Текст книги "Прощание с миром"
Автор книги: Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)
Мы летели еще часа полтора, а может, и два, пока не сели в Хабаровске и пока вдали, все еще в темноте, не блеснула река. Амур.
Оказалось – я узнал об этом, когда мы заправлялись,– что этот город в тайге, на равнине, скорее всего,– был Комсомольск.
Комсомольск-на-Амуре.
ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ
Нам видеть его не пришлось. Мы не застали его. Потом, когда мы выросли, этот человек – не он сам, а его образ – был уже как материк, от которого отплываешь. Чем дальше он, тем величавее.
Но однажды и я увидел его очень близко.
Я услышал один рассказ. Было это уже давно, у нас в институте, в студенческом общежитии. Вечером однажды после лекции мы заговорили о Шушенском.
Все, наверное, знают, что это сибирское старое село, расположенное на берегу Енисея.
Он писал о нем в письме родным, матери. В первые же дни, когда он приехал туда. Писал, успокаивая: «Шу-шу-шу – село недурное... К Енисею прохода нет, но река Шушь течет около самого села... На горизонте – Саянские горы или отроги их; некоторые совсем белые, и снег на них едва ли когда-либо стаивает».
И сравнивал:
«...точь-в-точь как из Женевы можно глядеть на Монблан».
Именно здесь, в Сибири, он тогда, как он уверял, сочинил свою единственную стихотворную строчку:
«В Шуше, у подножия Саяна...»
Дальше у него, по его признанию – не пошло.
Живя здесь, он зимой выходил на реку, катался на коньках и научил этому сельских ребятишек. Охотился. И крепко подружился с одним молодым пареньком, крестьянином, который его очень любил и который принес: ему однажды из лесу журавля.
В Шушенском и до сих пор сохранились многие вещи, которыми он пользовался в ссылке... И стол и конторка. И лампа керосиновая, медная. Говорят, что эту лампу ему привезли из Санкт-Петербурга.
Он усиленно работал здесь, в этой суровой глуши, тут он написал свою большую и очень важную книгу. И потому больше всего нуждался в лампе. Лампу эту ему привезла Надежда Константиновна, так рассказывали.
Товарищ мой, который рассказал мне об этом, и сам был оттуда. Не шушенский, но из Хакассии, из Абакана. Не так все это далеко по сибирским понятиям. Рядом. И в Шушенском мой
товарищ сам часто бывал.
Собственно, это как мимическая сценка.
Он и Крупская идут рядом. Кажется, идут даже не по улице, а по крутому, по высокому берегу реки, где по весне у них всегда многолюдно, всегда собирается народ.
Они идут вдвоем.
Он в своем единственном, памятном нам пальтеце. А на Крупской – круглая шапочка, а из-под пальто – до самых ботинок – черная юбка.
Он бережно ведет жену под руку. Эго настолько непривычно всем, что это-то крестьянам и запечатлелось более всего.
Но главное, что еще запечатлелось им: ведя жену так вот, под руку, оп, повернув голову к ней, все время говорит о чем-то. Говорит и жестикулирует сжатой рукой.
Это – как в немом кино. Слов не слышно, только движение...
По-видимому, он только что оторвался от рукописи. Вроде' бы кому-то доказывает свою правоту. С кем-то еще продолжает спорить.
Мне очень дорого это воспоминание.
И я особенно берегу его.
...И еще одни такой рассказ небольшой, тоже сибирский, тоже тушинский.
Одни старик – это уже после революции было в скором времени – пришел из Шушенского в волость. Шапку снял и в угол глядит, удивился. Человек на портрете больно знакомый. Одет в пиджак черный. Бородка такая у него, клинышком. Взгляд уж больно знакомый! Кто это такой?
Председатель объясняет ему кто.
А старик ему:
– Прокоп! Так ведь эго тот самый мужик... Что у нас тут в Шушенском жил!
Вот – все. Может быть, все это не столь значительно? Да, вероятно, это так. Но все же эти два или три случайных штриха
помогли мне увидеть его...
Таким оп и у меня в памяти жив. Ленин, увиденный глазами шушенцев.
ДЕД ОЛЕНЧУК
Он жил где-то рядом, па Сиваше, мне страстно хотелось повидать его, я все собирался каждый год съездить к нему, да так и не собрался.
Не помню уж, право, когда я и норный раз о нем услышал, но думаю, что о детства это я знал о нем.
Он уже и тогда был дедом...
Это в 1920 году было, когда из Крыма Врангеля выбивали, когда брали Перекоп. Этот самый Оленчук перевел Красную, рабоче-крестьянскую нашу армию через Сиваш.
Он самому Фрунзе показывал, где надо переходить.
Я даже и снимок такой помню: Иван Иванович Оленчук показывает рукой через Сиваш.
Нам про этого деда отцы рассказывали, когда мы были маленькими.
Все я хотел до него добраться... Я и сам теперь жил в Крыму, а дед Оленчук, второй уже раз к этому времени проведший войска наши через Сиваш, жил там же, где жил всегда, и до него было недалеко – всего было и езды-то часов десять.
Друг моей юности, я его еще по дивизии знал, заезжал к Оленчуку, знаком был с ним. Рыбак Оленчук жил у себя в Строгановке, на той стороне Сивашей.
Да, так вот вышло: мы выросли, мы сами стали солдатами, а дед Оленчук словно бы и не старился, все так же рыбачил он, когда одной осенней ночью в 1943 году, такой же, как та, двадцать три года назад, опять разведывал брод через Сиваш.
Дед Оленчук жил одиноко, гордо. В самодельной хате на крюке висел у него один только старый кожушок...
Таким был этот старик, что дважды перевел нашу Красную армию через Сиваш – в первый раз в гражданскую войну, а во
второй раз в эту, в Отечественную.
Но все-таки я его, деда этого, помню. Ради этого все и рассказываю...
Я его тоже видел.
А вышло это так. Я шел летом по улице, в Симферополе когда жил. Жара как раз самая стояла. Подвигается, я вижу, навстречу мне человек... С палочкой, в ватничке. Я смотрю: да это ж дед Оленчук идет! Я его в лицо узнал. По бороде.
На голове шапка солдатская старая, постолы на ногах... Под пиджачком у него или под ватничком толком не разглядел – тоже надета гимнастерки солдатская.
Будто по бережку идет, рыбацкой этакой валкой походочкой. Как в Симферополе не ходят.
Оглядываюсь, а он уже прошел.
Так и я его увидел... Все-таки привелось. Я потом спрашивал у моего друга и узнал: дед Оленчук был у нас в Симферополе и заходил к нему в этот день.
Вскоре после того, как передавали, старик умер.
ЦАРЬ СКИЛУР
Эти преславные изображения видел я в учебнике истории. Там был изображен старик в профиль. Лицо у него было резкое, сильное, с большим, остро выступившим вперед клипом бороды.
Одна только голова и плечи. Голова бородатого скифа в высокой остроконечной шапке. А рядом было другое лицо, безволосое и бабы;.
Я позднее узнал, как нашли этот профиль. Какой– то мужик, нагрузив на отвалах камень, вез его в город домой. Один из встреченных им жителей выпросил его себе. Он у него прямо с телеги этот камень снял. Поначалу был найден известняковый рельеф с изображенном всадника, а затем уж обломки мраморного рельефа плиты с рельефами скифских царей. Всадник в старославянском или скифском башлыке, в остроконечной шапке. Это и был Скилур, портрет скифского царя Скилура и его сына Палака. Скифский царь, как в буденовке, в островерхом скифском башлыке.
Между Салгиром и глубокой балкой (весь город наш как бы лепился к скалам) были у нас высокая каменная гряда, скалы, прямо над головой встающие. Все ее видели, эту степу, по пути к побережью, она вся рубчатая, с продольными бороздами, и мне всегда казалось, что это волны моря выдолбили эти скалы. Когда Крым был еще дном моря и когда море подкатывало сюда.
Я вспомнил, как это было. Я только что вернулся к себе домой из деревни, из колхоза. Я был тогда молодой, зеленый и гимнастерке ходил. В сапогах. Я всюду ездил, выезжал на путину, на керченскую косу. Люди тогда только что возвращались с войны, и дом наш, в котором мы жили, в котором мне дали комнатку, был испорчен бомбой и был только что высвобожден нами из-под развалин. Так вот я, едва приехав, попал на заседание какой-то комиссии, с участием местных археологов.
В зале, где проходила конференция, скопилось много людей. Я стоял в дверях... Оказывается, экспедицией на наших высотах был найден саркофаг. Был якобы раскопан город, город Скилура, и был найден саркофаг. Стоявший передо мной на трибуне ученый, раскопавший этот город, был молодой рыжебородый человек. Я впервые его видел. Я стоял в дверях, потому что меня туда, на это заседание, никто не звал, поскольку я не являлся ни историком, ни краеведом. Я сам пришел...
Была раскопана городская стена и примыкающий к стене мавзолей.
И я вспомнил, что я был однажды на этих высотах. Как раз на этой самой скале.
В Симферополе мы жили на другом берегу Салгира, а эти высоты были прекрасно видны нам из окна. В одно из воскресений я отправился к ним туда. Я вспоминаю сейчас, как я перешел глубокую тенистую Петровскую балку, густо заросшую орешником и кизилом, и, поднявшись наверх, увидел старые, идущие по самому краю траншеи.
На возвышенности, когда я туда пришел, тотчас же я увидел яму. Я пришел туда потому, что я, скорее всего, уже знал что-то. В яме, когда я туда заглянул, стоял глубокий каменный ящик, грубо отесанный.
Я пришел туда в начале весны, когда под ногами уже во всю трезвонили кузнечики... Я потом увидел кладовые Эрмитажа. В зале Эрмитажа, за толстыми небьющимися стеклами, лежали клады того саркофага. Передо мною были золотые вещи царя и царицы, кольца, ожерелья, браслеты. Оказывается, они нашли и саркофаг царицы...
Археологи – раскопщики; они копают землю ножичками; сидят на корточках и копают очень осторожно, неторопливо. Нож – основное орудие и оружие археолога. Нож да лопата.
Там же, в том же Ленинграде, когда я увидел все эти сокровища вместе, я, по правде сказать, был поражен. Все они были найдены в той пустой яме.
Говорят, он в первую же минуту наткнулся на саркофаг.
Я очень люблю неожиданности... Мне рассказывали в Симферополе об одном замечательном, необыкновенном инженере. За свою долгую жизнь этот человек так много строил, что лучше других знал, где что надо копать. Он так много вскрывал грунтов, что однажды с большой точностью определил местонахождение какого-то затерянного в глубине веков царства. Догадался и – хотя это трудно представить себе
– точно указал, где именно надо копать. Под конец жизни этот человек составил карту древнейших поселений па территории Крыма. Всю свою жизнь ходил по Крыму – с палочкой, в потертом, заношенном костюме железнодорожника...
Недалеко от городских ворот, почти сразу, как удалось установить, где проходила стена, они натолкнулись на мавзолей царя. А когда сдвинули плиту, уже расколотую, увидели белую гробницу. Как я сказал уже, тот самый саркофаг, который я видел, вытесанный из толстых известковых плит, установленный в осевшей глинистой яме... Плита была сдвинута, а на дне ямы уже скопилась вода. Вот и все, что я видел в тот день на плоскогорье этом.
Они, эти высоты, были прекрасно видны из нашего окна, но мне и в голову не приходило пойти туда раньше.
В мавзолее было найдено что-то около полутора тысяч предметов. Все это золото, о котором археологи обычно стараются не говорить...
Царь лежал в расшитой золотой одежде, одетый в кафтан и штаны, покрытый пеленой из тонкой льняной ткани. У его левого бедра был привязан колчан со стрелами, а в ногах положен железный шлем... Скиф лежал в кафтане, с большим мечом у бедра. В городе, посреди своего, города.
Саркофаг царицы был деревянный и, вероятно, очень красивый, резной. По стенкам на глине отпечатался след. В гробу царицы не было много золотых вещей, но было много женских украшений...
Человек, раскопавший Скилура, и сам был похож на Скилура. Он был похож на какого-то отрытого им скифа. У него было веснушчатое лицо и такая же острая бородка... Рассказывал он несколько скупо и тоже больше о научной стороне дела, тоже начисто избегая какого-либо упоминания о золоте. Говорил больше о расселении скифов и тавров на крымской земле, о способах их хозяйствования и о борьбе, которую они вели постоянно за свою свободу и свою жизнь.
А потом на моих глазах ему потребовалась какая– то справка, и он, стоявший до этого над столом как– то излишне прямо, сделал какое-то неловкое движение, склонился и – я не знаю уже как – головой ли, плечом – перевернул страницу.
И тогда я увидел – этот выдающийся молодой археолог, раскопавший Неаполь скифский и другие курганы, был без обеих рук.
КРАСНЫЕ СКАЛЫ
Из листков прежнего блокнота я переношу сюда кой-какие записи. Все они о Балаклаве. Этот маленький старый город волнует меня издавна.
По единственной и главной улице путешествие затруднительно, то и дело придерживаешься одной рукой за скалу и боязливо поглядываешь под ноги, чтобы не свалиться в воду. Но вот за скалой – дома и кривая улочка наверх. Вижу, что самому мне не найти что нужно, надо кого-то спрашивать.
Вот как раз невдалеке на камне приткнулась босоногая старуха. Она черна, грузна и, судя по лицу ее, полному равнодушия, порядочно ленива.
– Капитанаки? – переспрашивает она, не поднимая головы.– Не знаю... Он кто?.. Рыбак?.. Нет, не слыхала, не знаю.
Вот тебе и раз! Всего населения десять домов, а тут старый человек, и все ж знать не знает...
Пытаюсь объясниться. Мой Капитанаки прославленный рыбак, даже в книге одной про него говорится. Но это только раздражает старуху. Так же не поднимая головы, коротко и недружелюбно взглянув в сторону своего маленького городка, она говорит с какой-то молодой, страстной ненавистью:
– Хамье! Ры-ба-ки!..
Я прямо-таки шарахаюсь, до того все это неожиданно.
Мне надо обдумать, с чего начинать, как строить этот единственный день. Чертова бабка совсем меня сбила. Я сразу почувствовал, что устал, и опускаюсь на песок. Тут же рядом. Понемногу бабка моя разговаривается. Среди каких-то воспоминаний о старой Балаклаве прорывается у нее, что она бывала и в Венеции, и в Милане, да мало ли где.
Ах, чертово семя, ах, ископаемое!.. Видно, эта старуха из тех аристократок, что застряли здесь в годы революции. По пег, оказывается, она потомственная балаклавка, тут родилась, тут и сама детей нарожала.
Загадочная старуха.
Все наконец разъяснилось. Оказывается, хозяин – муж ее держал в Балаклаве фотографию. Доходы были большие, хотя фотография их не была единственной в этом крошечном городе.
Сыновья у бабки рыбаки. Экие повороты! Помня, как неудачно начался наш разговор, я не стал больше расспрашивать ее о «хамах» рыбаках, а спросил ее о том русском писателе, что жил здесь. Но старуха ничего не слышала о писателе.
Эта старуха, с ее черной пяткой, обозлила меня и, пожалуй, чем-то удивила. Намеченный заранее план поездки явно срывался. И я уже не стал искать искать, описанного старым русским писателем, а решил искупаться на маленьком пляжике, песок па котором был раскален и красноват.
Это был уж мои второй приезд в Балаклаву. Два года назад и вот так же заезжал сюда, как теперь вот бестолково полюбовался бухтой, поговорил с первым встречным балаклавцем и уехал...
От первого этого краткого заезда у меня сохранилось одно воспоминание. Как я сидел на набережной и читал газету, лежавшую па дне бухты первой полосой вверх. Я, помню, прочел нею передовую на уборочную тему. Что ни говори, не; каждый день приходится читать передовые статьи на дни бухты.
И вот я второй раз в Балаклаве, и эта удивительная бухта опять легла у моих ног. Преодолев заставленное горами устье ее, в море появляются деловые рыбацкие сейнеры. Медленно, один вслед другому они выбираются из бухты.
Но что за вода в этой бухте! Право, когда глядишь отсюда сверху, кажется, что какой-то веселый человек взял и развел в этой бухте синьку. А может, так это и есть, взял и развел...
Розовые скалы и эта неправдоподобная вода – удивительное место.
Вот здесь, в этой бухте, и жило то племя, с которым столкнулся в своих скитаних мужественный Одиссей.
«В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы, друг против друга из темныя бездны моря торчащими камнями, вход и исход заграждая. Люди мои, с кораблями в просторную пристань проникнув, их утвердили в се глубине и связали у берега, тесным рядом поставив... там волн никогда ни великих, пи малых пет, там равниною гладкою лоно морское сияет».
Балаклавская бухта – большая, наполненная водой бутылка.
Кто-то с какого-то корабля когда-то ее почему-то зашвырнул сюда. Так эта бухта-бутылка и осталась лежать промеж гор, вызывая изумление всех, кто ее увидит.
Древние башни, выбитые в камне ступени, скалы, горы и стены, слитые в одно. Не всегда и разберешь, где творила природа, а где человек.
В высоченной каменной оправе лежит бухта. Она как озеро. Где-то она сообщается с морем, но не сразу разберешь – где. Выход из нее прочно закрыт скалами... Когда глядишь со стороны городка, бухта кажется замкнутой, это потому, что горло балаклавской бутылки чуть кривое.
Гомер был в Балаклаве, я утверждаю это!
Башни, скалы, тропинки.
От газеты, утонувшей на дне балаклавской бухты, и Гомера, много позднее в моих думах побывавшего здесь, я перескочил на что-то третье, не заметив, как сверху ко мне спустился кто-то. Я оглянулся и увидел листригона – рыжеватого, туго перепоясанного концом рыболовецкой сети.
Когда этот перевязанный сетью человек встал передо мной, я вздрогнул и удивился, откуда он взялся. Только что берег был пуст.
Из-под белого козырька глядели на меня поблекшие синие глаза, а руки были согнуты. Как будто он и сейчас держал в них тяжесть. Я уж потом только разглядел по-настоящему, что он совсем старик. Я вначале не понял этого.
– Здравствуйте,– сказал он и протянул руку.
Очень быстро из моего разговора с ним я уразумел, что дома сейчас в Балаклаве одни только старики да старухи... Да нот этот дядя Паша, которого тоже перестали брать па лов. Оп давно уже свое отрыбачил и теперь ходил по берегу, поджидал рыбаков и томился. Все были в море, все были на лову, а он один, как малое дитя, не знал, чем заняться.
С этим праздным рыбаком, перетянутым сетью, полезли мы наверх, где были видны остатки генуэзской крепости. Я шел за дядей Пашей. Мы вдвоем пробирались мимо маленьких домиков, где над тесными двориками сыпались бело-вишневые деревца и макрель жарилась на противнях. Мы скоро поднимались наверх, рыбак еще ходил быстро.
Дядя Паша рассказывал мне, сколько в колхозе сейнеров, как хорошо зарабатывают рыбаки. Колхоз и в самом деле очень богатый. Про приемники и про велосипеды. Хотя на велосипедах ездить вроде было негде. Однако па велосипедах все-таки ездят. JI один завел даже себе автомашину. Так и стоит у него на огороде.
По мере того как мы поднимались, я видел и вход, узкую щель пролива, самую горловину бухты. Где– то здесь, у входа в нее, и затонул застигнутый бурей английский «Черный принц», наткнувшийся па красные скалы, со всем споим запасом золота пошедший ко дну.
Мы поднялись к самым зубцам, главам генуэзской крепости, и постепенно стала видна вся бухта. А потом покачалось и море.
Мы сидели наверху, в тени той башни, а перед нами было море – тихое, успокоенное, играющее бликами. Я поглядел на старого рыбака, приведшего меня сюда, и мне стало жаль этого человека, которого его товарищи не брали с собой на лов. Я знал, что рыбаки бывают странный народ. У меня был случай... И я вспомнил о знакомстве с одним рыбаком в одной из моих прежних поездок. Давно это было когда-то... Я долго его разыскивал и долго к нему добирался. Это очень был прославленный, очень известный рыбак. Слава о нем гремела по всему Крыму.
Мне сказали, что это почти в Керчи, а оказалось довольно далеко, на самой оконечности полуострова, на косе. Я приехал к нему и – тоже вот так. Все были на лову.
Я уж поздно вечером попал к нему в дом. Пока выгружали рыбу да пока сети расстилали, уже и вовсе звезды высыпали.
Наконец он пришел. Это был рослый здоровый рыбак, по-видимому с немалой силой в руках, с головой, покрытой маленькой кепочкой, с подстриженным под бокс затылком, и он мне тоже, пока шли к его хате, наверх поднимались, рассказывал о достатках своего колхоза, у кого сколько чего, понимая дело так, что раз приехал журналист – надо хвалиться.
Мы пришли тогда к нему в дом, где на стене висела маленькая керосиновая лампочка, и хозяйка быстро собрала па стол, и мы поужинали. Меня он угощал рыбой. За ужином была водка, но пить никто не стал, не хотелось. Мы поговорили немного, но надо было ложиться, и мы легли. Я тоже собрался завтра идти на лов, мне не терпелось все видеть собственными глазами.
Насчет завтрашнего дня хозяин молчал. Он был хмур. Я ему все насчет того, что я должен сам все видеть, а он об этом ни слова.
Мне постлали на диване. Кусались москиты. Хозяин с женой долго шептались, но наконец они уснули. А я все не спал, ворочался, предчувствовал ожидающий меня день, все то, что меня ожидало.
Утром я проснулся, потому что услышал, как мой рыбак натягивал сапоги. Он был уже в своей робе, и я прежде всего удивился, что он меня не будил.
Еще бы минуту, и он ушел.
– Что же вы не спите,– сказал он.– Спите! – И мне показалось, что он очень недоволен.
Я его догнал уже во дворе. Мы шли почти в темноте. Настроение у моего рыбака портилось с каждой минутой. Едва мы скользнули вниз, па дорогу, как нам навстречу вышла с пустым ведром женщина. Я ее в полутьме даже не разглядел. Григорий Васильевич – так звали этого рыбака – выругался, выматерил ее, и она исчезла, сгинула в темноте. И без того мрачное настроение его сделалось еще хуже.
Мы пришли на берег, где собралась ужо вся бригада и у причала покачивался сейнер. Одни были на сейнере, другие, я заметил кто, поглядывая на бригадира, тщательно мыли у берета ноги, сапоги свои. Перед тем как им взойти на судно, рыбаки тщательно мыли ноги.
Все вопросительно и как-то недоуменно поглядывали па меня...
Когда сейнер довольно далеко отошел в море, я уединился, ушел к другому борту, и, чувствуя, что я тут лишний, что я навязался, чтобы придать себе хоть какую-то видимость независимости, взял да и засвистал. То есть не то чтобы засвистал, но просто стал еле слышно насвистывать. Но в ту же минуту ко мне неожиданно подошел рыбак и, грубо оборвав меня, сказал, чтобы я не свистел. Наш Григорий Васильевич этого не любит, если Григорий Васильевич услышит...»
Я мигом замолчал и оглянулся вокруг. Больше уже я не был уверен, что благополучно вернусь домой. «Вибросит он меня в море, непременно выбросит...» – думал я.
Мы сделали в этот день один замет, три замета. Я потом уж сообразил, что он меня хотел оставить.
Мы вернулись в этот день к вечеру —с полным трюмом рыбы. Палуба тоже была завалена доверху...
Я теперь понял, почему потащил меня сюда дядя Паша: оп выглядывал море. Отсюда, со скал, нам видна была пси Балаклава. Маленькая пристань и набережная с одной стороны. Тротуар и узкая лента пляжа. С другой открывалось это чудо, сверкающее, безбрежное.
– Да, оно такое,– сказал мне дядя Паша, прервав мои размышления.– Когда оно играет, оно – синее-синее. А когда оно тихое, оно блестит. Белым таким становится, как та даль...
Перед тем как спуститься, мы еще долго сидели. Он мне рассказал, что вот башня эта, которую мы усиленно подпирали спинами и над которой бьется красный флаг, долго держалась в годы войны, ее бомбили, но она не рушилась. В ней сражались наши моряки... Старого рыбака больше всего изумляло строительное искусство греков древних и генуэзцев, крепость этой кладки.
Мы в конце концов досидели до того, что в узкую щелку пролива снова стали проталкиваться какие-то катера. Поплутав среди этих опасных обрывистых скал, осторожно входили они в бухту. Высматривавший море дядя Паша первым заметил их и начал спускаться. Они появились и покамест еще не успели причалить. И я решил еще раз выкупаться на этом краснокаменном пляже. Во второй раз в этот день. Больно уж соблазнительное местечко. Несколько молодых парной с приставшего сейнера с мотками ниток в руках ползали по разостланной на песке сети.
Мы сели на камни, и я стал разуваться.
У меня все еще была надежда увидеться с этим моим Капитанаки. Но он не возвращался, никто и не мог сказать, вернется ли он в этот день к вечеру. Рыбаки, увидев нас с дядей Пашей вдвоем, подошли. Они бросили возиться с сетью и тоже сели отдохнуть.
Я слушаю дядю Пашу и подсевших к нам рыбаков. Они мне рассказывают и про колхоз, и про уловы. Сколько флоту в их колхозе и какие сети...
– Я сам,– говорит дядя Паша,– на самолете перед войной летал!
Сначала я не понимаю, что это он говорит, но потом вспоминаю: были в те годы такого рода рисунки на доске показателей... Сажали и на «рака» и на «черепаху». Так вот, дядя Паша летал на «самолете»!.. Хороший рыбак! Больше всех вылавливал.
С нетерпением я подступаю к разговору о том старом писателе... Дядя Паша, заставший ту, прошлую жизнь, хорошо его помнит. Мы сидим на берегу, у сети, а он мне рассказывает, как долго тот здесь жил. Как любил здешнюю жизнь, наденет большие сапоги и идет к ним...
Я спросил, читали ли они его книги, и он ответил: все, мол, читали, знают!
– Я сам читал,– ответил дядя Паша.– Ничего! – отметил он покровительственно, с похвалой. Есть, мол, конечно, прибавки, но в основном все то – но списано.
– Ну а в море вы его брали? – спросил я.
Дядя Паша оглядел меня удивленно и по-чужому.
– За всё ездил! Он с Петькой с Констанди больше ходил...
– Любил! Он молодой Пыл, мы молодые. Каждый день, как только выходим, так и он с нами. Не проспит. В лодку ужо все влезут, а воды нет. Забудут. Так он из ялика в чем сеть в бухту прямо прыгает и бежит вверх, в гору бежит, и вниз, с горы. На спине бочонок тянет. А пробка вылетит, и вода за ворот ему. А он хоть бы что. Азартный был! Рыбаки народ озорной. Иной раз и нарочно забудут...
– Ну а жил где? – спросил я.
– А жил?.. А комнату снимал у рыбака, у Мануйлы Николаевича. У него были спои сети и свой дом хороший. По улице Красноармейской – сейчас называется.
Дядя Паша увлекся. Он рассказывал мне о своей молодости, и как пили много, и как он сам пил.
– Пили – много,– сказал дядя Паша сокрушенно и весело.– Что правда, то правда. Я сам... пил. Оп мне говорил: «Не пей, Пава! —он меня так называл. Дети, говорит, будут...» А я ему: «Когда дети будут, они найдут что пить...» Но мне хотелось прервать этот разговор...
Дядя Паша уселся на своего конька.
Даст нам in. шить много и пишет, – сказал дядя Паша. Старик не мог уже слезть со своей темы. Глаза у него заискрились. Я живо представил себе того невысокого смуглого человека с черной бородкой, рыбака, спускающимся по улице в Балаклаве, и как он, разыгрываемый молодыми веселящимися парнями, тащит на спине, на горбу, этот хлюпающий бочонок.
Разговор наш услышали курившие ребята. У них там была своя беседа.
– Вы за кого? – спросил нас командир сейнера.
– Та за Куприна...– отозвался дядя Паша.– Что за греков балаклавских писал.
– А?..
И дядя Паша перешел к розыскам «Черного принца», где он работал вместе с японскими водолазами.
Капитанаки все еще не приходил. Выкупавшись, я опять подошел к этим молодым людям, и они пригласили меня к себе на судно. Они собрались идти в море – сеть их уже была починена.
И я вспомнил Григория Васильевича, как он не решался брать меня. Мне хотелось перед отъездом еще раз взобраться наверх, на эту скалу, перелезть через нее и взглянуть па море.
– Да ну вас, ребята,– говорю я.
Надо было ехать. Пассажиром па автостанции немного. Они сидели у степы, грызли семечки, вяло переговаривались. Солнце давно перешло на другую сторону, вот-вот оно опустится, осядет за скалы, и длинные тени генуэзских башен начнут шагать по улицам города. Скалы мгновенно погаснут, начнут терять свой цвет.
Машина трогается.
Дорогу перестилает сеть, и паша машина идет прямо на нее.
Машина движется все стремительнее, подпрыгивает на камнях, случайно подвертывающихся под колеса, а бухте все нет конца. Но красные скалы отступили наконец. Автобус кренится. Поворот. Оглядываемся на город, а его уже не видно. Но мелькнуло, исчезло, опять мелькнуло то манящее, лиловое. За новым поворотом снова встали красные скалы, отсюда такие скромные, невысокие. И вот еще раз показался кусочек голубой воды – мифической питии, причудливой бухты листригонов. Но это уже так, воспоминанием; и все исчезло.
Балаклава сушила свои сети на своем единственном берегу, на тротуаре. Я только тут спохватился, что не выпил со стариком на прощание... Но мы уже выезжали.
Мы выезжали на неровную, па открытую, на дышащую зноем степную дорогу.
