те, кто желал видеть Павла на престоле, – все эти Панины и Разумовские, Фонвизины и Бибиковы? Именно сторонников интронизации великого князя она и посылает «воевать маркиза Пугачева». Первого – Александра Ильича Бибикова, затем – Петра Ивановича Панина (брата Никиты Ивановича)... Екатерина нашла возможность faire d'une pierre deux coups114* Сделать одним камнем два удара (фр.; посл.)*, – подавляя восстание Пугачева, они еще и доказывали свою благонадежность!
В конце августа волна бунта была повернута вспять. Если Пугачев казнил дворян десятками, то правительственные войска уничтожали крестьян и казаков сотнями и тысячами. Виселица, а иногда «колесо», красовались в каждой деревне. В некоторых деревнях был повешен или колесован каждый третий, остальные – выпороты и изувечены. Рвы, заваленные окровавленными трупами, окружали деревни.
Панин одержал победу: 14 сентября 1774 года, преданный теми, кого он считал товарищами, Пугачев был связан и передан офицерам императрицы. Последним аргументом, последним оружием «Петра III» был Павел:
«Кого вы вяжете? – кричал Пугачев. – Сын мой, Павел Петрович, ни одного человека из вас живым не оставит».
И изменники замешкались: а ну, как Пугачев и впрямь царское слово знает?!.
Пытанный, он повинился:
«Не думал к правлению быть и владеть всем Российским царством, а шел на то, чтобы поживиться чем-нибудь, если удастся; не хотел убитым быть на войне».
Екатерина поспешила довести эти его слова до Павла.
***
Пугачева казнили. Павел знал задолго до казни, – ничего общего с его отцом этот человек не имел. Но он испытывал к нему горькое сострадание.
Какой-то купец, истово крестясь, заметил соседу:
«А кто ж его знает? Конечно, не царь, но все же и не простой человек; может быть, царским духом мужик исполнился?»
Павел запомнил и много раз повторял в уме эти слова, невольно вспоминая панинское:
«Имя Божие – и есть Бог».
Неужели имя царя и сделало этого человека царем?
А он сам? Он Павел? Он – не царь, хоть его имя – царское. Как разгадать эту загадку? Как сделать, чтобы царский дух воплотился во мне? Как свое имя сделать царским именем?
РАЗУМОВСКИЙПавел – кумир своего народа
Австрийский посол Лобковиц. 1775 г.
На место Панина был назначен генерал Николай Салтыков. Этот лицемер, обладавший неуемной алчностью, мог внушить своему августейшему «ученику» лишь ненависть. Мать и сын не раз вздорили по этому поводу. Екатерина ни в чем не уступила, несмотря на настойчивые просьбы Павла. Она пыталась внушить ему, что ведет себя столь сурово по отношению к нему для его же будущего блага. В этой тягостной для него ситуации Павел прекрасно видел, что нельзя верить ласковым возражениям Екатерины. И к нему постоянно возвращалась подозрительность, от которой он стремился избавиться с первых дней своей женитьбы.
Екатерина, знавшая, что запретный плод особенно сладок, и боявшаяся, как бы Павел, узнав, кем на самом деле для него является Разумовский, не порвал с ним, через Салтыкова передала сыну, что она его дружбой с Андреем весьма недовольна, с присовокуплением намеков на чрезмерные вольности сего последнего с супругою великого князя. Совесть ее была чиста – она передавала сыну одну лишь правду.
Расчет ее оказался верным. Когда Салтыков именем императрицы отчитал царевича, – дескать, князьям не положено иметь фаворитов, – тот возмутился. В комнату меж тем зашел и сам Андрей Разумовский. Павел бросился к нему и воскликнул, показывая на Салтыкова:
– Андрей, этот господин не хочет, чтобы я вас любил...
Эта выходка, разумеется, не избавила Павла от необходимости исполнять приказ матери и императрицы. Несчастный князь попросил своего товарища сделать все возможное, чтобы об их дальнейших встречах не было известно. Павел был готов пойти на все, лишь бы не расставаться с другом. Он пожаловался на материнскую тиранию жене. Наталья ответила, что он прав. Она и сама видит, что свекровь с каждым днем становится все более невыносимой, несправедливой и вздорной. Молодая женщина заявила, что Павел не должен сносить такое к себе отношение.
– Вы как ребенок, дорогой мой супруг! Вы наследник престола – но не член Государственного Совета; вы генерал-адмирал флота, ведущего военные действия – но скажите, кто ведет ваши корабли, где происходят сражения? Вы никогда не участвуете в решении государственных дел, а меж тем не только право на сие имеете, но и обязанность – и пред страной, и предо мною!
И она очаровательно топнула ножкой.
Наталья тратила огромные суммы – не только на развлечения, но и на украшение домашнего гнездышка. Павел не осмеливался просить денег у матери – да она бы их и не дала... Он занял крупную сумму у сестры Андрея Разумовского, вовсе не обращая внимания на болтовню злых языков о том, что, мол, Андрей был любовником великой княгини...
...Победа России над Турцией стала причиной великих празднеств в Москве. В начале 1775 года императрица торжественно въехала в Москву, – ее золоченую карету сопровождала свита из сотен гвардейцев. Поодаль, вовсе не в первых рядах, в шествии присутствовал и Павел с другом Разумовским. Во главе полка, на великолепной лошади он выглядел весьма представительным. И хоть победа приписана была Потемкину, хоть он, вместе с императрицей, должен был пожать все лавры этой встречи, крики «ура» раздавались чаще и громче в честь Павла...
В жалких приветственных возгласах, которые были адресованы императорской карете, окруженной гвардейцами, не чувствовалось искренней радости. Павлу же, напротив, москвичи хлопали в ладоши, благословляли его, и их крики слышны были долго после того, как солдаты полка исчезли из виду...
Восторженные офицеры, женщины подбегали к царевичу и доходили до того, что целовали ему сапоги! Разумовский, пораженный происходящим, повторял Павлу:
– Ах, князь! Как вас любит народ! Как он надеется на ваше царствование!
И добавил, приглушив голос:
– Sine justitia quid sunt regna si non latritudines magni115* Без справедливости – что такое царства, если не большие разбойничьи шайки (лат.). Слова Августина Блаженного.*. Если бы вы только захотели...
Великий князь оставался бесстрастным к этим чрезвычайно заманчивым предложениям. Конечно, его опьяняло воодушевление москвичей, в его молодой голове раздавался голос, зовущий к независимости, к победе. Но то, что некоторые называли парализующим унынием, было, возможно, на самом деле ранней мудростью.
Именно в это время он обнаружил в себе новый и неисчерпаемый источник веры и надежды. Страшная картина казни Пугачева дала ему смутный ответ на один из самых больных вопросов. Он понял, что не Пугачев властвовал своим войском, а войско властвовало им. Он позволял этим людям sans foi ni loi116* Без совести и чести (франц.).* делать то, чего они и так сами хотели. И не просто позволял, но освящал их действия своим апломбом, своим авторитетом. И потому был их царем. Только хотели они слишком малого, – пьянствовать, грабить и насиловать.
Нужно, чтобы люди хотели другого, святого и высокого. Нужны chevalier sans peur et sans reproche117* Рыцари без страха и упрека (франц.).*, такие как Разумовский! И тот, кто позволит таким людям действовать, обретет в своем властвовании над ними подлинное счастье.
А мать его? Она ведь тоже только позволяет делать сановникам своим то, чего они сами хотят. Только позволяет... Leben und leben lassen118* Живи и жить давай другим (нем.).*... И потому – царит, освящая все происходящее именем своим...
Пока эта мысль медленно входила в его сознание, холодком продвигаясь от лопаток к затылку, он непосредственно ощутил, что им руководит могучая духовная сила, направляющая его к предопределенной, заранее намеченной цели.
В этом – в его вере в свое высшее предназначение – он был полностью сыном своей матери.
СМЕРТЬGrande faisense des drames...
Виктор Гюго* Великая мастерица драм (франц.). О смерти.*
La parole a ete donnee a l'homme pour degouser sa pensee.
Талейран – испанскому послу Иксвердо* Речь дана человеку, чтобы скрывать свои мысли (франц.).*
Павел, увлеченный жизнью семейственной, забыл о планах захвата власти. К уже пережитым им тревогам прибавилась новая: здоровье Натальи вызывало серьезное беспокойство. Эта легкомысленная, хоть и очаровательная, женщина не была готова к такой любви, какую испытывал к ней муж. Она по временам отказывалась от страстной близости, которую требовал горячий темперамент последнего. Со временем она все более отдалялась от него, и реже, чем могла бы, проявляла к нему свою любовь. Она стала нервной и бледной, и, будучи от природы очень хрупкой, таяла прямо на глазах. Врачи упрекали ее в том, что она чрезмерно увлекалась танцами, ночными гуляниями и катанием на санях в зимнюю стужу. Врачи были строги, они заявляли, что она должна лечиться, а не развлекаться. Несчастный супруг, который ни в чем не мог отказать Наталье, попытался ее образумить. Но она его не слушала. Правда, давала меньше балов, но ее состояние ухудшалось.
Самое худшее о ней знала императрица: она оказалась чертовски честолюбива,
«в своих желаниях меры не знала».
Ночами, даже среди ласк, она твердила Павлу о его попранных правах... Руки ее явно тянулись к короне, и муженька своего она в том же духе настраивала... Екатерина морщилась: вовсе не такой невестки ей хотелось, вовсе не такую требовала она найти! Этот фон Оссебург! Donner und Blitz119* Гром и молния (нем.).*! Ведь сказано же было ему:
«Для нее простительно быть хорошенькой, но она ни в коем случае не должна обладать большим умом. Та, что надеется на это замужество, должна быть умна ровно настолько, чтобы суметь это скрыть!»
И вот – пожалуйста: не покой, а лишь головная боль новая из этого брака проистекла. Добро еще, что девушка, показавшаяся ей «золотой женщиной», полной жизненных сил, свежей и очаровательной – оказалась на самом деле больной! Мало того: она и вела себя легкомысленно и при дворе шли нелестные толки об отношениях царевны и Андрея Разумовского...
Разумеется, императрица сочла долгом довести слухи об этой связи – более чем справедливые! – до сведения царевича, который, как это обычно бывает, один-единственный ничего не знал о своей жене! Она не колебалась ни минуты, она не отказала себе в удовольствии лично сообщить это сыну.
Однако вбить клин между супругами не удалось. Павел, глубоко убежденный в непогрешимости своей супруги, защищал ее с еще большей яростью, потому что видел в этих обвинениях очередную жестокость матери; он отказался поверить не только в них, но и в непорядочность своего лучшего друга. Все это казалось ему самой настоящей клеветой. Выходя, он со злости хлопнул дверью, но отныне Екатерина решила разорвать этот брак. Но как это сделать?
Оставаясь ночами наедине с женой, несчастный муж засыпал Наталью множеством личных вопросов. Она должна была оправдываться перед ним. Обвиняемая проливала реки слез, становилась перед Павлом на колени, убеждая его в своей невиновности, и, как раненое животное, оставалась лежать на полу, пока взволнованный муж ласково не поднимал ее и не утешал, как мог.
Данс де Виулазон, учитель древнегреческого языка, которого царевич считал своим старым другом, позже откровенно рассказал все, что знал. Этот человек утверждал, что чета великих князей почти каждый вечер принимала Разумовского за ужином. Как только Павел отворачивался, в его бокал с вином подсыпали немного опиума. Он засыпал прямо на стуле перед тарелкой с десертом! Было ли это правдой? Подробности поведал учителю кто-то из домашней прислуги.
Наталья хотела еще в начале осени уехать в Санкт-Петербург. Из-за плохого самочувствия отъезд был отложен. Но 7 декабря, на неделю раньше императрицы, чета великих князей приехала в столицу. Ежедневно они проезжали небольшое расстояние, чтобы не утомлять будущую мать. Несмотря на все сплетни, которые не могли не задевать ее, Наталья ждала рождения ребенка с большой радостью.
Разумеется, Екатерина сразу же пригласила лучшую акушерку – графиню Марию Румянцеву. Та, принявшая за шестьдесят лет жизни при дворе сотни младенцев, осмотрела великую княгиню и не нашла оснований для беспокойства.
– Я и не беспокоюсь, – процедила императрица, – хотя здоровье милой Nathalie в последнее время весьма и весьма оставляло желать лучшего. Напротив, я желаю вас избавить от всяких беспокойств. Во-первых, при дворе злостные слухи распускают, что Nathalie находилась в преступной связи с неким дворянином, коего и имя называют; и стало быть, отцом ребенка вовсе не является нынешний наследник престола и сын мой Павел...
Румянцева замахала на нее руками: матушка, мол, что ты такое говоришь! Нельзя об этом, тебе нельзя...
– Ни в малой мере не собираясь слухам этим верить, – продолжала Екатерина, сделав рукою успокаивающий жест, – я и вас убедительно прошу, коль слухи сии до вас дошли, отнюдь не давать им веры. Да и человеколюбие христианское разве не призывает нас ко всем в равной мере относится гуманно и снисходительно?
Сие, впрочем, не тот еще разговор, для коего я вас пригласила.
Вы, при вашем опыте, и без меня знаете, сколь много матерей родами умирает – то от горячки родильной, то младенец поворотится во чреве не так... А роды ответственны чрезвычайно, речь о наследнике престола идет! Случается и так, что в боязни ответственности великой акушерка волноваться при этом начинает... Можно in vitium ducit culpae fuga120* Впасть в ошибку из опасения совершить ее (лат).*, знаете ли...
– Помилуйте, Ваше Величество, мои все волнения давно позади...
– Заволноваться и что-то неправильно сделать, – продолжила медленно императрица, следя за какой-то внутренней логикой, ускользающей пока что от Румянцевой. – И тем страх в себе усугубить, а от того руки еще более путаться начнут... Повитуха более и более страх сдерживает, чтоб окружающим вида не подать, а сама в ужасе не думает, но знает уже, что произошло непоправимое...
Румянцева даже рот от неожиданности приоткрыла, стараясь понять, к чему императрица говорит все это.
– Непоправимое. И более всего ее ужасает гнев тех, кто по положению своему потребовать мог бы неукоснительно...
– Все, что возможно сделаю, государыня!
–...И к ответу ее призвать за предполагаемые упущения. Но сие, в чем я и уверить вас хочу, ко мне ни в малой мере не относится. Отнюдь не желая вовсе, чтобы страх ваш малый, коль он в начале операции появится, повлек бы столь далеко идущие и трагические последствия, и, напротив того, желая, чтоб вы страхов ни малейших не испытывали, хочу предварить вас, что если и произойдет что непоправимое, то я в вину того вам не поставлю нимало...
Румянцева поняла.
– Ну, так bonne chance!* В добрый час (франц.).*
10 апреля 1776 года, в первое воскресенье после Пасхи, великая княгиня почувствовала родовые схватки. Мария Румянцева, засучивая привычным жестом рукава, потребовала горячую воду, лохани, простыни... День, однако, закончился ничем: радостная весть о разрешении Натальи от тяготы не поступила. На следующий день она страдала еще больше. Несомненно, это означало приближение родов. Но, к всеобщему удивлению, она находилась в таком состоянии еще два дня. Акушерки позвали на помощь придворных врачей. Хирурги предложили провести кесарево сечение. Мучительная операция могла бы спасти ребенка, но почти наверняка убила бы его мать. Личный врач принца Генриха Прусского, приехавшего аккурат к родам, поставил диагноз, подтвержденный профессорами Крюэ и Тодтом: роды невозможны, ребенок погиб в самом начале родов во чреве матери. Наталья умоляла врача спасти ребенка, пусть даже ценой ее жизни... Но дитя уже умерло, и операция ему была не нужна...
Страдания Натальи были невыносимы, опасность становилась смертельной, а конец – неизбежным! Услыхав, что она носит собственную смерть там, где должен пребывать источник блаженства, Наталья похолодела... Это – Божия кара...
Вокруг умирающей шушукались. Что говорили медики? В самом ли деле невозможно спасти несчастную от смерти? Говорили, что императрица, все менее расположенная к своей невестке, позволила матронам, которые находились рядом с той, проявить преступную и преднамеренную халатность...
Говорили также, что царевна якобы попросила свою любимую фрейлину, мадемуазель Алимову, отнести записку и букетик цветов Андрею Разумовскому. Но другие утверждали, что у бедной умирающей начался уже bavardage de la fievre121* Лихорадочное, горячечное бормотание (франц.).* и Алимова услыхала в ее бормотаниях то, чего там не было.
15 апреля Наталья испустила последний вздох.
Гроб царевны был поставлен в монастыре Святого Александра Невского.
***Екатерина казалась весьма опечалена этой смертью, но noblesse oblige122* Положение обязывает (франц.).* – императрица не должна расслабляться. Ей пришлось осушить слезы в твердом решении положить конец распространяемой о ней гнусной лжи: она ведь невиновна в печальной участи Натальи! Она написала Гримму, Вольтеру и другим своим друзьям, чтобы те знали, как она опечалена этой трагедией, как оплакивает смерть царевны и как ей тяжело слышать, что ее подозревают в чудовищном преступлении!
Она посчитала необходимым во что бы то ни стало обнаружить причину катастрофы. Сперва опросили медиков, и вскрытие, действительно, показало, что несчастная принцесса из-за своего физического недостатка не могла произвести на свет ребенка, которым была беременна. В статье «Бареенской газеты», выходившей в Клевсе, говорилось, что Наталья, будучи еще ребенком, повредила бедро и из-за этой травмы была обречена умереть при родах.
Барон фон Оссебург, прочтя газету, был вне себя от гнева. Он протестовал. Российский двор намекает, что он был недостаточно бдительным? Но прежде чем говорить о свадьбе, он получил все гарантии здоровья невесты! Поднимается настоящее движение в поддержку дипломата. Екатерина также встает на его защиту.
«Я убеждена в невиновности господина Оссебурга»,
– уверяет она.
Однако консилиум врачей и хирургов, а также акушерка, которая помогала при родах, основываясь на результатах вскрытия подтвердили, что в статье написана чистая правда. Разве можно спорить с научными авторитетами?
Екатерина, на удивление быстро успокоившаяся после этого заявления, даже не попыталась затевать процесс против Оссебурга. Не желает она также ничего более слышать о Вильгельмине. Бумаги покойной опечатываются, и Екатерина лично пересматривает их. Что она искала? Что хотела найти? Свидетельства честолюбивых затей покойной, планы заговоров, мятежей в пользу ее мужа или хотя бы наброски этих планов?
Она нашла много, о, очень много любопытного! Прежде всего долги: за неполные три года Nathalie, эта мерзавка, не оправдавшая ни одной из возложенных на нее надежд, успела задолжать три полновесных миллиона рублей! Могло ли столько, помилуйте, уйти на балы, пикники, спектакли и праздники? Но куда ж тогда? А заем в Париже устроил ей, конечно же, Разумовский.
Второе – любовные письма Андрея Разумовского, который помогал молодой женщине в осуществлении ее политических планов, неосторожные письма более чем интимного содержания, не оставлявшие никаких сомнений в супружеской измене...
Сначала Екатерина хотела, чтобы жестокую правду о неверности великой княгини довел до сведения цесаревича митрополит Платон, его исповедник. Тот отказался. И Екатерина сама повезла эти письма в Царское Село, где оплакивал супругу наследник престола.
– Вы проявляете слишком сильную скорбь для обманутого мужа, – шепнула она ему. – Прочтите эти письма: они докажут вам то, о чем я давно вас предупреждала!
Бледный как привидение, с блуждающим взором, Павел дрожащей рукой взял ужасные бумаги, аккуратно перевязанные ленточкой, которые протягивала ему мать. Ни одной Натальиной записки – только письма Разумовского...
– Но я ведь видел – Наталья любила меня!
– Посмотри на себя в зеркало, мой бедный сын... Неужели ты в самом деле думаешь, что молодая хорошенькая женщина могла быть очарована тобой?
Было и еще одно обстоятельство, о котором мать не знала, но которое наполняло душу Павла каким-то запредельным стыдом. Как-то Павлу потребовалась крупная сумма денег; он не осмелился потребовать их у матери и... занял деньги у сестры Андрея Разумовского... Та дала и заметила при этом, что он может «не торопиться с возвратом». Что она имела в виду? Что она могла подумать о нем? Что он торгует ласками своей супруги?.. Боже мой!
Был ли он прозорливым до такой степени, чтобы попытаться скрыть от Екатерины отчаяние, в которое его повергло это несчастье, ведь оно означало для него полное крушение его личной жизни? Ведь он терял одновременно по крайней мере две иллюзии: относительно любви своей супруги и относительно дружбы «ближайшего из близких», которым в последние годы был для него Андрей. И мать: почему, почему она была так жестока? Для того чтобы доказать ему, что все ее прогнозы сбываются и он должен беспрекословно слушать ее?..
От приступов горя и слез, которые он проливал в первые дни после смерти жены, его удерживали долгие размышления. Он пишет своему тогдашнему другу, датскому министру барону Сакену:
«Я очень тронут тем, что Вы, дорогой барон, близко к сердцу принимаете мое горе и мою боль. Я считаю этот нежданный удар судьбы испытанием, которому меня подверг Господь, и одно это служит мне успокоением и утешением. Он является моим Создателем, и Он должен знать, для чего я предназначен, и видеть конец всего, что бы ни случилось с нами на этом свете. В каком бы положении мы ни находились, мы не должны забывать о нашем главном долге: прежде всего думать о Боге, а потом уже о других и о себе. Это, сударь, то, что занимало меня и продолжает занимать по сей день».
Он не собирался опускать голову под ударами судьбы, которые неизбежно обрушиваются на возвышенных людей, оказавшихся во враждебном для них окружении. Было ли в этом высокомерие? Но как еще защитить себя от назойливой жалости окружения? Неужели его, горемыку – мужа, которого обманули, и друга, которого предали, все на свете будут унижать своим состраданием? Он не согласен на такую муку! Нужно поднять голову и вести себя так, чтобы ни у кого не возникло желания пожалеть его.
«Только царства недоставало ему, чтобы быть царем» (regnator praeter regnum),
– говорили в Сиракузах о Гиероне. Точно так же и Павел был царем – без царства, отцом – без ребенка, мужем – без жены, рыцарем – без своего ордена, верующим – без божества. И, видит Бог, как он мечтал о первом, добивался второго, искал третьего... Но сколько было колебаний! Розенкрейцеры или Иоанниты? Масоны или иезуиты? Православие, протестантизм или католицизм? – эти вопросы он обдумывал горячо, нервно, всерьез... Он по-детски, наивно и искренне, пытался достичь духовного величия – и не находил ничего, кроме горечи собственного одиночества.
Потеряв первую жену, первую любовь, лучшего друга, он остается рыцарем. Он находит нужное, точное выражение для своих чувств, увековечив их в непреходящем памятнике. Он строит в Петербурге дом инвалидов для раненых русских матросов и посвящает его ордену госпитальеров-иоаннитов, Мальтийскому Ордену. Впервые в Петербурге официально появляется рыцарский мальтийский крест – на фронтоне нового госпиталя.
