Текст книги "Алба, отчинка моя…"
Автор книги: Василе Василаке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
3
И жених брал стакан, протянутый ему тестем, и целовал руку того, кто желал ему счастья. Сидел за столом послушный и тихий, будь его отец жив, не сидеть бы ему среди старших, но отца сильно ранили при взятии Варшавы, и потом пятнадцать лет угасал, сын прежде времени в силу вошел, и попробуй скажи теперь, что ему здесь не место! Были и у него свои представления о Кручану, и он решил поделиться:
– Как-то раз на мельнице говорит мне бадя Георге: «Ты чей, пацан? Чего сидишь в стороне?!» А было это в шестидесятом, в год смерти отца… – И обернувшись к матери: – Мама, сколько же мне было тогда?..
– Как раз тринадцать сравнялось…
– Так вот, спрашивает меня бадя Георге: «Ты, малец, чей?» И так хорошо, сердечно спросил… А я не то чтоб ответить – чуть было не расплакался. Тут он по голове погладил меня и сказал: «И ты тоже боишься? Все, даже дети, боятся чего-то, кого-то… Или я страшен? А ты не бойся, такой уж у меня грубый голос, ничего на свете не бойся! Страх – это самое последнее дело…» Поднял мой мешок, очередь плечами раздвинул. «Посторонитесь, люди, здесь сынишка вдовы!..» И в два счета помолол мне…
«Что правда, то правда, был он человек не без сердца. Да будет земля ему пухом», – думал про себя Никанор, а вслух совсем другое сказал:
– Ну, что за характер? Заставил ребенка плакать, а потом приласкал…
А тесть на его слова жестко заметил:
– Жизнь, конечно, пестрая штука. Сегодня ты хороший, а завтра плохой. Но если уж обижаешь другого – обижай, доброе дело делаешь – делай. Только вот одного с другим путать не следует… – А про себя подумал: «Тоже мне, сделал доброе дело, оно ему ни копейки не стоило!»
А жена Никанора что думала, то и сказала:
– Тебе еще повезло, дорогой… Должно быть, ты ему в святую минуту попался!
И каждый был по-своему прав, ибо когда речь шла о том, что Кручану был «груб» или же что он был «не без сердца», слова эти не означали «грубость» и не означали «сердечность» в обычном их смысле, ведь это каждому из нас случается в жизни бывать и сердитым, и добрым, а слово и сердце Кручану ни с чем не сравнишь: сразу же, как бывало, откроет глаза и скажет: «Доброе утро», – даже в эти два слова, которые каждый из нас выучился говорить еще до того, как на него впервые надевают рубашку, – эти два слова звучали у живого Кручану, как пара костяшек на игральной доске: и было ему глубоко наплевать, что там выпадет – две шестерки или две единицы, будто его вовсе не интересовала игра…
– Так все же как, был добрым или недобрым Кручану?.. – не унимался жених.
А гости пожимали плечами, вздыхали: «Куда ты торопишься, парень?.. И что ты знаешь о жизни? Был ты ребенком… и жизнь тебе казалась веселой игрой, а взрослые, когда угощали конфетой или просто гладили по голове, были – все сплошь – добрыми дядями. Вот только теперь жить начинаешь – и, охо-хо, сколько всего насмотришься!» И поднимали стаканы, и чокались, желая молодым здоровья и счастья, полям – урожая, людям – добра, небу над головой – хорошей погоды и попутного ветра – всем, кто в пути…
И только жена Никанора Бостана ответила на вопрос жениха без всяких уверток:
– Ты у его родичей расспроси, какой он был добрый… Ведь у него, бывало, и снега зимой не выпросишь! Всю свою родню отвадил от дома: «Я, дескать, ни в ком не нуждаюсь, и вам ко мне ходить незачем». Думаешь, зачем это он перебрался на выселки из центра села?!
– А и правда, зачем перебрался? – задал с кривой усмешкой жених наивный вопрос.
И тут теща вмешалась, ей не терпелось ответить на вопрос жениха, но, по обыкновению, она сперва покивала на мужа:
– Пусть мой вам расскажет!..
Тесть, уже давно слушавший жениха с нескрываемым любопытством и, пожалуй, даже с любовью (как-никак, но с настоящего дня он – отец невесты и тесть – приходился этому взрослому парню чем-то вроде родного отца, как самый старший и близкий мужчина в семье), сделал вид, что понятия не имеет об этой давней истории, развел руками.
Тещу наконец прорвало, хотя она еще продолжала кивать на мужа:
– Мой знает, почему тот перебрался, мой знает! Скажи им, муженек дорогой… Ведь у нас с тобой столько разговоров-то было!.. Я ведь первая попросила тебя: давай, муженек, продадим наш дом в центре села… давай его продадим и переберемся на выселки! Вот где раздолье и птице, и свинье, и овце… Ведь край села – это край, пастбище близко, и никому не мешаешь. И травы можно накосить, и колхозная ферма под боком, и у доярок можно комбикорма попросить… И колхозный ток у тебя под рукой, надо только со сторожами дружить… И что же мне ответил мой, вы только послушайте! «Есть резон!..» – говорит. Ну, думаю, уломала… А он всегда долго соглашается, да коротко отказывает!. «Да, говорит, женушка, решено!.. Малость пообождем, покуда все на край переедут, тогда и мы, глядишь, на выселках останемся». Вот и разговаривай с ним…
– Вы спросите, сколько у Кручану стало соток на участке, когда он перебрался на окраину! – чуть не крикнула жена Никанора.
– Да, но что досталось ему под конец? Три аршина на вершине холма!.. – прозорливо заметила бабушка жениха, которую не покидала мысль о предстоящих похоронах.
Бабушкино вмешательство обезоружило женщин, и разговор как-то сам собой перешел на другое: «И для чего, скажите на милость, понадобилось докторам сердце усопшего? Что им может сказать мертвое сердце?.. Теперь они его, конечно, разрежут на сорок кусков, на то они доктора, чтобы учиться на мертвых… Но как же похоронить человека без сердца?! И кто только позволяет такое?..»
А жених сидел в стороне и думал невеселую думу: «Трава… честное слово, трава, а не люди! Только б им местечко под солнцем занять… Рассуждают о мертвом Кручану, и он в их понимании такой же… как трава, как и они сами. Что же остается после тебя на земле? Разговоры за стаканом вина, дети и внуки… дела, о которых опять же судят со слов твоих недругов? На что же мне надеяться тогда в этой жизни? И что же я должен делать? Старики рассказывают, будто бы жил когда-то в соседнем местечке веселый торговец. Сам от жира лопался, жена его, бедняга, в дверь уже не пролезала, а он все потирал от удовольствия короткие ручки и приговаривал, отпуская пирожные: „Мои покупатели – клиенты – наивные люди! Им кажется, они сладкое едят, а на самом деле они печень свою пожирают, ха-ха…“»
И тут жених услыхал поговорку, полюбившуюся ему с детства: «Воевода хочет, а Хынку – нет», – и он прислушался к общему разговору. Женщины как раз рассуждали на тему о том, кому теперь заботиться о детях покойного?
В таких делах, конечно, никто не превзойдет женщину! Она терпеливо, как клубок, распутает родственные связи. Действительно, и Костаке, и Захария, и Ефтения, и Кирикэ, и Ион с Алексеем – все они родные и двоюродные братья, дядья и племянники Георге Кручану, но здесь… Когда они добрались до их общего корня, до прапрадеда, который первым носил имя Кручану, то вдруг выяснилось, что поначалу его будто бы звали Хынку. И когда-то, в летописные времена, когда напали на нас бесчисленные полчища турок, а господарь знамена свои опустил перед ними, тот общий их предок – он тоже был крепким орешком – впервые в здешних местах выругался страшным ругательством «в перекрут креста его господа душу» (за точность, конечно, поручиться нельзя, ибо летописи об этом умалчивают, но старики так вспоминают…). Слова эти возымели столь сильное действие на окрестных жителей, что они тут же восстали против владык, укрылись в соседнем лесу, а своего предводителя Хынку переименовали в Кручану, памятуя о крестной муке Иисуса Христа, давшего миру новое откровение… Так или иначе, но до нынешних дней предание сохранило имя Хынку: «Воевода хочет, а Хынку – нет!»
– Так вот, значит, где собака зарыта?! – воскликнул изумленный жених.
Его впервые поразила мысль, что та народная мудрость, которую он усвоил из чужих уст, так переплетается с тем Кручану, который еще был жив третьего дня. И где пришло это открытие? У себя на свадебном сговоре! Нет, здесь следовало основательно разобраться. С одной стороны, простой смертный, колхозник Кручану. С другой – неизгладимые свидетельства славы былой. И все же что-то общее есть между ними! Кто из нас с малолетства не мечтает, о славе и подвигах? А живем мы чаще всего в наивной и мелкой суете повседневности, ненавидя или любя ближних своих: соседа, жену, любовницу, милиционера или какого-нибудь там Василе Кофэела… И помираем мы, как правило, тоже примиренные с прожитой нами жизнью и с мыслью примерно такою: «Какая там, к черту, слава? Живешь как трава, так же и увядаешь. Неужели это истина?»
Вот помирает Кручану, и что-то заставляет всех их – близко его знавших людей – поднатужиться мыслью (да-да, поднатужиться, а иначе не скажешь?), чтобы непременно уразуметь намерения и поступки покойного. Неужели Кручану морочил село своей дурью? Спать спокойно не давал. А теперь будто рядом с ними сидит, на самом почетном месте, да вроде бы еще и кукиш держит в кармане… А что в его жизни было такого особенного:-ну, разрушил дом в центре села и перебрался на выселки (стало быть, мужик был хозяйственный!); и вот, наконец, помер – и все?.. Может, они чего-то самого главного не понимают или недоговаривают?
И тут жених, самый молодой и самый любимый человек в доме и за этим столом, задал вопрос трудный и, пожалуй что, оскорбительный:
– А если был нехорош покойный Кручану, зачем вы его в правление выбрали?
Родичи не отвечали. Отвели глаза, сделали вид, будто бы не слышали. Говорило в них житейское: «Обойдется, утрясется». Но жениха понесло… Он вдруг загнул такое, да еще громко, очень громко: «Дурачье! Ох и дурачье! Так вам и надо…» И тут же встал…
4
– Разрешите… Целую руку, бабушка.
Ко всеобщему изумлению, жених уже потчевал родичей:
– Кушайте, мамуцэ, пробуйте, тэтуцэ, – учился он называть тестя и тещу как полагается, – и вы, мама, и вы, дядя Никанор, и вы, тетя Игдения, угощайтесь чем бог послал… Мне б все-таки хотелось узнать у вас, чем закончилось то собрание. Постойте, когда ж это было? Не в пятьдесят ли седьмом? Меня, помнится, в том году выбрали старостой класса, теленок – куда учительница, туда и я. На отчетном собрании с ней в первом ряду сидел.
– О чем он говорит? Какое собрание?.. Что такое? – недоумевали за столом.
– Неужто забыли? А ведь был скандал потрясающий, когда этот самый Кручану… – Жених, может быть, искренне, а впрочем, черт его знает, может, с какой-нибудь подковыркой, достаточно хорошо скрытой, пытался припомнить, удивляясь их девичьей памяти. – Кручану крикнул вам в лицо: «Дурачье!» Да как же вы забыли?.. На общем собрании колхозников он бросил вам в лицо: «Дурачье! Ох, дурачье! Так вам и надо! Чтобы над вами стоял такой же дурак, как и вы!..»
Нет, с женихом, безусловно, что-то происходило… «Куда он клонит? За кого он нас принимает?.. – И родичи, сваты и сватьи ошарашенно глядели друг на друга. – Он просто с ума сходит или издевается… Нет, это уже ни в какие ворота…»
И вот уже теща прошептала своему супругу:
– Может, на воздух выйдем… скажи… – И еще тише: – Он не того?
– Безобразие! Где посаженый отец, что он там, помер?! – почти выкрикнул Никанор.
– Ничего плохого, так, поговорили кое о чем… А что было! Собрание как собрание, выступали. Для чего же собираются люди?.. – пыталась разрядить обстановку мать жениха.
Но где уж там…
«Милое дело, – думали родичи, – получается, мы скот бессловесный и ответить не можем! Конечно, жених у нас городской, а мы люди темные… Если мы в селе живем, что же, у нас разума нет? С завязанными глазами ходим? А кто его, этого умника, кормит, кто его в люди вывел? Больно грамотный со своим средним образованием… А ну, подумай, откуда твои десять классов? Наши мозоли, сынок…
И как человеку не совестно! Называется, жених… Пока мы тут взвешивали, как и что, он уже третий приканчивает графин! Теперь ему море по колено… Подводник. Да еще шофер вдобавок, как еще только права до сих пор не отобрали?»
Ну, как спасти положение? Тут свекровь – хозяйка этого дома – засуетилась.
– Сваты, сватьюшки, родненькие, угощайтесь, кусочек хотя бы, хоть что-нибудь, пожалуйста, остывает!..
А мать ее, то есть бабушка жениха, напротив того, без суетни все повторяет и повторяет:
– Будь он проклят, этот Кручану!.. Прости господи, будто он у нас в доме помер…
А тесть на это достаточно вежливо, но по-деловому:
– Вот что, жених… Или ты приведешь посаженого, или я немедленно ухожу!
А теща:
– Постой, мы разве посаженого венчать собираемся? А если он захворал или вызвали его куда… У нас что, свадьба не состоится?! Нет, не пришел так и не пришел, и ждать нечего!
Итак, считайте, что сговор расстроился. Благие начинания забыты, и то, что дело поначалу шло гладко, уважительно и солидно, а все собравшиеся были на высоте, памятуя о том, что сегодня закладывается фундамент новой семьи, – все рассыпалось прахом. Скажете, жених сам виноват? Молод, заносчив, не знает жизни с ее нуждой и лишениями, не набравшись ума, берется других поучать?.. Но почему никто не привел его в чувство, не оборвал, не прибил, в конце-то концов? Ведь он обидел самых близких людей, тех, которые ему жизнь подарили, для него построили дом, готовили свадьбу; и тех, которые для него растили невесту и теперь ее с рук на руки, насовсем – и еще неизвестно, на какие муки, – ему отдавали. Нет, таких людей нельзя обижать безнаказанно. И разве можно их доводить до отчаяния?..
Меняются времена, всему на свете бывает конец, но что-то главное передается от поколения к поколению, может быть, то, что мы называем духом народным?
А жениху, видимо, плевать на расстроенную помолвку и обиженных родичей… Он все думал о Кручану.
– Неужели вы не помните, дядя Никанор… Вы еще сидели тогда в президиуме собрания… Как же звали тогдашнего председателя?.. Ну, его еще три года подряд собирались снимать… – Жених в волнении потер лоб. – Фамилия у него начиналась на букву «Х» или «Г»… Гарбе… нет, Харбе…
– А-а-а, Хэрбэлэу, вот-вот… – вздохнули все с облегчением, словно мрачные тучи, сгустившиеся над этим столом, теперь сами собой рассеивались.
– Ха-ха! Хэрбэлэу… – понеслось за столом. Люди заулыбались.
– Хэрбэлэу? Это который застрелил, ха-ха, у себя на крыльце козу бабушки Сафты?.. Ха-ха-ха, – смеялись уже в голос.
– Он, бедный, подумал, что на него напали классовые враги, подосланные недругами, вроде Кручану… – сказал Никанор и при этом хлопнул себя ладонями по ляжкам.
Какое это благое дело – когда все вместе смеются! И надо же было дураку палить в козу – чтоб соседи кинулись на помощь! И еще самому кричать: «Помогите!» А на крыльце коза блеет!.. В конце-то концов все на этой земле куда проще, чем кажется. Ведь и дурак дураку – рознь. А уж если мы и дураки, то дураки особые, хитрые… в отличие от беспросветного Хэрбэлэу… К примеру, слышишь «тук-тук» в двери посреди ночи… Говоришь: «Войдите!» Не входит. И снова «тук-тук». Что же ты, срываешь ружье с гвоздя и стреляешь в окно наугад?.. Много ли для этого ума надо?! Хе-хе, посмотри на нас повнимательней, похожи ли мы на таких дураков?.. Нет, мы, конечно, не спорим, Кручану ничего не стоило нас по-всякому обозвать, даже дураками представить, он даже мог руку поднять, избить при желании, как сделал это со стариком Василе Кофэелом! А кто же из нас оказался в конце концов в дураках? Или скажете, что его дурацкая смерть – нашей жизни умней?..
Примерно так мог думать любой из присутствующих. Во всяком случае, Никанор Бостан окончательно повеселел и продолжал развивать свою мысль жениху уже вовсе миролюбиво:
– Я тебе скажу, Тудор, вот что… Так-то и получается… Сам портишь – сам чинишь! Кто теперь занимает третье место в районе? Мы!.. А где теперь Хэрбэлэу, который был у нас председателем? Собирает тряпки и кости в сельпо!..
Тут вдруг вскочила с места жена Никанора и, широко осенив себя крестным знамением, затараторила:
– Вот тебе, Тудор, истинный крест, ничего не знаешь, а в драку суешься! И скажу тебе, напрасно ты вступаешься за покойного… Он был – парень не промах. Ему пальца в рот не клади!.. Думаешь, из-за чего они с Хэрбэлэу схватились? Из принципа? Дескать, председатель разваливает колхоз? Как бы не так! Были у них старые счеты. Девицу, рыжую Аникуцу, дочь Сирицану, не поделили, еще когда были молодыми парнями… Досталась она Хэрбэлэу, потому как забеременела, бедняжка, в девицах… Бывает, тоже ничего страшного. Да еще к тому же Хэрбэлэу женился на ней!.. Вот Георге и затаил зло, а ты его теперь защищаешь… – Расправившись с женихом, жена Никанора обернулась ко всем со своей главной новостью и звонко, будто заранее торжествуя победу, выложила ее: – А теперь, скажите вы мне, от кого забеременела красавица Виорика, молоденькая дочь Хэрбэлэу?.. Этого вам ни отец, ни мать не скажут! А я вам открою… Встретила вчера рыжую Аникуцу, жену Хэрбэлэу, она уже бабушка и ведет за руку внука – хорошенького мальчонку. Ну, вылитый Георге Кручану! Вот, мои родные, он двадцать пять лет ждал – и на молодой отыгрался!.. И как ведь, дорогие мои, пристроил ребеночка, если б он родился в королевских хоромах, и то б ему так не жилось. Прости господи, этому кручановскому пригулышу каждый день пупок лобызают: и молодая мамаша, и бабка – рыжая Аникуца, и сам дед Хэрбэлэу, кровный ненавистник Георгия!..
– Не может быть! – смеется теща. – Неужто могло такое случиться?!
– А что?! Кукушка птенца своего разве не сажает в чужое гнездо?!
– А иначе не одолеешь врага! – подмигнул Никанор жене.
И тут уже вдосталь все посмеялись, потому как отлично знали рыжую Аникуцу, и Хэрбэлэу, и красавицу Виорику, их младшую дочку, и все они были живы-здоровы, почему над ними не посмеяться? Даже Георге Кручану – человек не очень понятный – стал вроде для всех как-то ближе, добрее, что ли… Хотя каждый про себя сознавал, что ничего подобного в жизни быть не могло уже по одному тому, что покойный попал в тюрьму за полтора года до родов… Но, смеясь, подшучивая, они освобождались от того, что им было непонятно и неясно и в Кручану, и в самих себе. А как же иначе? Пусть они все вместе взятые и слыхом не слыхивали о древнем Вишну – божестве смеха, но разве не доказали они только что с помощью своего вымысла его существование? Добрый человеческий смех – великое народное средство – и разве не самое мудрое божество на земле? Ведь только что они еще раз отомстили непонятному и недоступному – в конце концов чей же отпрыск этот, именуемый внуком Хэрбэлэу, который появился среди них не как все, то есть без сговора, без свадьбы, без отца, без деда, без дорогой бабушки… Припишем его Кручану и посмеемся надо всем тем, что смеха достойно, что несуразно, – от жизни ничего не пропало…
Сидевшие за столом люди играли в эту игру тысячу раз: и друг с другом, и с Георге Кручану, и, если хотите, с богами и далекими предками.
И свекровь говорила теще:
– Стала забывать, сваха, забываю и забываю… Пойду за чем-нибудь и забуду зачем, возвращаюсь и сама себе говорю: «Ну, зачем ты пошла, старая дура?!»
И теща – свекрови:
– Так оно, сваха, так… и если хорошенько подумаешь, охо-хо… Ведь я тебе что скажу, здоровье – всего дороже! А то у меня вдруг ни с того ни с сего в боку последнее время колотье начинается, да и в ухе что-то свербит…
Никанорова жена им обеим:
– А я вам что говорю?.. Ноги нас носят? Ну и поживем еще сколько бог даст.
И бабушка жениха – неизвестно кому, ветру в поле, однако же не без того, чтобы на нее лишний раз обратили внимание:
– Больно уж они длинны теперь, воскресенья… А все почему? Потому что люди делом не заняты…
А задумчивый жених сидел в стороне, подперев голову кулаком, и думал свою думу. Он, конечно, знал об этом незабываемом, скандальном колхозном собрании тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года значительно больше, чем показывал родичам. Еще бы, ведь он рос среди бесконечных разговоров и споров об этом событии и сам мысленно десятки раз возвращался к тому, что тогда видел и слышал…
…Зал колхозного клуба битком набит, даже у окон снаружи сгрудились люди. Тесно, душно, поэтому, что ли, языки у всех словно отсохли, когда надо было ответить на ясный, громкий вопрос из президиума:
– Хорош Хэрбэлэу как председатель или не хорош? Высказывайтесь, товарищи! Кто еще просит слова?
Кручану уже до этого выступил. В большой аргументированной речи он вывел на чистую воду все махинации председателя Хэрбэлэу, доказал на цифрах, что под его руководством не только развалилась колхозная экономика, но и сама земля, в принципе хорошая, плодоносящая, не в состоянии стала прокормить работающих на ней… И вот люди молчали. Не спорили, не соглашались – просто молчали, словно в рот набрали воды, а Кручану из глубины зала, из толпы, кричал, размахивая руками:
– Не хорош! И спрашивать нечего, не хорош!.. Эй, люди добрые, что ж вы молчите?! Может, я не то говорил, тогда спорьте со мной… Говорите же! Хоть что-нибудь говорите… – И, видя, что все отворачиваются от него, в глаза ему не глядят, он, Кручану, опять попросил слова.
Прошел вперед, протискиваясь сквозь толпу, высокий, почти уже совсем седой в свои тридцать три года, встал перед сценой, сказал, обращаясь к президиуму:
– Дайте еще слово.
Ему разрешили…
Кручану поднялся на сцену, но не пошел к трибуне, а встал с краю и крикнул, обернувшись к президиуму, но рукой указывая на зал:
– Вы их видите? Они молчат, и выходит, будто я зря набрехал… Так выходит?
И, повернувшись к сельчанам, гробовым молчанием ответившим на его вызов, сорвался на фальцет:
– Значит, так, дурачье!.. Какие же вы все глупые… Бараны, ой-ей… Так вам и надо! А Хэрбэлэу хорош!..
И, сжав кулаки, как-то неловко, боком, он спрыгнул со сцены; кто-то из старших школьников прыснул в кулак, а маленький мальчик в первом ряду даже в ладоши захлопал (и это, как вы уже, верно, догадались, мог бы быть сам Тудор – наш жених).
Если бы Кручану оставался на сцене и не ушел из зала, еще неизвестно, как бы с ним поступили: могли плюнуть в лицо или даже побить за такие слова; а так он ушел, и люди сидели с открытыми ртами, потому как где это видано? И в помине такого не было, чтобы кто-то посмел обозвать все село от мала до велика дураками – прямо в лицо?!
Вот так, неизвестно кому назло, еще на год оставили председателем Хэрбэлэу. Ах, как ясно все это помнится, потому что в то лето любая работа не ладилась, пока осенью на новом, на шумном собрании наконец не прокатили председателя.
И все это лето Кручану поедом ел Хэрбэлэу. И уже, казалось, никто на него не помнил обиды, потому что не было такого собрания в селе, где Кручану не стал бы против Хэрбэлэу и Хэрбэлэу против Кручану, словно бы их нечистая сила свела на узкой дорожке.
В то лето только, бывало, и слышалось по селу:
– Эй, идем на собрание!.. То-то весело будет… Снова сцепятся Хэрбэлэу с Кручану!..
И как только начиналось собрание, начинались и выкрики:
– Ну, Георге, давай!.. Спроси его, почему спустил воду из пруда? Чтобы на том месте разбить огороды? А откуда воду брать будем?!
Короче, не было собрания, на котором Кручану не вел бы себя как горький перец в борще. А село вдобавок подхлестывало:
– Давай, Георге! Жми, Георге! Первое слово Георгию!..
Имя его было у всех на устах, как, бывало, прежде поминали какого-нибудь Георгия Победоносца!.. И когда из партшколы вернулся старый председатель колхоза, он тут же взял Кручану в правление, чтобы он и здесь порядок навел…
Дальше думать жениху не хотелось. Дальше случилась беда, совершенно невероятная: Кручану поймали на краже! Как-то, говорят, темной ночью он пробирался по задворкам села с охапкою тонких жердей, к которым подвязывают виноградные лозы. Палки эти были общественные, с колхозного виноградника, и по этой причине Кручану был немедленно изгнан из состава правления, более того, вся его добрая слава как-то кончилась.
Но вернемся на сговор, в дом жениха… Почему никто не объяснит парню, в чем тут закавыка и что произошло на самом-то деле? Разве можно выбросить из памяти села человека из-за жалкой охапки жердей, человека, которого раньше все почитали? Или все это было роковой ошибкой? Может, Кручану с самого своего рождения до смерти был проклятьем села?.. Нет, в любом случае жених не станет ничего выяснять.
«И главное, на что польстился? На что разменял свою славу, достоинство?.. На сорок одну жердинку (их, конечно, тут же пересчитали). Мелочный человек!..
Позвольте, хорошо… Ну, допустим, – мысленно возражал тут же себе жених, – что такое сорок одна жердь? Это даже не „ноша“ и тем более не „поклажа“, которую стоило бы красть, это всего лишь несколько хворостинок под мышкой?! Он, Кручану, по-видимому, возвращался из сада, что за тем дальним прудом, и как только ступил на дорогу… увидел – на земле валяется – тычок, чуть подальше другой, а там сразу два… Ну и что же, нужно было оставить их гнить на дороге?!»
– Я подумал, что они выпали из чьей-то повозки, видите, они все из акации, товарищи! – показывал Кручану при разборе его персонального дела на общем собрании колхозников. – И стало быть, они из той партии Булубики, которые из акации…
– Зачем ты их не оставил на месте лежать? Зачем собрал? Не нужно было их трогать!..
– Я их в правление нес…
– Посмотрите на него! Он в полночь огородами пробирался в правление?! – откровенно насмехались приятели Хэрбэлэу, бывшего председателя. – Вот здорово!
– Товарищи, неужели вы не верите мне?! Я же – член правления колхоза!.. Я же не мог пройти мимо! Это же общественное добро?!
– Теперь нам понятно, как ты «присматриваешь» за колхозным добром!..
– Объясни: почему они оказались в твоем винограднике?
А двое из самых зубастых на этом собрании встали и заявили во всеуслышанье:
– Вот такие дела, товарищи… – И обернувшись к Кручану: – Молодец, Георгицэ! Мы теперь понимаем, почему ты враждовал с другим воришкой, критиковал его на каждом собрании… оба вы из одного теста, как говорится, два сапога – пара! И вам тесно было вместе! А теперь ответь нам на прямой, конкретный вопрос: почему член правления Кручану разрушил свой дом в центре села и перебрался на выселки? Не для того ли, чтоб быть ближе к колхозному добру? Откуда у тебя нашлись средства на новый дом с садом и большим виноградником? Откуда? Не можешь ответить?.. И мы не можем… А может, нам ответит колхозное поле?..
И тут Кручану, говорят, снова обозвал всех дураками и ушел, хлопнув дверью.
…А сговор угасал. Пущенный на самотек, постепенно и естественным образом все больше превращался в обыкновенное застолье.
– Ох, сваха, теперь и дни стали короче! Не успеешь повернуться, и уже вечер… – жаловалась теща свекрови, как будто бы не было минуту назад как раз обратного по смыслу заявления бабушки жениха: «Очень уж длинные теперь воскресенья… А все почему? Потому что люди – без дела!..»
На этот раз бабушка продолжала развивать чужую мысль как свою собственную:
– А все почему? А все потому, что мало кто теперь праздники соблюдает… И получается, что дни – покороче, а работа, заметьте, стоит…
А жених стиснул челюсти, зубами скрипнул: «Подумаешь, великие истины!.. Паскаль… Блез-Паскаль в четырех юбках!..»
И тесть исповедуется, обняв за плечи Никанора:
– Спокон веков на свете живем, сват Никанор, и все так же: трудишься скопом, а в гробу лежишь сам по себе… – И поднимая стакан: – Ну, будем здоровы!..
«Еще чуточку, и запоют!.. – решает жених про себя. – Живут люди, а зачем живут, черт его знает… Живут… Трава растет, чтобы ее корова ела. Вот примерно на таком уровне… Таких идей можно наплодить сколько хочешь!»
А Никанор отвечает тестю:
– Ты прав, сват… Но я тебе все же отвечу: один только помрет, и тут же на его место трое рождаются! В сельсовете всему ведется учет: недавно заходил туда за справкой, секретарша сведения передавала: у нас в году сто два или сто три новорожденных, а сколько помирают?.. Давай пересчитаем по пальцам!..
И они начали загибать пальцы. Но жених их слушать не стал. На этот раз он налил себе одному полный стакан вина и начал его смаковать. И одна странная мысль занимала теперь жениха: что, как вдруг откроется сейчас дверь и появится на пороге… Георге Кручану? Войдет, поздоровается и сядет за стол вместе со всеми. Интересно, как его встретят односельчане?.. Что они ему скажут: «Прости нас, Георге, говорим, говорим, а о чем – и сами толком не знаем!..» Нет, пожалуй, такого они не скажут. Опять как-нибудь схитрят, начнут плести всякую околесицу, авось вывезет: «Привет, Георге, привет!.. Браво, Георге! А мы только что о тебе вспоминали… как это ты здорово повернул с этими тычками!..» И еще что-нибудь в этом же роде… А ну их всех к черту! К чертям собачьим!.. А сам бы я осмелился об этих жердях спросить? Или, например, о его делах с Волоокой?..
– Все же скажет мне кто-нибудь, что там было с этими проклятыми жердями… Украл он их или не украл?! – как бы про себя спросил жених, но никто не обратил внимания на его слова.
– Пошел бы ты лучше узнать, что там с посаженым отцом, – сказала его мать, сказала так, между прочим, ибо за столом – гости, главная забота хозяйки. – Ну что мы привязались к Кручану, прости его, господи, и будь ему пухом земля, что, у нас нет других разговоров? Вот, пожалуйста, пробуйте голубцы в виноградном листе, пока не остыли… А сын сходит за посаженым…
А жених плечами пожимал: «Вот теперь они начнут хвалить голубцы, какие они аккуратные да ароматные!.. И плевать им на все… Неужели и сама такая она, жизнь, вроде старой разжиревшей бабы, которая только о себе одной и думает! Какое им дело до покойного Георге Кручану, когда и живого-то знать не знали и знать не желали?! Впрочем, это не так, не совсем так, вернее, вовсе не так… Судьба складывалась у Кручану, как и у любого из них, пестро, одинаково она улыбалась и ему, как всем нам. Вот, скажем, жил на свете совсем юный Кручану, молодожен, умелец, мастак, в доме на главной улице, крытом дранкой, такой же хозяин, как и остальные в селе. Или тот, другой, непримиримый Георге, выходивший на каждом собрании на бой с Хэрбэлэу, с этим отпетым подлецом и мошенником. А вот еще один Георге, председатель ревизионной комиссии, постойте!..
Постойте, дорогая моя родня и товарищи, – подумал жених, – как же вы заведомого воришку, раз обличенного и выгнанного из правления, поставили у себя председателем ревизионной комиссии?!»
А спроси он об этом вслух, ему бы ответили обстоятельно и душевно…
Жена Никанора. Трудился ведь человек… Заслужил наше уважение, с женой не ладил, но что с того!..
Тесть. История с жердями – это пятьдесят восьмой год или шестьдесят восьмой? Братцы, как летит время-то, заметьте…
Бабушка жениха. Жерди из акации… Махнули бы рукой.
