Текст книги "Прощание с миром"
Автор книги: Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
ЯСНАЯ
Мы ехали мимо. Сколько мне было лет? Я и семилетку еще тогда не закончил.
По сторонам дороги дремали сугробы. Черные длинные тени блуждали в лесу, меле соснами. День был морозный, солнечный.
Поезд отошел от Тулы. Я волновался. Бегал от окна к окну.
Мне говорили, что это не здесь, не по этой дороге, но я не верил и ждал.
Мы не проехали, нет, хотя поезд наш и не остановился. Недалеко от дороги, на поляне, среди деревьев, я увидел освещенный снегом, желтоватый, каменный дом с колоннами.
С тех пор я всем говорил, что я видел дом Толстого и Ясную Поляну. Едва ли эго было так. Но в памяти моей надолго сохранилось то воспоминание.
Потом мне пришлось видеть снимки. Отдельно дом, отдельно могилу. Зарастающий, маленький холмик в тени. Я тогда думал, что могила возле стены дома, в двух шагах.
Я попал в Ясную Поляну уже много лет спустя после войны. И тотчас понял, насколько по-другому я представлял себе все. Да и сама станция железнодорожная была отсюда далеко. Неожиданным для меня оказалось и то, что могила Толстого
была в лесу. К ней еще надо было идти.
Должно быть, то, что я видел в тот зимний день из окна вагона, была никакая не Ясная. А может быть, так приблизило ее мое пылкое воображение.
Однажды я подходил к дому на Воровского, 52, который в Москве известен как дом Ростовых. Удивительный дом! Принято считать, ч то именно ног особняк на Поварской описан у Толстого. Дом небольшой, двухэтажный, с высокими, под самую крышу поднятыми колоннами, и двор как раз такой, как описан...
Был летний, все окрашивающий в золото день. Я ехал в Бородино. Перед выездом на эти поля, за Можайском, есть спуск; косогор красной глины и крутой, и такой размытый, знакомый спуск. Я сразу узнал эту кручу, дорогу, на которой ходивший по Бородинскому полю штатский человек, плохо понимающий, что происходит, Пьер Безухов, встречает обоз с ранеными.
Я сразу узнал эту кручу, через сто лет после того, как ее описал Толстой.
И еще одно. В Москве у него в Хамовниках дом. Каждый год подновляемый, все время заботливо подкрашиваемый... Аза стеной, над этим домом и над забором, висят трубы старого пивоваренного московского завода.
И каждое утро, из окна все того же дома, было видно, как по улице, лепясь к забору, пробирались рабочие, каждое утро per, ел гудок. Из каждого окна дома были видны трубы все того же завода. Но ни этих картин труда, ни жизни завода – нельзя найти в произведениях Толстого. Он, Толстой, писал свой роман, свое детство, жизнь отца и себя, друзей, все того же Пьера. Вот эту девочку из семьи, лицо которой кажется нам таким знакомым... А новую жизнь, вот эту дорожную грязь, что размесили идущие на фабрику рабочие, напишет другой человек, Горький, приехавший, пришедший однажды к нему в Ясную Поляну, тут неожиданно робеющий...
Приехали мы в Ясную Поляну осенью. В Москве, когда мы выезжали, шел дождь, а в Ясной было сухо, тепло. Мы ходили по усадьбе Толстого, по его дому, а вокруг были желтые краски осени, очень тихой, очень багряной. Все вокруг стояло желтое, багряное. И дубы и клены. И плавящийся багрянец, и луч солнца. Казалось, что тишина эта здесь вечна, что эту красивую тишину ничем нельзя разрушить, что вот так отныне и будет навечно и эта осень желтая, и эта тишина. Казалось, что так и было всегда и так и будет навеки.
Возле дома нам встретился старик. Как только мы вышли из автобуса, мы познакомились с ним. В ту самую минуту, когда мы подошли. Он был в телогрейке, со слезящимися глазами, глаза у него были такие же золотые, карие и круглые, как пуговки. Местный старик, яснополянский житель, Иван Васильевич Егоров. Это мы потом узнали.
Поглядев на меня серьезно-весело, он подмигнул мне. Он согласился проводить нас до могилы. Старик был у Толстого кучером. Все было неожиданно, и то, что мы его встретили, и то, что он с нами пошел .
Он потом разговорился и все прекрасно вспомнил. Сначала, когда мы к нему подошли, он стал отговариваться, что он все забыл, что память у него совсем плохая стала, что он ничего не помнит. Я понял, что он не хотел, чтобы к нему приставали.
Этот-то старик, возивший Толстого, его кучер, пошел с нами.
Однако у Ивана Васильевича, как я увидел, был свой маршрут. Сначала он повел нас кружным путем и завел на конюшню. Был это длинный двор, наподобие нашего колхозного. А потом Иван Васильевич показал нам сарай каретный, маленький, в конце этой длинной-длинной постройки. Лошадей тут не было, по старик распахнул перед нами широкую двойную дверь и скоро вывел под оглобли оттуда, из каретника темного, небольшую каретку крытую. Вот как раз, может быть, в такой и увезли Толстого. В ту ночь.
«Много было, да ничего не осталось»,– сказал старик со-вздохом. Недалеко от того каретника, через дорогу, стояла кучерская, невысокая приземистая изба, крытая соломой. И, конечно, Иван Васильевич повел нас и сюда: «Вот мы тут и жили»,– сказал он.
Мы долго шли с ним к могиле через усадьбу, через густую осыпающуюся листву, через красу эту, начинающую валиться на дорогу, через желтизну, которая только йотом, ближе к лесу, переходила в хвойную, в строгую, и не высокий старик со слезящимися главами продолжал рассказывать нам, как он ходил учиться к Льну Николаевичу Толстому, и про Ясную Поляну, про Красную улицу, где; они гуляли молодыми и где Толстой прогуливался. «При Льву Николаичу тут так было...», «А бывало при Льву Николаичу...» – говорил он.
Деревня была отделена лугом, низиной, изумрудно-зеленой рекой травы.
Так, шагая в тени березок молоденьких, по этой дороге, по этой аллее, в смене их, в чередовании зеленых и желтых тонов, вышли мы наконец на бугорок, к островку пахнущего сыростью лесного крутого оврага, к этой части земли, к месту, где находилась его обложенная дерном могила, на этом натуральном, созданном самой природой холме.
Мы подошли и стали вокруг. И тут старик Егоров опять стал говорить. Я не могу так хорошо и подробно передать то, что он говорил, времени прошло много, но я должен предупредить, что его очень важный для меня рассказ совсем не похож на известную легенду про зеленую палочку, историю о четырех братьях Толстых, на сложную, но так до конца и не досказанную историю из детства Толстого, но все же я хочу припомнить этот давний рассказ.
– Говорили мне,– говорил Иван Васильевич,– будто бы тут, когда он еще малой был, они зеленую палочку какую-то закопали. Но я про то, конечно, не знаю, а вот что помню.
Выехали они в тот день с Толстым рано. Ездили целый день, верхами ездили, выехали еще с утра. Это, как я понял, еще задолго до смерти... А на обратном пути заблудились. Поездка была дальняя, длительная. Ездили то ли на охоту, то ли к соседям. А может быть, объезжали поля или хлеба смотрели. Ехали они так с Толстым по лесу и поняли, что заблудились. Место незнакомое! А леса тут казенные до самого до Брянска. И совершенно случайно, когда уж думали, что заблудились, подъехали они к этому оврагу своему. И он сказал об этом Толстому. Лев Николаевич сначала удивился (оказалось, что вот он, дом, рядом), потом помолчал, поглядев на своего Ивана Васильевича, и сошел с лошади, переда is тому повод.
Иван Васильевич надолго остался с лошадьми.
– Я стоял, стоял – ждал. Долго его не было. Дай, думаю, погляжу, где он, беспокоиться начал. Раздвинул я кусты, а он тут вот, па этом месте. Сидит на пенушке вот тут, сидит и сидит. Знать, что-то вспомнил. Потом, когда Дев Николаевич вернулся, он такой печальный сделался и, пока ехали до дому, все молчал.
Потом уж, через год или два, когда похоронили Льва Николаевича здесь, в Ясной, в Ясной Поляне, которая всю жизнь была его колыбелью, а стала его могилой, все вспоминал Иван Васильевич, как он нашел Льва Николаевича, как тот сидел возле оврага, которым со всех сторон окружена его могила в Старом Заказе.
А было это место его детских игр.
Иван Васильевич поверял нам этот рассказ, подсмотренную им чужую тайну, с большим волнением. Стоя тут, над могилой, щуривший свои маленькие глаза-пуговки, слабый, плохо видевший старик говорил шепотом, будто Толстой мог его услышать. И я подумал тогда, что то, что он рассказывал, он, может быть, говорил впервые.
Когда мы возвращались от могилы я к дому уже подходили, на поляне, недалеко от вяза, дерева бедных, с его глубоко вросшим в середину ствола колоколом,– толклась толпа. Не понимая, что тут происходило, я подошел ближе и увидел какого-то чернявого мальчика. На нём была шинель и штаны с красными лампасами.
Мальчик этот был суворовец, приехавший из Тулы. За его плечом стоял офицер, майор. А мальчик толково так все объяснял, как и что... И все этому были немало удивлены, а это был праправнук Льва Николаевича Толстого – воспитанник тульского Суворовского училища – юный Лев Николаевич Толстой.
Майор, приехавший вместе с мальчиком в Ясную Поляну, глядел у него из-за плеча, как будто перед ним стоял сам Лев Николаевич... Майор, чувствующий себя сержантом, неловко улыбающийся.
В Ясной Поляне мы прополи весь день: побывали и в деревне и даже зашли и ресторан, па выезде из усадьбы – здание с тяжелыми бархатными шторами и расписными потолками, где; непременный швейцар, сухенький старичок, ревнуя к слано, рассказал нам про Ивана Васильевича, что и вовсе он не такой старый, что ему всего-навсего семьдесят два года, а Толстого он знал только последние два года, а раньше был пастухом...
Потом мы вошли в дом. Мы осмотрели весь его дом, фотографии, портреты фамильные. Прототип старого графа Ростова, прототип Наташи. Действительно, такая большеглазая, как Наташа; и не очень красивая, большеротая. И – кудрявый, с черными смоляными, выбивающимися из-под фуражки волосами – Егоров Иван, совсем молодой парень, форейтор, с длинной гнедой лошадью в поводу. А рядом колючий и какой-то сверлящий взгляд Толстого. Прототип того, прототип другого...
И наконец мы спустились в подвал.
В этом большом доме этот подвал потрясает.
Меня все поразило. И то, что в огромном этом сухом доме нашлась единственная комната, тихая, спокойная, этот столь бедный обстановкой глухой, сырой подвал. Знаменитая комната под сводами.
Единственная спокойная комната был этот глухой подвал!
В подвале висела уздечка на стене, табуретка залоснившаяся, перетянутая ремнями, инструменты в углу... Кровать. Маленькая кровать. Значит, и спал он здесь. Как мастеровой.
И, па уровне с землей, возле окна – стол. Приткнулся в подвале, чтоб не мешали. Из большого, удобного и все-таки богатого дома – бежал в подвал. Ушел от шума. Хватит ему и этого. Все равно старик не делом занимается.
Я сразу бросился к окну. Мне казалось страшно важным знать, что же было видно Толстому из окна. Возле окна был какой-то куст голый. Как мне показалось, это был куст смородины.
Окно, перед которым писал Толстой...
ЗЕМЛЯ МИХАЙЛОВСКОГО
В Михайловское возил нас Андроников...
Михайловское – не деревня, Михайловское – всего-навсего один дом, и это дом Пушкина. Деревни и близко нет.
Это кордон. Заимка, хутор.
Пробитый пыльцой цветущей ржи, по дороге, по которой оп ходил, идешь краем земли, поля, и вдруг входишь в лес, в высокий сосновый бор.
По знакомому черному сосновому бору, где все настояно на смоле да на чернике и где даже сама трава не растет, а только мох, да иголки, да хвоя, три слоя хвои. Этим пропитанным духом хвои лесом идешь долго. Лес и лес.
Как в моем детство, па лесном кордоне, в Сибири!
Вы еще долго идете по этому доброму острому бору и вдруг
– снова вдруг! – выходите к дому. Эта песчаная дорога-аллея, идущая через бор, подводит вас к самому крыльцу... Еще две-три ступеньки, и вы уже открываете дверь. И когда вы входите в дом – из окон в глаза вам пышет река. Перед вами расстилаются луга, видны поля, и даль видна, даль без конца. Луга, и Сороть, и поля. Свет! Свет полыхает вам в лицо. Так неожидан он, этот переход из темного леса в светлые поля...
Дом поставлен прямо на границе леса и поля. На берегу реки.
Среди многих неожиданностей – городище Вороним. Расположено оно па дороге от Михайловского к Тригорскому. Кроме того, что это высота – холмы, над всем господствующие далеко, это еще и насыпное нечто. Явные рвы видны везде и всюду. Как я думаю, передо мною были искусственные валы и укреплении.
Древняя и столь красивая земля, разрушенная в этом место, том более поражает своей сдвинутостью и дисгармоничностью, что легла она меж полей, милых и ровных. Циклопическим нарушением ландшафта. Когда мы шли в Тригорское, наверху там, на дне этих глубоких, колоссальных ямин, мы долго ночью блуждали во тьме... Посреди необычайного округленного пейзажа – эти грозные валы, эти таинственные сооружения прошлого. Недаром свои самые драматические страницы, изображающие столкновение всех страстей, и человеческих и исторических, своего «Бориса», Пушкин захотел пометить местом «Воронич».
Обо все остальном я не говорю сейчас...
Когда он сюда приезжал, он жил в одной комнате.
Боясь хоть что-нибудь пропустить, бродили мы по уютным комнатам маленького дома и со вниманием все оглядывали, как всегда все оглядываешь, что связано с ним. И рисунки по стенам, и автографы под стеклом, и далее палку его. Знаменитую палку, ту, с которой, одевшись в красную рубаху, бегал он по ярмарке свято горской... И наконец, чемодан. Был у него такой чемодан – сундук, в котором всегда он возил рукописи.
Как тихо, с каким трепетом ступали мы по священным
половицам.
И только когда вышли, я сообразил. Только тут до меня дошло... Когда мы ходили внутри дома, я об этом как-то забывал. А тут вгляделся в венцы сруба, и до меня дошло, что он заново поставлен.
Когда мы ходили внутри дома, я об этом как-то забывал! Все, что есть вокруг, все это примерно такое, каким было, но ничего от былого-прежнего не осталось. Все только подобие одно, по досочкам, по щепкам собранное. Все выглядело похожим, примерно таким, каким было, но я даже не знаю, не уверен, сохранилось ли что-нибудь от фундамента старого...
Во всем доме была только одна подлинная вещь– маленькая сафьяновая скамеечка для ног Анны Петровны Кери, скамеечка, которую она привозила, когда приезжала в Михайловское. Все похожим было, но все было склеено заново. И сама мебель, и стены, и все, все, что мы столь почтительно рассматривали.
И даже железная эта палка, которую мне захотелось приподнять, была заменена.
И я вспомнил так же бережно восстановленные Пенаты Репина, где от всего разрушенного войною дома осталась только кисть художника, и подумал, с каким мучительным восторгом и как трудно стараются люди на земле сохранить память о себе...
МОНОЛИТ
Впечатление было такое, как если бы посреди города возникла гора.
Памятник этот появился в Москве недавно, но к нему уже успели привыкнуть. Няни прогуливают вокруг него детей, на лавочках сидят старики. Я еще помню день, когда меж досками, в высоте, возникли очертания его смутно угадывающегося лица.
Потом состоялось открытие. Правда, когда памятник открывали, меня в Москве не было, но потом через месяц, когда я вернулся, на площади все еще стояло много людей...
Карл Маркс!
Что прежде всего хотел сказать художник, что более всего хотел он передать – это жест. Жест опирающийся и жест утверждающий. И, еще не зная, каким будет памятник, оп уже знал, что памятник будет из монолита.
Я думаю, что и сам образ у него родился из фразы: и несокрушим и целен, как монолит.
Проезжая в те дин мимо, я видел, как он сооружался. За перегородкой стучали пневматические молотки и все отчетливее обозначалась угадываемая издали голова Маркса.
Недавно я опять был там и сидел на скамейке. Памятник Марксу стоял за спиной у меня. Вокруг, как всегда, носились ребятишки, и им было невдомек, откуда такой большой камень.
Впрочем, издали может показаться, что не такой уж оп и большой... Но как-то я зашел в кафе, на втором этаже это было... Я сел, и, когда открылась дверь, я увидел в стекле знакомое отражение. И тогда мне стало ясно, что голова Маркса и крыша стоящего напротив дома – на одном уровне. Так-то! А если иной раз памятник кажется маленьким, невысоким, то только потому, что сама площадь, на которой он стоит, велика.
Хороший памятник! И мне жаль, что столько людей не знает его истории, хотя помнят те дни, когда его ставили.
Чтобы был памятник, требовался камень. А искали его долго. Искали всюду и долго не могли найти. Я и сам про то, как его обнаружили, узнал совершенно случайно. Однажды работники печати позвали меня на свой вечер, за столом рядом сидел какой-то молодой человек, не успел я с ним познакомиться, как его назвали.
Когда он начал рассказывать, я подумал, что слушать его не станут. Кому, думаю, это надо. Я и сам сначала слушал не очень внимательно, но потом стало интересно.
Рассказывал он о том, как эту самую скалу искали и как ее нашли.
Все сколько-нибудь значительные, имеющиеся у нас камни давно уже описаны. И все-таки снарядили экспедицию на
Кавказ, и в Крым, и в другие места. И вот как раз в Крыму нашли хорошую скалу. Был найден нужный камень, диорит, из какого в Алупке построен Воронцовский дворец, найти такой камень удалось где-то между Алуштой и Гурзуфом.
Но когда его стали долбить, он сразу же дал трещину, при первых же ударах.
Пришлось продолжать поиски. Искали везде, далее в Карелию ездили.
И вот, когда уж выходили все сроки и ничего не было найдено, нашли хорошую скалу, как раз то, что нужно, такой как раз камень, какой нужен. И нашли его не в горах, не в тайге, не там, где искали, а на равнине, где-то под Днепропетровском, в степи. Ну не то что в степи, не прямо так наверху, а все– таки в степи. Его прямо из породы выпиливали.
Я только тут, когда он стал говорить, сообразил, что это не кто иной, как скульптор, что он-то и делал памятник Марксу.
Чтобы доставить камень к железнодорожному полотну, понадобилось проложить специальную дорогу. Колхозники соседних сел скоро узнали, что тут у них нашли камень, из которого в Москве будет сооружаться памятник,– и всем и каждому хотелось помочь.
К станции камень доставляли на санках. Десять мощных тягачей впрягли в санки и стали их тянуть. На земле оставался глубокий ров. Путь в сорок километров занял четверо суток.
Чтобы показать, какая это была сила и какая тяжесть, приведу такой случай. На одном перегоне неожиданно порвался трос. Концом его, как бритвой, срезало вблизи стоявшую березу.
А чтобы довезти этот камень до Москвы, была даже построена специальная платформа. Все движение было закрыто, и все встречные поезда останавливались. Паровоз должен был двигаться безостановочно – иначе прогибались рельсы и шпалы уходили в землю.
И совершенно особый рассказ о том, как везли этот камень с вокзала. Доставляли его с вокзала Рижского ночью, когда
Москва спала. Самое сложное было с площади Дзержинского скатить этот камень вниз, спустить с горы.
Трудно было его удержать.
И когда монолит этот доставлен был, когда его скатили, бросились обнимать друг друга все, рабочие и шоферы.
И теперь он стоит па площади среди Москвы...
Возникающая из камня, далеко возвышающаяся, крупная голова Маркса. Вся фигура энергичная, собранная. Он как бы на трибуне. Одна рука на стопе книг, другая – перед грудью, сжатая в кулак.
Создатель монумента более всего стремился передать это: жест опирающийся и жест утверждающий.
ЛАВКА КАЛАНДАДЗЕ
Я когда в Москву приехал, первый год на Палихе работал. И туда каждое утро трамваем ездил. Трамвай этот, наверно, оттого, что все время на подъем идет, в гору, идет очень медленно.
Идет он по Колымой Грузинской, потом по переулку Александра Невского, но 2-й Тверской-Ямской идет и потом уже но Лесной... Должно быть, самый медленным маршрут.
Одни раз я так ехал, окна трамвая были открыты, и вдруг я увидел какую-то странную вывеску. Над маленькой остекленном дверью было па писано: «Оптовая торговля кавказскими фруктами. Каландадзе».
Наверно, я сто раз не меньше, наверно,– проезжал мимо этой выноски, но только теперь ее заметил... Только теперь дошло это до меня.
За стеклом лавки, в ее окне, горкой лежали орехи, фрукты
разные, инжир сушеный...
Трамвай давно миновал этот трехэтажный кирпичный домик и уже отстоял остановку и медленно полз дальше, а я все сидел на своем месте и думал, какой это Каландадзе такой, откуда он взялся.
Чушь какая-то, право же, нелепость! В Москве оптовая торговля какого-то Каландадзе!
Потом я вышел и забыл про вывеску. Но каждый день теперь она попадалась мне на глаза. И, не в состоянии будучи объяснить появление столь странной вывески в современной Москве, я начал строить всякие догадки и предположения.
И не мог ничего придумать другого: решил, что это старый, дореволюционный частный магазин. Частный магазин, который каким-то образом забыли ликвидировать... А что еще могло быть! Единственный частный магазин в Москве.
Чепуха, конечно... Но дальше этого фантазия моя не шла.
Я долго еще ездил по этому маршруту и, замотанный, заваленный работой по горло, так и не удосужился слезть однажды с трамвая, посмотреть, что же там такое, почему Каландадзе открыл в Москве частную лавочку. Помню, несколько раз обещал себе встать пораньше, чтобы сойти на той остановке...
Может, я все-таки сделал бы это, но вскоре я оставил прежнюю работу и теперь по преимуществу пользовался троллейбусом и ездил другими маршрутами.
Я позабыл бы о необыкновенной и необъяснимой вывеске на домике по Лесной улице, но дочка моя, которая теперь учится в том лее районе, рассказала мне, как она однажды шла и увидела в окне все эти сладости – и урюк, и финики, и орехи фисташки, и инжир, и чернослив – все, что она так любит, и не утерпела, зашла. Зашла и даже растерялась. Она даже испугалась, в лавке никого нет, а сладости те – прямо в мешках, на полу стоят...
Странный дом.
Я так бы ничего и не узнал, но неожиданно в один прекрасный день все разъяснилось. Перелистывая один школьный учебник, я прочел о большевистской нелегальной, подпольной типографии, в дни Пятого года устроенной в Москве – в лавке Каландадзе.
Значит, там музей сейчас!
