Текст книги "Прощание с миром"
Автор книги: Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
ЛАСПИ
Если бы не Паустовский, я и не знал бы даже, что эго за бухта Ласпи такая...
Я приехал в тот год в Крым поздно, уже зимой, и первое время даже не подозревал, что Паустовский в Ялте, что он живет в одном с нами доме. Он приехал в этот раз в Ялту на своей машине, со своим шофером даже, приехал, кажется, еще в октябре. Собирался, как видно, вдоволь поездить по Крыму, вспомнить свою молодость, свои странствования по этой земле, но сразу, как только приехал, так и заболел... О том, что он болеет, мы узнавали по тому, что видели его испуганную жену, то и дело вызывавшую «скорую помощь», бежавшую к телефону.
Константина Георгиевича душила астма.
Но в один из вечеров, когда стало сухо и когда, может быть оттого, ему стало лучше, Константин Георгиевич, к нашей радости, спустился сверху, со своего третьего этажа, сошел вниз, в вестибюль, а потом даже и на площадку перед домом вышел. Здесь, под двумя каштанами, на самом спуске к парку, с незапамятных времен стояла скамейка, на которой чаще всего собирались проживавшие в доме писатели. Константин Георгиевич пришел к нам и уселся на ту же скамейку. Мы все ему очень обрадовались.
Сезон уже кончился, и все давно уже разъехались, во всем доме оставалось всего несколько человек. Ялта была непривычно пустая, пустынная, оглушительно гулкая.
Сидя здесь, на этой скамейке, в парке перед домом, Константин Георгиевич постепенно разговорился, загорелся и увлекся разговором, стал вспоминать одно, другое, про Крым стал рассказывать, тот, который он хорошо знал, какие тут есть в Крыму места прекрасные, редкие, одна, мол, бухта Ласпи чего стоит. Мало таких мест на земле! Так и сказал... А мы, признаться, те, кто его слушал, в первую минуту даже и не потали, что это за бухта Ласпи такая, где она находится, в каком конце полуострова? Не знаю даже, как это получилось, почему? Особенно мне было стыдно, я раньше жил в Крыму и, казалось бы, должен был знать здесь все. Константин Георгиевич даже с удивлением посмотрел на меня: как же, мол, это так? Он даже головой покачал недоуменно... А потом сказал, что если так, если уж на то пошло, то надо завтра же поехать, не откладывая, что он завтра же с нами поедет и покажет нам все эти места. Непременно надо завтра же поехать всем.
Но на другой день, как мы поняли, ему стало хуже, потому что мы опять увидели сестру, бегущую по лестнице с кислородной подушкой для него.
Мы уже стали как-то забывать об этом нашем разговоре, нечаянно возникшем. Но после завтрака однажды вышли мы утром из столовой, а у подъезда стояла машина, нас дожидается. Говорят: Константин Георгиевич прислал. Шофер из кабины открывает дверцу. Нас было трое. Мы были молоды, любили Паустовского, Крым. Мы сели и поехали. Закрыли глухо-наглухо все окна, двери, закрылись от холода, от стужи, от ветров, задувающих здесь в это время года, и поехали вдоль всего побережья, отправились туда, куда нас повез шофер. Он, правда, не очень хорошо знал дорогу, но у него была карта с собой, к тому же, как он говорил, Константин Георгиевич подробно ему объяснил дорогу.
День был солнечный, ясный. Мы ехали на новенькой, еще не обкатанной, только что купленной машине, ехали через весь Южный берег, через все это пламя осени, сохраняющееся здесь до весны, бушующее в это время года особенно ярко по всему берегу. Весь берег был будто присыпан пеплом, под которым ещё пылал огонь костра.
Дорога эта всегда событие, даже когда по ней ездишь много раз. А я но ней в те годы ездил много и часто, ездил в командировки, ездил просто так... Ездил через Алушту, ездил через Бахчисарай и Севастополь, а один раз даже спускался на Южный берег через Ай-Петри, через водопад, через Пьяную рощу, в которой стволы взбиравшихся вверх горы сосен разбросало во все стороны.
Сколько бы я здесь ни ездил, это всегда было как в первый
раз!
Это оказалось довольно далеко. Мы проехали под стеной скалы у Мисхора, круто и прямо поднявшейся над вырубленной в камне дорогой, миновали Воронцовский дворец в Алупке, родственно зеленый, заодно с зелеными скалами Ай-Петри, вставшими за ним.
Мы ехали не спеша. Над нами были откосы Яйлы. Багрянец отошедшей осени был с оттенком пепельным, как затухающее пламя. Листья с деревьев падали па дорогу, как клочки света. Г де-то под нами внушительно гудел поток. В долинах еще стоял легкий туманец, но скоро, после того как мы выехали, он рассеялся. Кипарисы вставали как скалы среди этих пылающих лесов. Листья, невесомые в воздухе, со стуком ложились на дорогу, колотились о стекло кабины, о машину. Прямо над нами на великанской скале стояли сосны.
Я приехал сюда когда-то потому, что я очень любил этот край. Мне казалось в те дни, что я сам его нашел.
Я смотрел на эти присыпанные рыжим пеплом склоны и вспоминал, вспоминал, как приехал сюда в первый раз, совсем молодым, и как потом, через войну, приехал сюда снова, чтобы уже жить здесь. Как любил этот край и как трудно было уезжать отсюда... Я приехал сюда в первый раз еще до войны, еще совсем молодым, а потом, спустя годы, приехал сюда снова и думал, что навсегда, что я проживу здесь всю жизнь. Я и представить себе не мог, что возможно такое счастье – жить здесь всегда! Расставание было тяжелым, но я уехал, так надо было, так уж получилось. Сейчас поздно было бы обо всем этом говорить, жалеть, вспоминать, а тем более – сетовать. Хорошо уже, что есть возможность приезжать сюда время от времени, так вот, как я приехал в этот раз...
Мы доехали до Байдарских ворот, и я не успел уединиться, как водитель, вместо того чтобы ехать наверх, к воротам, круто свернул куда-то под скалу и поехал вниз, все ниже и ниже, по долине, и здесь тоже сохраняющей свою бурую, пепельнорыжую листву, через все эти горящие, огненно-бурые склоны. Как всякий глухой угол, бухта Ласпи была в стороне от дорог, подъезда к ней не было. Машина наша лепилась к скале, прыгала с камня на камень, как коза. Мы с недоумением глядели на водителя. Нам всем казалось, что благоразумнее всего было бы вернуться, далее, может быть, правильнее было бы поискать другую дорогу, но водитель наш, крепко сжимая баранку в руках, сосредоточенно молчал. Как видно, для нас назад дороги уже просто-напросто не было. По отвесной, крутой горе новенькая, только что купленная, вся, как игрушка, сверкающая лаком, машина наша, рискуя каждую минуту перевернуться, упорно и настойчиво продиралась все дальше, все вперед и вперед через колючий, цепкий кустарник держидерева. Как мы не перевернулись, я не знаю. Неизвестно, чем могло бы окончиться наше путешествие без всякой дороги, по козьим тропам. Совершенно ясно, что по этим горам можно было ходить только в постолах или с рюкзаком за плечами, в шиповках.
Мы продолжали продвигаться вперед на машине Паустовского через всю эту буро-коричневую, пожухлую, жесткую листву, по этим рыжим, выгоревшим за лето холмам и склонам. Машина надсаживалась и задыхалась. В одном месте нам пришлось долго се толкать, потому что передние колеса задрались и топливо не поступало.
Мы ехали так до тех пор, пока не оказались над обрывом, таким крутым, что там, внизу, насколько хватал глаз, была только пропасть. Машина висела колесами над обрывом. Дальше хода не было. Перед нами было нечто вроде впадины, горного ущелья, и внизу, перед нами, хлесталось море, совершенно особое здесь, не захватанное глазами, совершенно безлюдное, пустынное. Море вокруг тут вставало горбом и было черным.
Это и была знамени гая бухта Ласпи. Бухта Ласпи и поселок при ней, который не был виден нам. Поселок этот назывался Батилиман. Оба слова звучали для меня, как звон хорошо подвешенного колокола, в тихой долине, между двух гор. Что-то знакомое было во всем этом пейзаже, словно я где-то все это видел уже.
Странно, что, столько лет прожив в Крыму, я никогда не слышал ни о Батилимане, ни о бухте Ласпи. Словно это и не в Крыму было, не здесь, на этом маленьком полуострове, а где-то далеко, на другой земле, на другой планете, что ли, я даже не предполагал, не догадывался, что здесь, в Крыму, есть такие невероятные, столь фантастические места. Казалось бы, столько лет прожив в моем маленьком Крыму, я должен был знать здесь все... Это название я уже слышал, не помню где и когда, но я думал, что этот Батилиман, мне неведомый, но все– таки где-то там прилепившийся внизу, существует только в книгах, что он придуман, что это – из книг. Даже странно, что это в Крыму... Я думал, что это не на земле, не здесь у нас, а неизвестно где, на какой-то другой планете.
Море внизу там кипело, волновалось, колотилось о землю во много раз сильнее, яростнее и настойчивее, чем где-нибудь еще, D каком-нибудь другом месте. Море казалось мне не таким, каким оно бывает везде. И скалы тут были круче, и ущелья эти, и впадины отвеснее, обрывистее.
Море внизу там ревело. Мы глядели сверху на него, потому что подступов к нему отсюда, откуда мы заехали, никаких не было, место было совершенно неприступное. Солнце уже зашло за гору, когда мы сюда подъехали, и вся окружающая местность, и эта бухта, и этот неприступный голый скат стремительно погружались в темноту. Тень от горы входила все глубже в море.
Внизу там все больше штормило, и сумерки становились все гуще. Известно, что здесь, на этом берегу, солнце, в Крыму такое яркое, скрывается из глаз почти что на целых два часа раньше, потому что оно заходит за еще более высокую гору.
На обратном пути мы еще остановились у Байдарских ворот, у стоящей над обрывом церкви. Здесь был буфет, и мы здесь немного подкрепились красным вином и шашлыками, которые нам приготовила закутанная в десяток теплых шалей, топчущаяся на холодном полу буфетчица. Мы даже вышли туда, на балкон открытый, повисший над берегом и морем. Отсюда при желании можно было многое увидеть.
Мы вернулись в Ялту поздно, когда дом уже спал, а на другое утро пошли благодарить Паустовского. Мы очень боялись, что нам попадет за покалеченную машину, а он только спросил, как мы съездили, довольны ли мы нашей поездкой...
Не знаю, что там стало с этой машиной, я ее больше не видел.
НАСИМИ
С Г абилем Имамвердиевым, тогда молодым азербайджанским поэтом, я учился в одно и то же время на Высших литературных курсах, а потом мы не виделись с ним, я думаю, лет двадцать, наверно. Встретились же мы с ним через эти двадцать
лет потому, что нам вместе предстояло лететь в Египет и в Сирию.
Габиль мало изменился с тех лет. Он был все так же близорук, по-прежнему мог пройти в двух шагах от тебя и не узнать, не заметить. Но главное, мог все так же громко с жаром говорить о поэзии, о стихах. Мы были рады встрече, а еще больше – предстоящему нашему с ним совместному путешествию в неведомые страны. Случилось, однако, так, что я не полетел. Перед самым отлетом я сделал себе прививку оспы и у меня поднялась температура, очень высокая поднялась температура, оспа у меня привилась по-настоящему, я очень плохо себя чувствовал, рука раздулась. Так я и не увидел ни Луксора, ни пирамид, многого не увидал, не поглядел, и теперь уж, это совершенно ясно, не увижу никогда. Такая возможность предоставляется человеку только один раз.
Габиль стремился в эту поездку главным образом потому, что ему хотелось побывать на могиле Насими, великого поэта Востока и всего мира, о котором Габиль писал поэму. Поэма у Габиля была вроде бы уже закопчена, но ему хотелось посмотреть места, где развертывались описываемые в поэме события. Могила Насими, по словам Габиля, находилась в Алеппо, в Сирии. Габиль мне показывал на карте, где все это есть. Это было где-то на севере Сирии, но я плохо понимал, где именно. Мне почему-то казалось, что это в пустыне где-нибудь, в глубине пустыни. Так мне почему-то казалось, не знаю почему... Мне казалось странным ехать куда-нибудь еще – от Нила, от пирамид!
Что касается моего друга Г абиля, то он заранее уже переживал эту поездку, это путешествие по местам, о которых он хорошо знал по книгам, изучаемым им, по литературе, и
очень волновался...
Имадеддин Насими, так звали этого человека, родился в Шамахе, на родине Габиля, в Азербайджане, в городе, где, по словам Габиля, родились очень многие великие поэты его страны. Еще в юности Имадеддин Насими воспринял идеи своего духовного учителя великого Фазлуллаха, философа, учившего тому, что человек – есть бог. Что познавший истину, совершенный духовно человек подобен богу и что бог, говоря словами стихов Насими, «любой из нас, из сыновей Адами». Так говорил Насими. Я, разумеется, лишь весьма приблизительно излагаю это учение, новое по тому времени для людей тогдашнего Востока, талантливым проповедником и распространителем которого в своих газелях и коротких стихотворениях явился Имадеддин Насими. Поэзия Насими славила человека, как сердце и солнце вселенной, провозглашала человека сутью всего сущего. Обвиненный в ереси, Имадеддин Насими погиб в Алеппо, в тогдашней провинции Египта, куда он, странствуя по земле и, как свою веру, распространяя это новое учение, перебрался к тому времени. Насими был казнен редкой и жестокой даже по тем временам казнью. С него с живого содрали кожу. Никогда потом столь страшная, столь мучительная казнь не повторялась.
Так закончил свою жизнь Имадеддин Насими, один из величайших поэтов мира. Было это в 1417 году. Шестьсот лет назад.
Неизвестно, сколько прошло времени. Старые правители ушли, пришли новые, не более гуманные и ничуть не более просвещенные, но другие, новые.
Насими был похоронен во дворе того дома, где он жил. Могила его не затерялась, не была потеряна.
Я встретился с Габилем Имамвердиевым только через два года в Ялте, куда Габиль приехал отдыхать. Мы очень обрадовались друг другу, тем более что встретились неожиданно, на улице. Я, разумеется, сразу же спросил Г абиля, как он ездил, удачным ли было его путешествие. Габиль от всего был в восторге, и от пирамиды Хеопса, и от Сфинкса... Я было начал расспрашивать у него про пирамиды, но он махнул рукой. Меньше всего он думал о пирамидах! Самое главное, несмотря на то что это было для него нелегко, не просто, он все-таки добрался, оказывается, до этого города, где жил Насими, что он все-таки проехал туда, в Алеппо, в Халеб, как еще называют этот город в этой стране. Все было, как и было задумано. Ведь он, можно сказать, только затем туда и ехал.
Вот что мне рассказал Габиль.
Габиль приехал в Халеб вечером, поздно. Он уже знал, что могила Насими где-то от него недалеко, может быть даже совсем рядом, что завтра чуть свет он увидит ее, но не мог спать. Не в силах дождаться рассвета, он вышел на улицу и, спотыкаясь, долго бродил в темноте, по незнакомому, неосвещенному городу. Ему казалось, что Насими, его дух, как тень всюду сопровождает его, что могила Насими тут же, может быть, под стенами этой крепости, в черте которой находилась гостиница, где поселился мой друг Габиль... Вот так и я, наверно, я уже говорил об этом, когда приехал в первый раз в Берлин, приехал через двадцать лет после войны, так же вот не в силах был дождаться утра и тоже пошел ночью искать рейхстаг, не мог дождаться утра. Все мы такие!
Впотьмах, спотыкаясь, Г абиль долго бродил по городу.
Утром, когда рассвело, ему показали улицу, по которой надо идти. Г абиль пошел по пей, все еще не в силах поверить, что он в Халебе, в этом городе, где окончилась жизнь героя его поэмы, над которой Габиль работал столько лет. Улица, по которой он шел, была замощена квадратным, зеленым от времени камнем, имела триста метров длины и называлась улицей Насими. Он сам прочел это название на табличке, которая висела на стене, на ржавой, плохо держащейся табличке. Г абиль был как во сне.
Все еще не веря себе, волнуясь и спотыкаясь, он вошел в маленький, тесный, выжженный солнцем двор, посреди которого росло одно-единственное апельсиновое дерево. Листьев на этом дереве не было, их все давно уже сдуло ветром, была осень, но плоды па дереве росли, и плодов было много – красные, яркие, очень крупные плоды на совершенно голом дереве, стоящем посреди пустого, голого двора. Г абиль поднялся на площадку, что была только несколькими ступенями выше тротуара. Здесь, за порогом, который Г абиль едва переступил своими по-прежнему плохо повинующимися ногами, его встретил старик, встретил обрадованно, как встречают гостя, и так лее обрадованно, дружелюбно окружили дети, маленькие дети этого старика. Г абиль сначала почему-то решил, что это дети этого человека, но потом понял, что это его внуки. Из этой кучки малышей вышел один, должно быть, самый маленький, и сказал с гордостью, что все они Насими, что это его братья и что он сам тоже Насими... «Мы все – Насими!» – сказал с г ордостью мальчик, внук этого старика, встретившего Г абиля.
Старик повел гостя к небольшому сооружению, сложенному из темного камня в глубине двора. По другую сторону от апельсинового дерева. В руках своих он держал ключ. Старик подвел Габиля к небольшому помещению, вроде сторожки или молельни. Дверь этого маленького помещения или сооружения была закрыта на висячий замок. Старик отомкнул дверь, и они вошли внутрь. Сбоку было маленькое оконце, забранное решеткой. Но сначала, пока Г абиль не присмотрелся, здесь было очень темно. Привыкнув к темноте, Габиль увидел два камня – камень, лежащий на земле, и камень, поставленный стоймя... Мусульманская могила, каких Габиль видел много в своей жизни. Это и была могила Насими, великого страдальца и поэта. Могила Насими, как могила всякого святого, была закрыта зеленым покрывалом, которое старик снял, как только они вошли сюда.
Габиль положил на могилу Насими свой цветок, с которым он пришел сюда.
Живущие в этом доме люди называли себя родственниками Насими, его потомками, но они, по словам моего друга, ничего не знали о Насими-поэте... Они знали только, что это мученик, что это святой, человек, пострадавшим за веру, но они не имели никакого понятия о том, что это поэт, что имя его и его поэзия известны всему миру. Они этого не знали, пока в 1973 году не настало 600-летие Насими, отмечавшееся по всему миру по решению ЮНЕСКО, пока сюда, в этот их тесный дворик, не хлынул поток людей, отыскавших могилу поэта в этой далекой стране.
Габиль приехал сюда спустя два года...
ЧИКОША
Мои дети, давно уже взрослые люди, долго работали в Африке, в тропиках, жили, можно сказать, на самом экваторе, на небольшом островке в Гвинейском заливе. Я встречал их в аэропорту, когда они вернулись. Приехали они зимой, в декабре, когда в Москве стояли большие морозы. Когда они из самолета выходили и потом, в машине, по пути с аэродрома, я не знал, что такое дочка в картонной коробочке в руках держит. А потом, дома, я вижу, в ванной сидит большая этакая серая светлая птица с пестрой головой и большим загнутым клювом. Только хвост у нее, самый кончик, коротенький такой, был розовый, красный. Попугая привезли! Он сидел одинокий, грустный, примолкший, и хвост у него, я это сразу заметил, мелко дрожал. Видно, плохо ему было, холодно. Все-таки там, откуда они его везли, было сорок градусов в тени. На ночь мы его посадили в освободившийся фанерный ящик, поставили этот ящик в прихожей, чтоб из форточки ему не дуло, а сверху, чтобы он не мерз так, накрыли еще старым пальто и теплым одеялом. Но он и на другой день все ещё очень дрожал, и хвост у него сильно трясся.
– Чикоша – хороший парень,– сказал сын, входя в переднюю, и сделал какой-то жест, как бы желая его погладить по голове, по хохолку его белому. Чикоша не выразил никаких чувств, не проявил никакого отношения ко всему этому, сидел все так лее неподвижно, молчал. Неясно было, как он себя чувствует. Судя по всему, его мутило после перелета, как ни говори, он проделал шестнадцати часовой перелет, из тропиков попал на север, в полную снегом Москву, и теперь сидел в этой темной передней. А может быть, он волновался среди наполовину незнакомых ему людей. Чтобы ему было потеплее, мы поставили рядом с ящиком, в который мы его посадили пока, настольную лампу, да и верхний свет не стали гасить, опять-таки для того, чтобы ему было немного теплее, чтобы немного нагревалось...
Уже дня через два Чикоша, слава богу, перестал дрожать, начал двигаться с одного места на другое, и мы перенесли ящик на кухню, где было светлее и свежее. И вдруг однажды, когда мы обедали, мы услыхали доносившийся с кухни чистый, свежий звук, омет, сильный и даже, как мне показалось, резкий. Он, кажется, что-то сказал или назвал кого-то...
На другой день, когда я пришел к детям, попугай сидел на жердочке, пристроенной для него в углу, подносил ко рту длинную тонкую макаронину, зажатую в лапе, и с хрустом откусывал от псе кусочек за кусочком, продолжая потом еще дробить некоторое время эти кусочки во рту. Было странно и неправдоподобно видеть, как он подносит лапу ко рту и ломает клювом сухую эту твердую палочку.
Через неделю мы вместе с детьми, поскольку у них был отпуск, уехали па юг, бросив Чикошу на внучку Машу, по больше всего па бабушку, которая, как мне кажется, очень боялась оставаться один на один с неведомой для нее птицей, хотя и старалась не показывать этого.
Спустя некоторое время Маша написала нам: «Чикоша заметно повеселел, стал спокойнее, подпускает меня и бабушку к себе и даже понемногу разговаривает. Как видно, привыкает к новой для него обстановке...»
Когда его привезли в Москву, ему было уже два года почти. Оказывается, там, на острове, где они жили, этих попугаев привозят с материка, из джунглей, маленькими, в феврале или марте месяце, когда они только еще выводятся. Вот тогда и удается их поймать...
Сын мой рассказывал мне потом:
– Однажды, когда я возвращался через город к себе, хозяин одной небольшой лавочки, которого я хорошо знал, увидев мою машину, помахал мне с порога рукой. Это означало, что у него в лавке появилось что-то интересное. Он всякий раз, когда у него появлялось что-нибудь любопытное, примечательное, морские ежи или черепахи или какие-ни-будь особенно интересные деревянные маски, подавал мне знак, показывал мне с порога рукой, чтобы я остановился. Так и на этот раз было. Мы зашли в лавку и увидели на полу, в углу, в коробке из-под бананов,– трех попугаев-птенцов. Они были все черные, как воронята. Скорее всего даже как галчата, совсем черные. И грязные все были очень, сальные...
Как только мы подошли ближе к ним, незнакомые для лих люди, они стали очень кричать, испугались. Один из них, тот, которого я сразу выделил, кричал громче всех.
В лавке было двое африканцев. Одного я уже знал, он всегда встречал меня в этой лавке. Это был высокий, худой, с крупным носом человек. А другой был маленький, похожий на мальчика, постоянно улыбающийся, с наголо остриженной головой. Я тоже знал его, видел его время от времени в городе, где оп продавал маски... Тот, что постарше, был в круглой камерунской шапочке, в длинной, очень свободной, ниже колен рубахе и таких же белых штанах...
Я решил взять того, что орал громче всех. Я подумал, что если оп такой крикливый, горластый, то он заговорит раньше других. И еще у него голова была большая, больше, чем у других. А я слышал, что если голова большая, то это самец. А мне хотелось самца. У самки – головка поменьше, а само тело, туловище, пышнее. У этого, которого я выбрал, была большая голова, которая, как мне казалось, напоминала голову орла. И клюв тоже был очень большой и очень сильный. Вот почему я
выбрал его. Он был самый крепкий из всех...
С нами, я приехал сюда вместе с Ириной, была еще одна женщина, она выбрала самочку, а я взял самца.
Когда я его взял, у него вокруг зрачка еще ободок серого цвета был. Оп был совсем еще маленький. Хозяин мне сказал, что ему только еще три месяца всего. Но крылья у него тем не менее уже были подрезаны, чтобы он не улетел. И, как я сказал, он уже весь был покрыт перьями. Когда они рождаются, они голые...
Этот, маленький, улыбающийся, взял из коробки выбранного мною попугая, к нему подошел второй, старший, и они стали с ним что-то делать. Попугай тяжело и страшно зарычал. Я спросил, что происходит, что они с ним делают. Оказывается, нужно было вокруг слуховых ямок выщипать перья. Они, видимо, именно этим и занимались. Они объяснили, что так он быстрее заговорит. Действительно, у него обнажились слуховые проходы. Мы боялись, что они обезобразили её. Нам было жалко.
После этого они посадили его в картонную пустую коробку из-под кока-колы и бросили туда несколько красных орехов – плодов масличной пальмы, жирных, маслянистых.
Мы вернулись к себе. Вместе с нами жил здесь одно время товарищ, который потом уехал из Африки. У него тоже был попугай породы жако, как и тот, которого я привез теперь, но только очень красивый, весь серо-голубой такой, цветной. Это была самочка, очень ласковая, ручная, которая, однако, за все это время, пока они жили там, так и не заговорила. Звали ее Лорой. Потому что «попугай» по-испански– «лоро». А Лора – это, конечно, уже на русский лад. Это была очень ласковая и очень ручная самочка. Садилась на вытянутый палец, позволяла себя гладить по головке. Она даже, можно сказать, и спала с ними вместе. Клетка, в которой они ее держали и которая была сделана из решеток холодильника, была у них всегда открытой.
В нее-то мы и посадили нашего попугая.
Наш попугай первое время близко нас к себе не подпускал, шипел, рычал и мало ел. В тот же день, когда мы его посадили в клетку, мы вечером поехали к товарищу, у которого тоже был попугай и он его держал уже полгода. Нам хотелось узнать, чем его кормить и как с ним обращаться. Он нам сказал, что первую неделю-две попугая надо поменьше тревожить, не надо беспокоить, надо дать ему привыкнуть, рассказал, чем его надо кормить. Прошло еще некоторое время. К нам однажды пришла соседка, увидела попугая и сказала, что нам надо вымыть его, выкупать его в марганцовке. Действительно, он, как я уже говорил, был очень грязный, очень жирный. Соседка помогла нам. Купали мы его в тазике, и он опять очень сильно орал, кусался. Я надел брезентовые рукавицы, а соседка надела принесенные ею для этого перчатки хозяйственные, трикотажные. Он отчаянно сопротивлялся. Вцепился ей в палец, она закричала, и мы выпустили его. Так мы и не докупали его по-настоящему. Потом мы его посадили в клетку и направили на него две настольных лампы, а клетку накрыли одеялом, чтобы он быстрее высох. Он сидел и дрожал. Первое время он ничего не ел и не умел пить воду. Мы давали ему апельсины, папаю давали ему. А еще он очень любил орешки, арахис. Сначала он учился есть. Он ел, как человек. На одной ноге стоял, а другой ел. Брал орех в одну лапу, а на другой стоял. Первое время, если он брал в одну лапу арахис, то на другой не удерживался и
ПсЩШТ.
Мы оставляли дверцу незапертой, и он сам стал открывать дверцу и выбирался из клетки наверх, подтягиваясь клювом и лапами. Потом мы поверх клетки приладили ветку суковатую, лесенку такую поставили. Очень быстро он оголил эту ветку, содрал кору и принялся грызть саму эту ветку. Сидел же он чаще всего на самом верху этой ветки и спускался вниз за каждым орешком. Возьмет орешек, поднимется наверх, съест и опять спускается.
Сначала клетка стояла у пас в комнате, но ему было холодно от работающего в комнате кондиционера, и мы перенесли ее поэтому в ванную, там было такое окно с жалюзи. Поставили ее на биде. В панной было тепло и сухо, потому что жалюзи были опущены и окно к тому лее было затянуто москитной сеткой.
Первое время мы, как и все, называли его Лоро. Потом стали звать его Чико, что по-испански означает «мальчик». Наверно, потому опять же, что все так называли. Постепенно он как бы само собой превратился у нас в Чикошу.
Мы приучали его к себе, говорили ему всякие ласковые слова. Ирина пыталась его кормить с руки, сама давала ему орешки, макароны. Прошел, наверно, месяц, и однажды мне показалось, что кто-то бормочет. Это он что-то репетировал. Было еще непонятно что. Прошел день-два, и мы услышали, что он говорит о себе: «Чикоша – хороший!!!» И на все лады мы стали говорить ему «Чикоша – хороший» с различными интонациями. «Чикоша – хороший...» И он стал повторять: «Чикоша—хороший». «Чикоша– хороший мальчик»– он так и не освоил. Потом появилось «Чикоша хочет орешки»...
Нам нравилось, как он слушал нас, наклонив низко голову, как глухой старик, так он вслушивался в то, что ему говорили. Слушает, слушает, а потом головой встряхнет и опять слушает. Нас это все больше увлекало, мы старались ему наговаривать целые фразы, такие, как «Маша учит уроки», «Ира, пора па работу». Но он освоил из всего итого только «Маша» и «Ира-Ирочка», «Пора-нора»... Но каково было наше удивление, когда оп вдруг однажды неожиданно для нас быстро освоил и проговорил такую длинную грустную фразу: «Все птички на веточке, а Чикоша в клеточке».
Я даже потом решил научить его петь, проверить, так сказать, его музыкальные способности. И он действительно однажды запел моим, как считает Ирина, голосом: «Все могут короли, все могут короли...»
Остальные слова оп уже не выговаривал.
В доме у нас жил пес, звали его Шурик. Однажды он исчез на целую неделю, и мы уже считали его пропавшим. Но потом, к нашей радости, Шурик вернулся, и я, под окном нашей ванной, закричал: «Шурик! Шурик пришел!» Этого было достаточно, чтобы эта моя фраза: «Шурик, Шурик пришел!»– вошла в его ежедневный репертуар.
Он любил повторять свою программу, все, что знал, дважды в день – утром на восходе солнца и вечером перед закатом. Прогонял по нескольку раз. Если у него не получалось какое-нибудь слово, он сердился, прокашливался и начинал пробовать заново.
Я всегда был болельщиком московской команды «Спартак». Читая газеты, я, конечно, то и дело радовался, что «Спартак» выигрывает, а он действительно в том сезоне выигрывал. Но удивительно, что скоро и мой Чикоша тоже вместе со мной стал болеть за «Спартака» и принялся вслед за мной утверждать, что «Спартак» – чемпион».
«Спартак» давно уже не чемпион, но Чикоша все еще утверждает, что «Спартак» – чемпион.
1953—1980 г.
ДЕТИ
МАРИСЯ
Мне двадцать лет. Мы в освобожденном селе, в Польше.
Маленькая Марися забралась ко мне на колени. Она ловит мой взгляд, и, когда я наклоняюсь и киваю ей, Марися довольна. Она отвечает мне улыбкой.
Мать девочки, тоненькая, молодая, с хрупким румянцем, смотрит на меня, на дочь. Мешая польскую речь с русской, пани Хелена спрашивает меня, откуда я родом.
– Из Сибири.
– Сибирь?—удивляется женщина.– Боже!..– говорит она по-русски.– Совсем другой свет.
Хелена упорно не отходит от плиты, она не так занята, как старается это показать. Она, чувствую это, приглядывается ко мне. Потом, за обедом, она рассказывает, как боялась Марися другого солдата, что жил здесь незадолго до меня. Увидит его во дворе, бежит в комнату: «Мама, мама, герман...»
