Текст книги "Прощание с миром"
Автор книги: Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)
ПО ПУТИ ИЗ ГАВРА В ПАРИЖ
Мы перебирались из страны в страну, из страны с левосторонним движением в страну с правосторонним движением. Нам все было внове, все было интересно. Позади осталась благополучная, вся какая-то подчеркнуто ухоженная Швеция ярко-зеленая и низинно-ровная Г олландия и обрывисто-крутые и неожиданно голые берега Англии. Наконец мы приехали во Францию, вернее сказать, пока еще в Гавр, откуда поезд должен был доставить нас в Париж.
Я сидел в вагоне движущегося с колоссальной скоростью поезда, сидел один. Не знаю уж, как так получилось. У меня сложилось впечатление, что поезд двигался полупустой, не могу сейчас объяснить, почему так вышло, но все куда-то рассеялись: то ли по другим купе, то ли по другим вагонам. Я сидел один в пустом купе, сидел и скучал, и уже потому, наверное, обратил внимание на это, что по стенам вагона, да не только по стенам, но и на двери, и даже на окне, наклеены были такие небольшие этикетки, плакатики, что ли, такие. Я как-то не сразу заметил их, потому, наверное, что больше смотрел на то, что проносилось передо мной за окном. Все-таки я впервые видел Францию так близко. Я не знаю отчего, может быть, потому, что стекла в окнах были цветные, теперь уже не помню какие, то ли зеленые, то ли голубые, все, что было за окном, и сама земля, и встающие на холмах замки, и поля, засеянные я не знаю чем,– все было окрашено в какие-то фантастические тона. Не отрываясь смотрел я на все, что открывалось перед моими глазами, не умея как следует все это объяснить, и в первое время не замечал того, что было в самом этом купе, в котором я сидел в таком одиночестве. В конце концов, когда солнце понемногу стало заходить за горизонт, я огляделся вокруг себя, вгляделся в одну из этих картинок, и вообще обратил внимание на то, что было вокруг, огляделся, осмотрелся.
Я долго разглядывал эти картинки, каждая из которых, повторяю, была с ладонь величиной, не более того, во всяком случае. Постепенно разглядывая, рассматривая эти картинки, я решил, что это самая настоящая реклама вин. Что же такое это могло быть еще! Обыкновенная реклама вин. В самом деле: на одной из афишек была нарисована бутылка, на другой – фужер с вином. Я все более заинтересованно разглядывал эти картинки, и чем дольше я их разглядывал, тем меньше я их понимал.
Между тем за окнами окончательно стемнело, и в вагоне загорелся свет.
На одной из остановок, по-моему, это было в Руане, ко мне в купе заглянул проводник, вернее даже сказать, переводчик, ездивший с нами. Он открыл дверь, желая, должно быть, удостовериться, есть ли кто в купе. Я попросил его войти и сразу приступил к расспросам. Мне страшно хотелось знать, что за странные плакатики были развешаны тут. Он довольно сносно говорил по-русски, и мне легко было объясняться с ним. Конечно, я сразу же высказал ему свое предположение, что, насколько я понимаю – это не более и не менее как реклама вин, не что иное, как реклама вин. Он очень удивился этому моему предположению. Он даже, как мне показалось, очень развеселился этим моим словам, захохотал даже.
– Реклама наоборот,– сказал он...
– Это – антиалкогольные плакаты, – продолжал он.– Сейчас во Франции идет неделя борьбы с алкоголизмом, вот почему эти плакаты и висят здесь...
Не помню теперь уже, как он сказал, то ли неделя, то ли декада. Не в этом дело. Может быть, даже месячник, совершенно этого не помню... Мне кажется все-таки, что он
сказал – неделя, неделя борьбы, что ли.
Один из этих плакатов особенно заинтересовал меня. Он висел как раз напротив, на противоположной стене. На нем был нарисован налитый до половины, именно до половины, бокал вина. И рука, ограничивающая уровень, показывающая, что больше чем до половины лучше не наливать. Я, естественно, спросил, что означает этот рисунок и что написано под ним.
– Здесь сказано так,– перевел мне мой собеседник: «Пить хорошее, пить мало – значит иметь возможность пить долго».
Надпись, что и говорить, была замечательная, она мне очень понравилась.
Мы так переходили от одной афишки к другой. И псе они были по-своему интересны. Мне жаль, что я не переписал их все.
Среди других, заинтересовавших меня картинок, была одна, которая более других была непонятна мне. На ней было изображено лицо человека со странно знакомыми, как мне показалось, опущенными в рюмку усиками, и такая же знакомая, падающая на лоб мокрая прядь. Вместо носа у этого, изображенного на плакате человека, была нарисована красная ромовая бутылка. И без того все было ясно: на рисунке был изображен явный Гитлер.
– А при чем тут Г итлер? —спросил я.– Он ведь, насколько я знаю, не пил?
Переводчик помолчал, потом, подыскивая слова, сказал:
– Здесь он просто как отрицательный персонаж... Кроме того, существует такая легенда, может быть, анекдот даже, что Г итлер жив, но давно уже спился, сделался обыкновенным алкоголиком...
Все это было очень забавно.
Я так переходил от одного плаката к другому и узнавал много интересного.
Наконец, в углу, за шторой, которой должно было быть прикрыто окно, я увидел, разглядел, если хотите, даже разыскал, еще один плакат, совсем уж непонятный. Смысл его
никак не доходил до меня.
На белом, застланном скатертью столе стоял стакан. На этот раз просто стакан, наполненный водой. Вокруг него сидели лягушки. Они сидели вокруг стакана, скрестив или, лучше сказать, сложив лапки, держа их молитвенно перед собой.
Я, естественно, поинтересовался тем, что было написано под этим совсем уже странным для меня плакатом, что все это означало и что могло означать.
– Это другое,– сказал мне тот же гид. Он даже замялся на минутку.– Это уже не отсюда, во всяком случае, сюда это не относится... Здесь написано,– сказал он через минуту, через мгновение: – «Воду пьют только лягушки»... Нет, даже так,– поправил он себя,– вернее даже будет сказать так: «Кто пьет воду – тот лягушка».
Мы посмеялись.
Это было действительно смешно. В самом деле: нельзя же пить одну воду. Во всяком случае, все ханжество такого рода пропаганды, как всякой другой пропаганды, я думаю, было снято этой шуткой, этой последней надписью под стаканом с обсевшими его, вымаливающими глоток воды лягушками...
До самого Парижа мы больше не останавливались.
МСЬЕ ЖОРЖ
По Парижу возил нас мсье Жорж. Мы иногда его звали просто Жоржем. В ресторане, когда мы обедали, мы старались посадить мсье Жоржа рядом с собой.
Был этот худенький парень из пригорода.
Мсье Жорж был еще очень молод. Кроме всего, он еще, что называется, был лихач. Громоздкий свой автобус он водил так, что воздух свистел за стеклами... Но всего лучше он тормозил. Тормозил он так, что мы разом все вдруг оказывались у него в кабине, а наши фотоаппараты, сумки и портфели летели нам на головы.
Наконец пришел день, когда мсье Жорж разогнался, а потом что-то случилось у него с машиной, она вдруг круто взяла в сторону и, внезапно скрежеща тормозами, встала поперек дороги.
Мы поднялись на ноги, трогая себя за носы. Послышался чей-то запоздалый, все еще дрожащий голос:
– Мсье Жорж, что вы делаете... Вы нас убьете!
Мсье Жорж молчал. Но тут вступилась наша
толстая француженка-армянка. Подняв микрофон, она вскрикнула.
– Господа, дамы, не волнуйтесь! – произнесла она медовым голосом.– Мсье Жорж потерял управление... Слева показалась очень красивая девушка.
Зга армянка, немолодая и энергичная, давно уже жила во Франции и была нашим экскурсоводом в Париже.
Мсье Жорж смущенно засмеялся. Сбавив скорость, он обернулся – наши женщины в восторге ему аплодировали,– а он сказал, что ехал со скоростью сто километров.
Выбрав момент, он неожиданно запевал что-нибудь или, взяв у гида микрофон, быстро, быстро, пока было спокойно на дороге, рассказывал нам какой-нибудь свой парижский шоферский анекдот. Мсье Жорж очень старался... Ни с того ни с сего он принимался уступать всем дорогу, а то вдруг притормаживал и ждал, когда пройдет какая-нибудь почтенная и чересчур медлительная особа. И наоборот, в
прилегающих к центру улицах, стиснутый со всех четырех сторон, и часы, когда больше всего скапливалось машин, пускал в ход все своё обаяние и оказывался впереди всех.
Мсье Жорж порядочно наставил нам шишек, но все-таки очень нравился нам. Особенно дамы были от него без ума. Поощренный их вниманием, он ездил так, что правым бортом мы бились об угол дома справа, а левым – слева... Тогда мсье Жорж вез нас обедать.
К обеду нам ставили на стол очень хорошее простое вино, огромнейший графин красного бордо. Каждый раз, когда графин опорожнялся, мсье Жорж исчезал. Но скоро он появлялся ликующий, еще с двумя бутылками в руках, которые ему удавалось раздобыть у хозяина.
После этого мы старались посадить Жоржа рядом с собой, а он кружил нас так, что весь мелькающий за окнами город, все дома в нем делались для нас одинаковыми.
Мсье Жорж был очень насмешлив. Однажды на сладкое к столу нам подали персики. Неважные, правда, оказались персики, зеленые, гнилые.
Мой сосед Петя, затюканный, хороший, но все время боящийся сделать что-нибудь не так, взял один персик себе, положил его на середину тарелочки. Потом взял в левую руку вилку, а правой всадил в персик нож и осторожно, кусочек за кусочком, стал отправлять его в рот.
Мсье Жорж долго смотрел на все это. Потом он захохотал. Смеяться мсье Жорж мог от всей души. Петя сообразил, что произошла какая-то ошибка, и спросил недовольно:
– Что случилось, мсье Жорж, чему вы так?
Но мсье Жорж долго не мог успокоиться. Наконец он сказал:
– Мсье Пьер, почему вы так едите персики?
– А как его надо?..
Мсье Жорж взял тяжелый и уродливый персик в свою крепкую руку и стал быстро обкусывать его со всех сторон.
Мсье Пьер даже обидеться не успел.
А мсье Жорж все так же весело гнал дальше.
НА КАПРИ
Мы покрутились на маленькой площади под часами. Отсюда шло вверх несколько кривых – ныряющих то вверх, то вниз узеньких улочек. Вот и весь городок, город Капри. И так как нам показывали что-то значительное, серьезное, то, по-видимому, это все, что нам могли показать.
Мы прибыли сюда час назад. От пристани поднялись фуникулером. Потом по каменистой улочке, на которой теснились толпы туристов всех стран, вышли наверх и попали на небольшую эту площадь. Здесь повсюду были расставлены столики и опять было много туристов. Очень скоро мы поняли, что делать нам здесь нечего, что мы зря приехали. Мы, когда ехали на Капри, думали, что нас везут сюда потому, что на Капри жил Горький. Должно быть, повезут в его дом...
Пароходик из Неаполя идет около двух часов... Все вообще оказалось не так, как представлялось,– все оказалось близко: и Неаполь, и Везувий, и Сорренто. И, должно быть, в хорошую погоду сам этот остров Капри виден уже из Неаполя... Но мы плыли в плохую.
Впрочем, хмуро было только с утра. Потом сделалось даже солнечно, и, прибыв на Капри, мы даже купались. На древней этой площади, под часами, фотографировались с черными южно-африканскими студентами, а потом оказалось, что самым черным па этом снимке был я.
Мы прятались от жгучего солнца, простаивали время возле киосков, обменивались значками, но довольно скоро заметили, что нам не показывают ничего, что связано с Горьким.
Конечно, мы могли бы осмотреть сам остров. Пересечь его и дойти до противоположного берега, взглянуть на развалины, на остатки дворца Тиберия и, наконец, побывать в еще одном городе на этом острове – в Анакапри. Ведь на острове Капри два города: Капри и Анакапри. Высоко на горе – Анакапри. Через долину. И, как нам сказали, жители этих двух городов, разделенных лишь долиной, не понимают друг друга. Анакаприйцы говорят на совсем другом наречии... И будто бы те, что живут в Капри, почему-то не ходят в Анакапри. И наоборот.
Что касается меня, то и с удовольствием бы побывал в Анакапри! Но с кем пойдешь, кто же тебя поведет? А если уйдешь сам, будут ли тебя ждать, еще возьмут да уедут без тебя. И потом – и это, вероятно, самое главное! – видимо, хоть что-то надо знать самому. Заранее. И о дворце Тиберия и об Ана-капри – обо всем, что есть и что еще может быть на этом острове. Но все эти сведения я почерпнул из справочников, все вычитал дома, по возвращении... Так же как только через год узнал, что памятный тот плоский песчаный берег – мысок перед входом и Дарданеллы и начинающиеся за этим мыском высоты – я их увидел ранним пасмурным утром – и есть холмы, та самая земля, на которой Шлиман раскопал свою Трою.
Хорошо, что я вышел тогда утром на палубу.
Мы еще немного повертелись в толпе на этой крошечной площади, какие-то безделушки купили, две-три открытки, и потали, что на этом наше пребывание на Капри заканчивается. Что остров н уже показали и сейчас нас увезут отсюда; что еще минута-другая – и нас втолкнут в вагончик фуникулера, и мы окажемся на узкой кромке неудобного каменистого берега. Под скалой.
«А как же Горький?» – закричали мы.
Наша дама-экскурсоводка, которую мы везли с собой из Москвы, понимая, что неминуемая задержка случилась, с отчаянностью стала доказывать, все самое интересное мы уже видели.
Но мы не сдавались:
«Но ведь здесь Горький...»
Толстая, вся плывущая от жары тетя, чтающая только, чтобы посидеть где-нибудь в холодке, неожиданно заплакала, потом стала убеждать нас, что Горький и не жил вовсе, и никакого дома у него нет... То есть был, но теперь принадлежит другим.
Да и идти к тому дому далеко...
А с домом этим у нас все время происходила какая-то странная вещь. В Сорренто наши провожатые нам сказали: «Горький здесь жил мало, и дома его не знают. Вот поедем на Капри...» На Капри говорили наоборот: «У него дом в Сорренто».
Однако же дом оказался рядом, в конце одного тенистого кривенького переулка. На него нам указали наши же товарищи, из другой группы. Едва мы сошли с площади и сделали несколько шагов, мы его обнаружили... Правда, мы увидели только забор, вернее – стенку, довольно высокую, бетонированную, и поневоле должны были рассматривать одну только зеленую крышу. Больше из-за неожиданно вставшей перед нами стены мы ничего не видели. Но хотя бы это: все-таки мы не зря приехали! Могли сказать, что домик, некогда принадлежавший на Капри Горькому, мы видели.
На пристани, также очень маленькой и уютной, мы сели на катерок – тоже очень маленький, рассчитанный на пять-шесть человек, и бойко помчались вперед, вдоль крутого отвесного берега, отбрасывающего на воду свою сильную тень.
Капри – остров скалистый, с внушительно высокими стенами-берегами. Пристать к нему можно только в одном месте, да и то наверх надо подыматься фуникулером. А вздумаешь подняться лестницей – час будешь подниматься. Долгая история! Я даже и вниз по этим ступенькам не решился спуститься...
Впрочем, я несколько забежал вперед. Прежде чем нас повезли дальше, я купался в Тирренском море. Не то чтобы так уж хотел выкупаться, просто я считал, нужно же мне выкупаться в Тирренском море! Тут, на этом пляже, я чьим-то чужим фотоаппаратом пытался снимать одну милую, скромно и бедно одетую девчушку... Но это не удавалось: она презрительной гордо отворачивалась от меня, как и должна отворачиваться от бездельного и назойливого туриста рыбацкая дочь. Зато ее подружка, уродливая, кривозубенькая, тоже уже сбросившая с себя простенькое, такое же, как и на ее подруге, платье, сама лезла в объектив... Мне пришлось довольствоваться ею.
Вот после того, как я наскоро выкупался, и когда к причалу спустились другие, и все собрались, только после этого мы и поплыли вокруг острова– к Гротта Адзурра.
Я не представлял, что это такое. Ну, подумаешь, грот!.. Стоит ли ехать – ради какого-то грота терять драгоценный день, когда можно его прекрасно использовать, провести этот день в Неаполе, где я вчера только слышал чудеснейшего уличного певца...
Оказалось, что нам надо почти обогнуть остров, обойти его кругом.
Мы шли, тесно прижимаясь к берегу, а над нами была хотя и стоящая под солнцем, но здесь, внизу, все такая же темная, молчаливая, уходящая ввысь стена.
Мы плыли вдоль острова, и море стояло горбом. И зеленые волны катились на нас... Прибой тут у самого берега такой сильный, что может запросто разбить голову.
Кажется, мы подплываем. К нам приближаются гондолы – узенькие легкие лодочки, с высоко поднятыми носами...
Катерок останавливается.
Нас разбирают – быстро рассовывают по лодкам. В каждую лодку по мужчине и женщине. Мне достается с одной из тех, какие есть в каждой группе, обремененной сумками и сумочками. Из тех, что спрашивают, где живет в Италии король, а у саркофага Александра Македонского спрашивают, что такое гробница. Одна спрашивала еще и не так. Я это сам слышал, когда мы отплывали из Греции. Я стоял, облокотясь о борт теплохода, и одна из туристок, я слышал, спрашивала у парнишки, ведающего в этом путешествии вопросами культурного отдыха.
– Скажите,– говорила она,– а это море Адыгейское?
Молодой человек от неожиданности присел.
– Нет,– сказал он,– это море Эгейское...
Я видел, как эта дама дернула плечом.
– Не знаю,– негодующе сказала она,– кого с нами только посылают! Я же точно знаю, что это море Адыгейское...
Перетрусивший парень ей ответил:
– Вы правы, конечно... Но это море – все-таки Эгейское. А
дальше, левее, так то уже будет Адыгейское...
Мы подходили уже к скале, к стене. Моя спутница села на скамеечку посередине, а я пристроился на корме – следить, чтобы она не вывалилась...
На воде колыхалось множество таких узконосых длинных лодок. Они как бы выжидали... Мы пока еще ничего не видим, но чувствуем, что – здесь.
Гондольер подводит лодку к берегу. Дама моя сидит впереди меня, ближе к носу, я – на самой корме. Лодочник наш
– посредине. Он стоит.
На какой-то миг, когда волна отхлынула, нам видно: внизу, под скалой, под водой,– темнеет. Дыра... Какое-то отверстие, очень похожее на чело русской печи: такое же полукруглое, но только еще меньше.
Возле дырки сильнее бьет волна. Но я ничего по-настоящему разглядеть не успеваю. Да и моя спутница, должно быть, тоже. Мы оба лежим и прячем на дне лодки свои головы.
Мне показалось, что мы воткнулись в отверстие. Но всего дальнейшего я не видел. Я услышал только хлюпающий звук...
Я сейчас вам расскажу, как это происходит.
Гондольер, выбрав момент и завидев показавшееся из воды отверстие, всаживает лодку в него, а налетевшая сзади волна проталкивает ее внутрь... Как если бы пробку проткнули внутрь бутылки.
Так оно и было.
Мы уже плыли в пещере.
Под нами была вода. Вода под нами просвечивала, и от этого – от белого дна и темноты – было непривычно и даже страшно. Будто мы летели, а не плыли. И лодка будто сделалась самолетом: она не была уже лодкой... Да, да, мы видели, что мы опирались на воду, а вода под нами горела. Вода под нами была голубой, и голубые тени передвигались, перемещались по потолку, по стенам... Не сразу осваиваешься с мыслью, что ты уже внутри грота.
Глубоко под водой видны были подводные скалы и водоросли на скалах. И все, все это через толщу невероятно синей, аквамариновой воды.
Не могу представить, что в другом каком-нибудь месте в воде можно видеть на такую же глубину. Все было необыкновенно просто и вместе с тем, чем дальше мы отплывали, тем удивительней было все, что мы видели.
Вокруг был совершенно фантастический, нереальный мир. Я не сразу сообразил, в чем дело.
Только теперь, очутившись ни угри, по другую сторону входа, я разглядел, что дырка эта лишь снаружи такая невзрачная. Под водой же, внизу, она переходит в расщелину. И чем дальше вниз, тем больше расширяется. Так что под водой, в скале была уже не дырка, а окно. И солнце проникало не столько сверху, через маленькое отверстие, сколько снизу, через кубы синей, голубой воды. Всею своей мощью оно вламывалось в это окно, в пещеру. Как через иллюминатор..
Удивительно, как здорово было это придумано!
Мы плыли и аукались. Нам навстречу плыли другие лодки, выдвигавшиеся из темных, таинственных глубин. Кто-то смеялся, кто-то пел. Наш веселый лодочник, успевший выучить несколько слов по-русски, кричал: «Очень хорошо!», «До свидания!», «Добрый день!».
Мы так и не обошли всей пещеры, так и не достигли самых дальних ее углов («13 метров высоты, 15 метров глубины, длина
– 54 метра»), даже не оглядели знаменитой этой на весь мир пещеры. Потом, вернувшись, мы еще ждали своей очереди, так как у входа – у выхода скопилось много лодок.
Лодочник наш опять воткнул свою ладонь в эту дыру (нам опять пришлось лечь), схватился за висящую над головой цепь, и не успели мы набрать воздуху в легкие, как проделали тот же путь обратно, и, ослепленные солнцем, выскочили из темноты на свет, и оказались в море.
За то недолгое время, что мы там пробыли, море раскачалось, и теперь лодку пашу швыряло так, что мне долго не удавалось перескочить на катер. Все же я переметнулся. Но эту женщину – у нее оказался изрядный вес – никак не удавалось перетащить. Все наши усилия были тщетными.
Старый, седоусый моряк, принявший нас на свой катер, смотрел-смотрел на все это, потом согнулся, ухватил ее обеими руками и, прежде чем успела она сообразить, переставил ее с качающейся лодки на зыбкий катер.
Мы долго и от души смеялись. Женщина обрадованно хихикала...
Опять мы отправились в обход острова. Отошли от берега, обогнули небольшой мыс, и показался городок.
Я снова сделал попытку установить, где же находится дом Горького.
Но грустный старый моторист, лицо которого опять приняло устало-привычное выражение, меня никак не понимал. «Горки, горьки?» – повторял он, пожимая плечами, и недоуменно поглядывал па сидящего рядом юношу с мокрыми набриолиненными волосами – нашего гида-итальянца.
Я стал объяснять все сначала, теперь уже обращаясь к обоим. Набриолиненный ему перевел.
– О! Массимо... Синьор Массимо!—вдруг заорал моряк.
Он мне долго-долго о чем-то рассказывал. Я долго его слушал, а сам умоляюще глядел на переводчика. Тот улыбнулся и перевел.
– Говорит, что это так давно было... Он говорит,– кричал уже переводчик (плеск и постукивание мотора мешали нам),– что хорошо знал синьора Горького и всю его семью знал...
– Рыбу ловил с Горьким! – стараясь перекричать рев катера, приложив рупором руку, трубил переводчик. И показав на моториста: – Сам был тогда еще молодым человеком.
Моторист ждал переводчика, потом, как-то обрадованно засмеявшись, опять стал о чем-то рассказывать. Рассказывал и смеялся.
Был он сед, с крепкой красной грудью, круто выпирающей, вылезающей из отвердевшей выбеленной солнцем рубахи. Лицо тоже красное, глаза голубые, блеклые. Старик. Обыкновенный простой лодочник, рыбак. Таких я видел в Балаклаве.
Признаться, я не знал: верить ли мне в то, что он говорил. Очень уж все это было неожиданно.
– Что он такое сказал? – спросил я.
– Он рассказывает, как один раз они даже поймали с синьором маленькую акулу...
Акула эта была всего мне дороже.
Никогда, как видно, ему никому не приходилось про это рассказывать... За много лет мы были первые русские туристы в Италии.
Старик показал мне хорошо видимый с моря, стоящий па виду дом, где одно время гоже как будто бы жил Горький. Красные степы гостиницы «Эрколяно».
Я не жалел, что побывал на Капри...
