Текст книги "Прощание с миром"
Автор книги: Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)
ВЕРЕВОЧКА
Я стоял на палубе, на носу парохода. Дело было во второй половине дня. Через бурный и неширокий Керченский пролив мы плыли верных три часа. Не меньше.
Битком набитый пароход нас вез из Керчи на станцию Сенную.
Я так-таки ни разу и не спустился вниз. Я стоял, опершись о борт, и смотрел в море, в воду, куда чаще всего и смотрят, когда стоят вот так, опершись о Порт.
Вдали уже вырисовывался болеющий на солнце городок-поселок. Он уместился весь в раковине круто изогнутой круглой бухты. Уже даже видна была его длинная, далеко уходящая в море эстакада.
День был чудный, и небо, и море... Всё в самом лучшем виде.
Тут-то вот, оберегая глаза от солнца и всматриваясь в нежно-зелёную, притененную внизу воду, я увидел этот корень. Он плавал в море, но плавал он не на поверхности, а в глубине. То есть как бы уже' потонул. Длинный, темноватый, намокший корень.
Волна, ударявшая о наш пароходик, немного этот корень поворачивала, переворачивала с боку на бок, и можно было видеть, что бока у него светлые, почти белые...
Я полагал, что это канат или даже просто кусок веревки... И только подольше приглядясь, я признал этот невиннейший корень, а лучше сказать – водоросль... «Бодяга»—как мы в детстве называли эти прочные, как жгуты, такие выросшие в воде и пропитанные водой, быстро высыхающие на берегу растения.
Должно быть, мы все на нее уставились – все, кто был на палубе, разом увидели эту водоросль... Так ведь редко в прозрачной морской воде можно видеть что-нибудь еще, кроме самой поды – тяжелой, по-разному освещенной.
Что же это за корень такой?
И вдруг эта бодяга зашевелилась. Я спервоначалу думал, что мне показалось. Потому что она только еле-еле пошевелилась. Но затем вильнула еще раз и сделала еще несколько энергичных движений...
Нет уж, никакая это не бодяга и не водоросль. И уж тем более – не корень... Менее всего это было похоже на корень.
Я считал, я один только видел, как она зашевелилась. Но и другие стали показывать руками. Тогда-то она и стала уходить на дно, в глубину,– напоминая то ли спрута, то ли созвездие, или что-то еще более необыкновенное, нигде до того не встречавшееся.
Через двадцать минут мы подошли к пристани, к причалу. Скинули трап и стали сходить... Надо было думать о том, как нам сесть в поезд и добраться до Тамани.
Что это было: рыба, змея? Или что-нибудь еще?.. Так для меня и осталось невыясненным.
Возможно, я забыл бы об этом случае и никогда бы о нем не вспомнил, но вот на днях я был крайне удивлен, узнав, что у нас, в дельте Волги, в ее низовье, цветет лотос и водится фламинго...
Мало ли что может выплыть наверх из глубин моря.
КУЛИЧКИ
На землях Алтая, в степи, где теперь целина распахана, удивительно, как там много озер. Вот уж действительно край
озер, а не только чернозема.
Там есть, например, село, в котором сразу два озера, соленое и пресное. Одно соленое, другое пресное. Их только дорога разделяет, улица деревенская... То, которое пресное, оно зеленое, с водорослями, а соленое – белое, без всякой растительности.
Я сам купался в озере. Соленом. Дно у него – горячее. На дне этого озера, в черном вязком иле, есть свои микроорганизмы, они-то и нагревают почву. Так мне сказали...
Смешное вышло купание! Я лег на воду и так лежал поверх воды. Как на доске. Почти не погружался... А потом перевернулся и сел. Как в кресле. Колонки кверху. Странная вода: в ней совершенно не тонешь – она сама тебя выталкивает, выкидывает наверх. Погружаешься в нее, конечно, но мало, так что один только зад в воде, а коленки наружу торчат.
Я так сидел и, чтобы не перевернуться, ладошками по воде пошлепывал.
Вот какая вода, до чего плотная!
Мы, когда пожили там, узнали: жители села этого, они так делают – в одном озере купаются, в другом обмываются.
Но больше всего мне запомнилась поездка на Большое Яровое озеро... Правда, странное ведь название для мест, где никогда не рос хлеб?
Я этих мест никогда раньше не знал, попал туда уже после того, как поселенцы молодые приехали. Все было уже распахано. На первых порах так увлеклись, что даже и выпаса распахали: скот пасти было совершенно негде.
Па озеро нас директор возил.
Удивительный край! Я никогда не видал, чтобы орлы летали так низко и чтобы они садились невдалеке. Прямо на дорогу, на глазах.
Рядом, километрах в пятидесяти,– высокие горы, темные, густо поросшие лесом, горы и ледники. А тут эта голая и ровная, как стол, жесткая, сухая степь. И растет на ней самая
прекрасная, самая лучшая какая есть пшеница.
Я говорил уже, что мы приехали на второй год. Тогда, когда все уже было распахано. Домов, правда, успели построить мало. В палатках жили. Трудно в этих палатках... Среди дня эта палатка так раскаляется, что в нее войти нельзя.
По хлеб уже рос, и это – главное. В первый же год его народилось столько, что весь не успели убрать. Не справились. И теперь еще, на прошлогодних токах и в траве, возле гнилых прошлогодних, прозеленевших буртов, валялась отравленная порченым зерном мертвая птица.
Директор сам вел самосвал. В кузове сидели еще двое рабочих, решивших воспользоваться выходным днем, чтобы съездить на озеро. Мы сидели на охапке брошенной на днище грузовика соломы, и наши спутники весело рассказывали нам, мне и моему товарищу, работавшему на уборке, как они приехали сюда, как сгоняли лис и волков с насиженных мест и забивали первые колы.
Только по нетронутым, непаханым бороздам да возле дорог, там, где; остались кусты ковыля и типчак, можно было догадаться, какой эта земля была раньше, когда она была целиной. Она была пегая, сивая. Как борода старого казаха.
Долго мы кружили по отбеленной солнцем степи. Неторопливо перебегали дорогу суслики. Поля, засеянные рожью и черной пшеницей, перемежались полями, засеянными просто пшеницей... Об этой черноголовой, черноусой, угольночерной пшенице нужно сказать подробней. И я не подозревал, что есть такая пшеница, если бы сам ее не увидел, не поверил бы. Колос совершенно черный! Я подумал, что и зерно такое же черное... Но зерно оказалось белое.
Из этой пшеницы делают сладкие пирожные.
Зерно у нее настолько твердое, что можно получить самый тонкий помол.
Как раз такой, какой нужен на пирожные.
Было очень жарко. Гремела машина, звенели кузнечики. Внимательно оглядев нас, ожиревший суслик влезал в нору.
Мы долго катили по спекшейся, крепкой, необыкновенно ровной дороге. Нигде нет таких твердых дорог, как на степном черноземе.
Мы круто повернули, и машина пошла вниз, под уклон. И не успели оглянуться, как въехали в глубокую балку, сплошь засаженную черешневыми деревцами.
Сад одичал. Руки у директора не доходили до него. Саженцы давно пора было бы окопать...
Когда мы вылезли из прокаленного, насквозь пропитого пылью жесткого кузова нашего вездехода, я увидел это озеро. Его нельзя было бы не увидеть – мы стояли на берегу. Но берега другого – противоположного – не было. Только там, где ему полагалось быть, в мареве возносились ввысь трубы какого-то завода, или это был мираж, я не знаю.
Озеро было зеркальным. Я ни разу не видел такой воды. Она была, как ртуть, серебристая, тяжелая.
Я уже бежал в воду, на ходу сбрасывая одежду. И не сразу понял, что такое у меня скачет под ногами. Все еще не мог оторвать взгляда от Большого Ярового целинного озера.
Но когда, очнувшись, я взглянул вниз, под ноги, я увидел, что у меня под ногами, теперь уже не в траве, а по воде, в протекавшем здесь ручейке, плыли какие-то черненькие птички. Тут, в этом месте, в озеро впадал крохотный ручей, совсем маленький. Ключик. По, впадая, этот ручей-ключик разлился, разделился па несколько ручейков и образовал свое крохотное озерко. Вместе это составляло маленькую чистую лужицу... Птички эти плыли по мелкой прозрачной лужице, плыли, задевая дно. Их было много, целый выводок. Когда я взял какую-то палку и бросил, я попал в нескольких сразу. Но я бросил не размахнувшись, я просто так кинул, и это не причинило им никакого вреда. Все же они вспорхнули и улетели, но улетели они недалеко, тут же на берегу озера и сели.
Я посмотрел, чем я в них бросил. Это была кость. Обыкновенная, желтая, брошенная в степи кость.
Мы разделись и стали купаться. А кулички мои – директор
сказал, что это кулички,– вернулись обратно.
Когда мы искупались и высохли, мы были все в соли. Но поблизости пресного озера не было, и мы обмывались в ручейке, где жили эти кулички...
КОЛЬКА
Гора встает отвесно, как стена. Прямо из степи —над ровной-ровной степью. Только что степь была, и мы ехали по этой с теми, по ровной дороге, суслики перебегали дорогу... Я никогда не думал, что так бывает. Чтобы так вот – степь, степь, и вдруг сразу круто к небу гора. Среди ровной, как стол, степи.
Дорога из степи прямо к горе подходит.
Целый день мотаться по душной жаркой степи, и вдруг как в награду нам этот зеленый яркий мир, крутые тропы и снежные пики. А под нами внизу, за бортом где-то – вся пенистая, молочно-белая река, Катунь. Прет долиной, шпарит, убегает туда, в эту степь, откуда мы приехали.
Мы и одуматься не успели, а дорога пошла над скалами и над рекой. А степь – степь, она осталась далеко позади. Она уже еле видна. Даже не верилось, что такое может находиться рядом, так близко друг к другу,– та, железом лязгающая, горячая, знойная степь и этот веселый, прохладный, стрекочущий и играющий водой мир.
Сразу стало свежее. После месяца поездки мы вдруг задышали полной грудью.
Нас четверо в одной машине, в одной кабине...
Целый месяц мы пылились в Кулундинской степи... В последнее время мы так были прокалены солнцем и так были грязны, что нас уже просто не узнавали. И вдруг сразу, без перехода, все осталось позади, весь этот напряженный месяц.
Нас, главное, этот воздух ошеломил.
Мы долго ездили... Мы приехали еще в июне, когда еще и хлеба не выходили в трубку, а уезжали, когда уж вовсю шла
уборка...
Мы были так грязны, что хмурые секретари райкомов под конец этой поездки долго и недоверчиво крутили наши командировки и глядели на нас. Правда, и командировки у нас были такие же жалкие, мятые и жатые и потерявшие свой первоначальный вид, как и мы. Шутка ли сказать, мы около двух месяцев не видели бани. Только раз за все время купались в том озере, соленом, полном целебных миазмов.
Справа – гора, слева – гора, а еще выше – два белых белка, два снежных полюса. Облака, похожие на горы, и горы, похожие на облака. А рядом неслась Катунь.
Горы сменялись небольшими долинами, но все те же горы были вокруг. Мы все время ехали в окружении гор. Все более захватывающие и радующие глаз места. Мы ввинчивались все далее в горы – все время над шипящей, над всклокоченной Катунью.
Мы не знали этих мост, не знали, куда мы едем. Больно уж нас напекло! Мам просто хотелось посмотреть в последние, дни лета край, о котором мы столько слышали, вознаградить себя за пыль, за жару, за все. А там хоть опять обратно в степь. Куда угодно! Мы готовы были вылезть из нашего «газика» там, где нам скажут. Все равно машину нам дали только па один день.
Мы готовы были так мчаться по разматывающейся дороге, чтобы только одни краски сменялись другими, за одной зеленью другая, по этому Чуйскому тракту хоть до самого до Цаган-Нура! Есть ли где конец горам?
Я думаю, что без гор не было бы этого края, мы бы его не почувствовали. И наоборот, не узнав степи, мы не имели бы представления о горах. Для того чтобы узнать страну эту, надо было нам из степей въехать в горы.
Мы уже давно хотели прервать этот бег, эту погоню за красотой, и стали думать о ночлеге. Нельзя же было гнать водителя дальше. Надо же было где-то остановиться. Горы словно расступились, разошлись, и мы почувствовали, что дальше будет так же, и еще красивее. Мы уже не могли переносить всю эту красоту и остановились в первом же селении.
Приехали мы в небольшой поселок. Это была круглая котловина между гор. Тут были сосны и тут были горы. Небольшое плато, покрытое зеленой травой. С одной стороны одна река, с другой другая. Сосны, скалы, а посредине лес.
И тут, сразу за круглым селением, посредине сосен и гор я увидел знакомое здание, белое, отделанное поверх штукатурки желтым деревом, и мне показалось, что где-то я уже видел этот терем. Когда-то, это было давно, в Ессентуках или в Железноводске. Павильоны Всероссийской торговой выставки в Нижнем, развезенные по неги России по курортам. Так и есть – оказалось, что мы приехали в санаторий. Нас гостеприимно устроили в доме отдыха и поселили в гимнастическом зале. Видимо, нас и тут не признавали за вполне порядочных людей.
Мы приехали уже в темноте, разгружались вслепую, по-настоящему ничего не рассмотрели и расположились прямо на полу, на матрацах, в зале, где были расставлены мячи и гири и натянута сетка для игры в волейбол.
Засыпая, мы слышали, как ревела неумолчно река, но теперь к этому прежнему резкому гулу примешивался еще какой-то новый, более глухой – то ли шумели сосны, то ли море рядом.
Мы долго не могли заснуть. Слишком еще свежи были в памяти видения сегодняшнего дня, граница желтой степи и зеленого тона, жирной выгоревшей степи и тех гор, по которым мы ехали.
Тем не менее рано с утра мы потащились на ближайшую гору. Мы не хотели ничего пропустить, поэтому мы пораньше поднялись. Нам сказали, что надо еще до рассвета...
Мир все еще спал, только ревела река и над смутными вершинками деревьев начинался гомон. Там что-то пробуждалось. Было тихо. В поселке висели афиши, извещавшие о нашем выступлении. Мы шли по росе, по мокрой траве, сначала по поселку, через плетни и огороды, потом через мост, через какой-то ручей. По плотине мы перешли вслед за мычащим стадом. А дальше – тропой, расходящимися, разбегающимися тропами, очевидно, проложенными скотом...
Солнце еще не вставало, но горы, самые дальние, уже окрасил золотой свет. Нам казалось, что сюда, в долину, придет оно не скоро, мы еще успеем подняться.
Мы уж собирались повернуть, но неожиданно впереди себя увидели идущего по дороге путника.
– Эй ты! – прокричал один из нас. Был с нами такой, ездил. Он всем говорил «эй!»...– Эй ты! – крикнул он ему.– Послушай!
Есть люди, которые считают, что они с народом запросто. Таков был и этот человек... Мой товарищ горячился, но я молчал. Мы и тут поморщились, но промолчали.
Повстречавшийся нам гражданин, в дождевике, в бахилах, сдвинул шапку на лоб. Он, видимо, удивился, не понимая, что это к нему обращаются, но потом поглядел на нашего приятеля, умеющего разговаривать с народом, и улыбнулся.
– Вот мы, писатели,– начал тот.
Мы этого нашего спутника подцепили за собой из Москвы и теперь, нечего делать, терпели всю дорогу... Он вот так и в деревне, где мы выступали, часто, во время выступления, одергивал кого-нибудь из сидевших в зале, чувствуя за собой право и власть.
Мы наконец нагнали идущего впереди, поравнялись и пошли рядом с ним.
– А вам зачем на Верблюжью? – спросил наш незадумывающийся друг.
– А за цветами иду, за колокольчиками,– сказал этот человек. – Девочке цветы ношу!– сказал он с вызовом.
Основательно поднадоевший нам наш собрат пожал плечами. Он не терпел никаких недомолвок. Все, что не входило в его представления, он порицал. Ему было странно, что кто-то еще в этом селе в горы ходит.
И хотя разговор был смят, мы понемногу разговорились. Незнакомец посматривал на солнце, он спешил и торопил нас.
«Иначе не долезем»,– сказал он и все время оборачивался, оглядывался на нас. Он приехал сюда, сказал он, в первый раз еще до войны, двадцать лет назад, и с тех пор приезжает каждое лето. Хотя бы на неделю, да вырывается сюда каждый год.
– А за колокольчиками,– сказал он, добродушно смеясь, и оглянулся на нашего друга, чувствуя спиной, что у того уже готово сорваться «зачем?».
Мы стали наперебой расхваливать здешнюю природу, сказав, что приехали только вчера и впервые здесь, в этом крае, на целине.
Мы все еще шли по дороге, которая огибала гору. По-видимому, подниматься нам было еще не пора.
– Там дальше тоже хорошие места будут,– сказал он.
Я уже не помню, как начался разговор. Должно быть, мы опять пожалели и опять вспомнили все, что нам было известно о смерти алтайского паренька на этой дороге... Как, разве он не знает? Песню, которую в те далекие годы пели все шоферы. И мы передали своими словами песню о водителе Кольке Снигиреве, о шофере, водившем по Чуйскому тракту свою машину АМО.
Этот Колька Снигирев был другом нашего детства. Потому что тогда все мальчишки и девчонки мечтали водить машину. Сельские мальчишки тех давних лет наших, которые все сплошь хотели быть шоферами, ездить на тракторе, а еще лучше быть шоферами, переписывали ее себе в тетради. Ну как же! Да и девчонки! Мы все переписывали ее себе в альбомы. До сих пор звенит в ушах этот напев. И даже какие-то отдельные слова остались...
Чуйский тракт до монгольской границы...
Так она именно и начиналась. Трагическая песня тридцатых годов, которая кончалась гибелью шофера в результате любовной истории...
Как часто пели ее тогда на дорогах родной страны. И там, где я раньше жил, совсем уж в глухой вятской деревне, и потом, когда я переехал на Кубань, ее и там знали, эту песню, и там какой– нибудь шкет-парнишка ехал на быках с хворостинкой в руке по степи и тоже пел:
Звали Колька его, Снигирев!
– Как, разве у вас знают эту песню?– спросил прохожий. Он, видимо, сомневался все больше.
Мы подтвердили. Да, и в Воронежской области, и в Москве, да и на Кубани.
Там еще была замешана Маруська, любимая девушка того Коли... Но про Маруську мы так хорошо не помнили, забыли!
Вчера, как только вырвались на Чуйский тракт и пошли над этой прыгающей под нами Катунью, мы сразу спросили у водителя нашего, знает ли он песню о Кольке Снигиреве. И он сразу откликнулся: «А как же!» И отозвался о нем как о знакомом. Так что мы даже удивленно переглянулись между собой: смотр и-ка! И узнали, что если ехать дальше по этому пути, то где-то возле Онгудая, не помню на каком километре, и будет Колькина могила. И руль на могилу положен... Рядом с дорогой холмик и на нем – штурвал, колесо помятое положено.
А так как мы все время думали об этой могиле, то мы сразу же принялись говорить и о могиле, и о песне, и о том, как разбился Колька Снигирев, и мы пожалели, что не доехали вчера до его могилы. Чуйский тракт ушел в сторону, а мы повернули другой долиной и приехали в благодатный уголок этот, так и не доехав до Онгудая.
Должно быть, для того только, чтобы доставить удовольствие человеку, который вызвался нас повести на гору, мы с нетерпением делились с ним всеми этими сведениями.
Он молчал, слушая, как мы говорили ему о песне и о том, как разбился Колька Снигирев, и усмехнулся. И даже, когда дошли до могилы, рассмеялся и, как-то заново пристально разглядывая пас, сказал, что, может быть, можно доехать и до такой могилы.
Начал он очень осторожно. Вдруг мы ему не поверим!
Только потом уж он рассердился на себя и заговорил излишне громко и с раздражением почему-то.
– Я этого вашего Кольку знаю,– он сказал. Видимо, он не знал, как перебить пас, уж больно мы были разговорчивы...– Был у нас такой парень, на базе работал... Невиданный разгильдяй и лихач. Первейший по отчаянности и по халатности. Вот и захотелось нам продернуть его. Фельетон в стенгазету свою написали! Придумали, конечно, много. Маруськи,– рассмеялся он,– уж во всяком случае никакой не было... Маруська уж просто начисто придумана.
Он, по-видимому, не знал, как начать, не знал, как подступиться к этому разговору. Мы ведь говорили сами, не закрывая рта, говорили, его не слушая.
– Да я все это и сочинил,– признался он, словно бы даже виновато. Потом, подумав, он прибавил:—Давно я но был у них. Может, он и сейчас там работает. Не знаю.
Мы помолчали. Но тут опять вмешался наш друг, уверовавший в свою избранность.
– Да вы прямо писатель!– искоса, сбоку взглянув на незнакомца, сказал он опять. Он вообще считал, что есть народ и есть он – выходец из народа. Незнакомец молчал.
– Да я писатель и есть,– сказал он.– Это я тогда в гараже работал. А теперь я книги пишу, детские...– И он назвал свою фамилию... Действительно, очень известный детский писатель, очень хороший.
– Да, мы не познакомились, – спохватился он.
Мы представили сначала нашего друга. «Да я уж понимаю,– сказал наш собеседник. Его звали Михаилом Петровичем.– Видел вашу афишу».
Мы все время забывали об этих афишах.
За разговором мы незаметно дошли до поворота и теперь лезли наверх, шли по траве. Ноги у нас были мокрыми от росы. Мы поднимались. Горбы двух гор теперь не были нам видны. Мы уже взбирались по склону.
Михаил Петрович, новый спутник наш, шел легко, и он еще
не хотел пропустить ни одного колокольчика.
Ну, а про остальное можно и не рассказывать. Мы слазили на эту гору, причем сильный и привычный к подъему Михаил Петрович тащил нас с камня на камень. Я никогда не лазил в горы и никогда не думал, что это так тяжело. Последние метры, остающиеся до седловины горы, до этого желоба между горами двумя, мы уже не лезли, а ползли. Обувь у нас намокла и скользила по мокрой траве, сердце отказывало тянуть. Я уж думал, что не долезу. Но незадыхающийся добрый Михаил Петрович, оказавшись раньше нас там, спустился немного и подал мне свою крепкую руку. Ему хотелось, чтобы мы долезли. Поселок теперь лежал внизу, у нас под ногами,– вдалеке за лесом была видна река, озеро справа, и шум падающей воды сюда почти не доносился... Мы еще постояли, пока солнце не осветило вершину, на которую мы вылезли, и сразу сделалось жарко. Надо было спускаться.
Мы шли, нагруженные мокрыми колокольчиками. Когда проходили по поселку, задержались на минутку у дома, где жил Михаил Петрович. У ворот стоял его мотоцикл. Свои колокольчики – а они оказались очень крупными – я передал ему. Ему было кому отдать их.
К себе в этот зал, в теремной дворец свой, пришли мы только к завтраку...
Днем мы осмотрели весь полуостровок – удивительно ровное место среди гор, густо заросшее прекрасным сосновым лесом. Собирали землянику, а потом пошли на реку и пришли к озеру – голубому, глубокому, удивительного отлива, где с плотины хлестала вода и образовывался этот шум, наводнявший долину своим звоном. Потом пересекли подсоченный лес, почти темный, глухой, заросший сухим ягельником. У каждого дерева, на каждой сосне была привязана маленькая криночка, полная смолы. Сосновый дух, запах бора, лесной, земляничный и малиновый дух, все это пас заворожило. Мы вышли к реке, в том месте, где Чемал – потому что именно так называлась эта река, на которой стоял поселок и дом, в котором мы остановились,– клокочущий, чистый, прозрачный Чемал впадал в бушующую белую Катунь, и мы смотрели, как долго текли две эти реки в одном русле, маленькая и большая, каждая сама по себе, не сливаясь. Как горная маленькая речка, влившись в большую, оттесняет белую воду к берегу. Маленький бурный Чемал, влившись в молочно-белую Катунь, долго тек в ней, тесня и не сливаясь, чистой, светлой полосой, держась поближе к берегу.
Весь этот день был проникнут каким-то необычайным звучанием. Месяц поездки, сухая жара и чахлый кузов «газика»
– все это было теперь давно позади. Осталась только эта река, наполненная ее звоном долина, сосновый лес, и горы, горы, справа от нас, и эта гора, Верблюжья, на которую мы лазили, и два белка снежных, но это уже где-то почти в облаках.
Михаил Петрович пришел на наш вечер, он принес нам полный текст своей песни о Кольке Снигиреве, а па другое утро он уехал. Лето кончилось, и это был у него последий день, когда он ходил за прощальными колокольчиками.
А на другой день уехали и мы. До монгольской границы было еще далеко.
ВОСКРЕСНЫЙ ДЕНЬ
Куда ни глянешь – горы сырой, красноватой, вытащенной на поверхность земли.
Какой-то марсианский пейзаж.
И ни одного нигде человека... Как вымерло.
Пока еще нельзя было определить, что тут было. Холмы земли, выброшенной наверх, балки, бревна. И в складках между гор – тихие, таинственные малахитовые озера, скорее всего та помеха-вода, которая выступает, когда разрушен водоносный слой.
Именно тут, у какого-то загадочного надводного недостроенного сооружения, мы увидели эту туфельку. Прямо на земле, в траве, скафандр, а рядом эти ботинки...
Но раньше, чем па них наткнуться, мы увидели стрелу экскаватора стокубового. Шагающего.
Виноват, четырнадцатикубового.
Заметили ее еще издали. Лезли наверх, поднимались, преодолевая взгорья разъятой и еще не раскиданной земли, и тут увидали экскаватор. Не требовалось большой сообразительности, чтобы понять, что это он-то и вынул и взгромоздил здесь так высоко эту землю, роя, прорывая русло канала; то ли водоем, то ли канал... Это снаряд такой, что падает с большой высоты. Взрывает сначала землю, рвет ее на комки, а потом забирает себе в горсть.
Над горбом красной глины поднял он свою стрелу...
Сносившийся, совсем беззубый ковш экскаватора лежал тут же, мы сначала даже приняли его за кузов самосвала...
А то я уж было подумал, что это не на нашей земле!
Н о когда до водолазной туфельки добрели, я тоже не знал, что это такое.
Я решил, что это какой-нибудь механизм.
Пригляделся повнимательнее. И шнурок, и дырочки для шнурка... Да это туфля водолазная! А вот и скафандр с круглыми стеклами...
Да тут полный водолазный костюм!
Я, конечно, сразу же надел себе на голову марсианский этот синий шлем, а мой спутник хотел надеть ботинок, по попробовал его поднять и не смог.
Он оказался налитым свинцом. Подошвы-то у этой туфли – свинцовые. Пальца три толщина... Такой вот башмачок!
Я даже подумал, что сделано нарочно, когда я увидал этот ботинок. Подумал, какой великан тут ходил... Потом уже мне сказали, что это всего лишь водолазная туфля.
ПТЕНЦЫ ВЫВОДЯТСЯ
На другой же день, как я приехал в эти места, я пошел в лес. Лес и тут, как это было в моем детстве, был за рекой, на другом, крутом берегу, и когда переходил я мельничную плотину, до меня донесся ужасающе резкий крик ворон. Я вошел в лес, и крик это т был настолько сильный, что прямо хоть уши затыкай...
Вороны раскричались. Вначале я подумал, что это перед дождем. И лишь попав в лес, понял, что не в этом дело. Весь этот гам оттого лишь, что вывелись молодые птенцы. Они поднимают этот истошный крик.
И вправду – на каждой сосне было по нескольку гнезд, одни выше, другие ниже. Надрывный вороний крик слышался много дней. Еще бы! В каждом гнезде кричало несколько голодных ртов, требующих еды. Но больше всего доказывавших, что они хотят пить.
День стоял жаркий, дышать было нечем. Разогретая хвоя пахла смолой.
Едва я начал углубляться в лес, как стали попадаться подбитые вороны. Под ногами, в траве, всюду – то в одном, то в другом мосте.
Я решил, что кто-нибудь стреляет их, балуется с ружьем. Потом лишь сообразил, что эго по так: молодые птенцы сами вываливаются из гнезда. Они учатся летать.
В лес я вошел утром, а возвращался к обеду, и разбившихся воронят на дороге под моими ногами было все больше...
Прошло еще несколько дней – и никакого крику не стало, все смолкло. Все вывелись. Только кое-где еще валялись разлетевшиеся вороньи перья. Одно я вдел себе в шляпу.
ЛОДОЧКА
Вот что случилось один раз, утром, когда я шел по улице. Я шел неторопливо, задумавшись, и вдруг позади меня что-то застрекотало, затрещало. И так близко, что я испугался, думал, не успею уклониться.
Но когда оглянулся, позади себя ничего не увидел. Только двух или трех человек, мужчин, одиноко бредущих по тротуару. Да в дальнем конце улицы телега по булыжнику постукивала.
Тут опять началось. Опять застрекотало и затрещало. За плечом моим. Оглянулся я опять... Та же все телега, два-три пешехода и велосипед.
Тихая, мало оживленная улица.
И в тишине этой, за спиной, звук, напоминающий рокот автомашины, прерывистый, резкий, стрекочущий.
Я шел, и что-то такое, чего я не видел, упрямо трещало, следуя по пятам. Я оглядывался все с тем же успехом. Сколько ни оглядывался, ничего не было... Что это за дьявол!
Я пришел домой и стал тебе рассказывать все. Ты всплеснула руками:
– Лодочка!
– Да, лодочка,– сразу согласился я. И – каюсь сказал тебе. Как, послышав звук мотора, поднял голову и как высоко надо мной, над домами, над крышами летела лодочка. Как в тишине утра за спиной рождалось стрекотанье ее легкого мотора... как долго не понимал, что за рокот я слышу над собой. И наконец: как лодочка перелетела через улицу и опустилась на балконе.
Она перелетела с одного балкона на другой.
– Как интересно!– ты сказала.– Я об этом только в книгах читала. В голубых городах... Но догадалась, когда ты начал рассказывать...
И мне уже не захотелось разуверять тебя. Надо ли говорить, что, когда я оглядывался и ровно ничего не видел, мимо меня промчал велосипед... Обыкновенный велосипед. Настолько обыкновенный, что в первую минуту я не обратил на него внимания.
Он обдал меня гарью и пропал, как провалился. Но я заметил, что возле колеса прикреплено что-то. Вроде грязной консервной банки... Велосипедист не двигал педалями и ехал. Велосипед сам ехал. Он был с мотором, с самодельным мотором.
Чихал и задыхался, и дым пускал, и все-таки ехал. Первый раз я это увидел.
А лодочки, они еще полетят...
Говорят, что в скором времени у каждого человека будет свой индивидуальный маленький летательный аппаратик.
