Текст книги "Алба, отчинка моя…"
Автор книги: Василе Василаке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
– Женщины, спешите, синька-брикеты! Ребята, свистульки! Эй, даю-продаю-обмениваю! Кому дрожжи, кому синька – старье принимаю!
У него уже двухэтажный дом, слывет он передовиком конторы «Заготутильсырья», на правой руке, чтоб всем видно было, блестит золотой браслет с часами в золотом корпусе.
– Где ты их стянул, дядя Василий? – спросит его Ангел, который чаще других встречался.
– Премия, голова! Первое место занял по республике в соревновании. – И гордо добавляет: – Знал бы я грамоту, Ангел, поставили бы меня главным коммерсантом министерства, не меньше!
Откуда взяться у Василия грамоте? Зато голосом бог наградил – дай боже всякому, за три километра слышно:
– Женщины! Эй, хозяюшки! Синькин-Синилькин привез свежую синьку!
Как уже говорилось, отгрохал себе двухэтажный дом. Добавим, остался жить с Лизой, той, что помоложе и успела родить ему пятерых детей. Есть у них и маленький общий секрет, узнав о нем, односельчане рухнули бы от изумления: тогда же, в незабываемом сорок шестом, они вдвоем разобрали карусель, смазали для сохранности маслом узлы и, когда заново отстроились, спрятали ее на чердаке.
Ангел втайне завидовал Синькину. Правда, следует оговориться, что зависть профессионального характера – полезная вещь. Оба они, как и буфетчица Аглая, числились «единицами сферы обслуживания» на селе. Но Ангелу почему-то казалось, что Синькин в последнее время окружен большим почетом, чем он, сельский почтальон… Чего стоит хотя бы премия – золотые часы с желтым браслетом! Мало того, у Василия есть лошадь с дрожками, целый день просиживает на сиденье с пружинами – и чем занят? Знай себе горланит:
– Эй, даю-продаю-меняю! Кому дрожжи, кому синька – старье принимаю. Несите, ребята, дам свистульку!..
Ангел же плетется, сгорбившись, – сумка к земле его пригибает. Подойдет к калитке – должен еще и поклон отвесить: «Добрый день!» Сгибается, снимает ремень с плеча, вручает газету и снова как в хомут впрягается – и опять поклон: «До свидания!..»
«Я же почти интеллигент, черт возьми! – гневался он и в то утро прошлого вторника, очутившись у дверей районного отделения связи. – Я не тряпичник, так в лицо и скажу! Скандал устрою, сдалась мне эта грамота… Пусть мне для почтовых нужд мотоцикл выписывают!»
Так он думал и входя в кабинет начальника «Союзпечати». А тот, напротив, встретил его радостной улыбкой. Предложил сесть, заговорил первым:
– Ну, что нового? Я вас вызвал затем, чтобы… Но сначала попрошу вас, расскажите, как дела, удалось ли охватить подпиской всех работников больницы и школы? По нашим данным, каждый колхозник в вашем селе получает газеты. Замечательный результат, – произнес начальник с интересом, ибо была у него мысль – распространить опыт этого передового работника по всему району.
– Да как вам сказать, – ответил Ангел хмуро. – Удалось, и все тут. Если и стараешься, и хочешь…
– Совершенно верно! – воскликнул начальник. – Мы вас тут представили… – и начал поспешно перебирать бумаги в папке: приказы, распоряжения, списки премированных почетными грамотами…
– Любой на моем месте работал бы так же, – добавил Ангел. – Но если бы у меня был мотоцикл…
Начальник, видно, не расслышал.
– Ну, не говорите! – обласкал он его взглядом. – Хотеть мало – надо еще уметь!
Ангел же, в свою очередь:
– Все могут, да не все хотят… Если хочешь – разве не сможешь? Один раз ведь живешь! Вот у нас в Ааму есть Василий Иванович Воскресенье – он опередил меня в сфере обслуживания…
Любуется им начальник, словно сам на себя в зеркало глядит: «Как возвышает человека стимул и похвала! Приятно на него смотреть: в форменной куртке, в фуражке… Да еще и скромен, и воспитан, и умен…» – и говорит, довольный:
– Вот, пожалуйста…
Протягивает ему почетную грамоту, а заодно и деньги, отсчитывает пятнадцать рублей – премии! – и спрашивает:
– Скажите, а как люди? Растут, не правда ли? Ведь газеты оказывают влияние, вы замечаете?
– Конечно! – воскликнул Ангел. – Читают люди, обсуждают. Есть некоторые, например, тот же Синькин, дошел до того, что посылает телеграммы к прокурору.
Действительно, Василий Воскресенье-Синькин не сразу обрел высоту положения. Чего стоило ему отвоевать буланого! Пришлось закатить славную головомойку местным властям. Двинул он сразу с козыря, чего там мелочиться! Для начала отбил телеграмму прокурору республики:
«Селе Ааму вытесняется из коммерции национальное меньшинство тчк срочно прошу разбора иска передового работника местному сельпо зпт противном случае намерен обращаться международный суд Гааге».
Конечно, до столицы такой текст не дошел. Аамуский начальник почты предусмотрительно заглянул к председателю сельпо, который приходился ему кумом и троюродным братом. Вдобавок и Ангел мимоходом поинтересовался у Траяна Николаевича:
– Что это за суд такой в Гааге, товарищ председатель? И почему наше сельпо должно позорить себя в глазах всего мира из-за цыгана?
Пришлось Траяну Николаевичу вызывать к себе председателя сельпо Петра Ивановича Крэсэску, участкового милиционера и, конечно, заявителя, Василия Воскресенье. Первым возмущенно заговорил председатель сельпо:
– Это обман, Василь, чистейшее надувательство и обкрадывание наших терпеливых пайщиков!
Он еще надеялся урезонить Василия, чтобы тот сдал наконец, точнее, вернул сельповской конторе лошадь.
А Василий в ответ:
– Что вы хотите сказать, Петр Иванович? Выходит, раз я цыган, так обязательно и конокрад?! – Воскресенье насупился, повел желваками: – Хочу уточнить: что говорится в нашем договоре, составленном четыре года назад и подписанном добровольно обеими сторонами.
Договор гласил следующее: «Аамуское сельпо нанимает по договору в качестве заготовителя утильсырья Василия Ивановича Воскресенье. Оплата сдельная в соответствии с выполнением и перевыполнением плана». Надо добавить, что за четыре года Аамуское сельпо на всю республику прогремело по сбору утильсырья. Сначала месячное перевыполнение, за ним квартальное, потом проценты стали неудержимо расти из года в год. В чем секрет? У Василия завелся дефицит. Какой-то завод лично снабжал его отборной, экспортной синькой. Видно, нашел пути, подобрал ключик к воротам этого завода, иначе не объяснишь.
Наконец, республиканская контора «Заготутильсырья» пригласила Василия личной персоной для обмена опытом и для получения грамоты с солидной премией. И тогда обнаружились два удручающих обстоятельства, после чего имя Синилькина переросло в легенду.
Во-первых, редкость по нашим временам: человек даже расписаться не умеет! В Ааму об этом давно знали, но не придавали значения, ибо работник у нас славен делами и творческой инициативой, а не барашками-крендельками росписи.
Второе же… Второе открыл перед отъездом сам Василий в присутствии местных коммерсантов, знавших его, казалось, до ниточки. Оказывается, у него, товарищи, нет рубашки, чтобы съездить обменяться опытом в республиканскую контору.
– Нет, и все тут! И не на что купить! И в долг брать не буду – никогда до этого не унижался! Да кто даст? Тряпишник, несчастный, старьевщик…
Председатель сельпо телефонограммами срочно вызвал в это раннее утро всех завмагов, чтобы подобрали на складе рубашки – розовые, оранжевые и цветастые, с воротником 40 размера. И вот пятеро заведующих магазинами стоят в кабинете, держа в протянутых руках по рубашке, стоят перед Василием, словно перед наследным принцем, а тот ломается, как девка на выданье. В конце концов председатель вышел из себя. Дернул что было силы галстук, словно не галстук на шее, а ненавистная удавка, и протянул Василию:
– На тебе! – и стал снимать пиджак.
Василий стоит в распахнутой рубашке без единой пуговицы, стучит себе пальцем в волосатую грудь и повторяет:
– В чем я поеду, видите? Вот – в чем мне ехать?
Так он раздел председателя… Потом, вернувшись с премией, он при случае стучал кулаком в грудь:
– Видишь эту рубашку? Председательская. А галстук? Председательский… А почему? Потому что я коммерсант, шесть республиканских контор меня поздравили: от сахарных заводов – за кости, от Тираспольской трикотажной фабрики – за шерсть, от Бельцкой меховой фабрики – за старый мех. Думаете, благодаря кому сидит в кресле наш председатель и держит в руке печать со штемпелем? Благодаря Синькину-Воскресенье. Ах, узнали бы пайщики! Ах, грамоты бы мне немного, какие бы дела завернули! Сам Ротшильд рыдал бы от зависти!..
Итак, Василий был убежден, что как честный трудящийся, работающий не покладая рук, он вправе судиться с сельпо через республиканскую прокуратуру и даже через международный суд в Гааге. Пусть разбираются! Сельпо считает, что Василий нарушил договор. Он, в свою очередь, уверен, что именно сельпо умышленно затевает крючкотворство.
Рассудите сами. В соответствии с трудовым соглашением ему была дана повозка и лошадь. Как вы думаете, лошадь нужно кормить? А сельпо не записало, на каких условиях должно питаться животное. Прошло время, и у Василия рядом с прежней лошадью появилась вторая – молодая, красивая, хоть на ипподром отправляй или на выставку. Василий и решил: «Моя!» Сельпо возмутилось: «Ты что, чумазый, окстись! Эта лошадь – жеребенок-жеребец, и к тому же сын сельповской кобылы по имени Лилия. Ишь замахнулся! Надо немедленно занести его на сельповский баланс, где числится и Лилия, его мать. Это общественная собственность, не позволим присваивать!»
Председатель распорядился, чтобы молодого жеребца отвели в пустующую конюшню сельпо. Василий заупрямился, расторгнул договор и прибыл в сельсовет в дрожках, демонстративно со спорным буланым в упряжке.
На этого жеребца зарился сам Петр Иванович, председатель сельпо, в связи с предпенсионным возрастом и энергетическим кризисом.
– Так как же нам быть, Василе?! – снова, в который раз в присутствии Траяна Николаевича пытался он заполучить на активный баланс сельпо еще одну лошадь. – Грамотами мы тебя наградили? Наградили. Премию дали? Дали, не обидели. На Доске почета в аллее передовиков твое фото красуется! Где же твоя совесть?
Лохматые брови Василия задвигались.
– Не вам бы взывать к моей совести, Петр Иванович. Сам договор, утвержденный и подписанный добровольно, – наша с вами совесть и дух закона потребкооперации…
Смотрите на него! Будто всю жизнь только и занимался юридическими тонкостями, да еще как профессионально стал изъясняться:
– За мной числится: повозка – одна, конь – один. Какие еще претензии по описи? Думаете, если я неграмотный, то не знаю, в какие двери стучаться? Нотариус мне все растолковал…
– Хорошо, ладно… – вмешивается Траян Николаевич. – Конь, понимаешь, дядя Василий, конь – это вообще. Но сельповская кобыла – это ведь кобыла?! А кобыла жеребится? Вот она и принесла приплод нашей потребкооперации. Поэтому, если она, как общественное добро, приумножилась, то это добро тоже принадлежит всем пайщикам. Ты должен вернуть буланого, как возвращает суд ребенка его матери.
– Мы еще посмотрим, какой суд это скажет! – уверенно отпарировал Воскресенье. – Даже Верховный не осмелится! Один только Дарий, царь персов, мог объяснить, да пожелал нам очень долго жить.
Траян Николаевич посмотрел в упор на председателя сельпо, и тот взял слово.
– Дело вот в чем, Траян Николаевич. Когда составлялся договор, у сельпо было три лошади, то есть, прошу прощения, одна кобылица и два мерина. Признаться, мы уже подумывали от их услуг отказаться – списать. Решали, гадали, как быть. Тут как раз получили единицу по заготовке утильсырья. Оформили договор, бухгалтер и говорит Василию Ивановичу: иди, выбирай на свой вкус. А Василий: «Что выбирать, товарищ бухгалтер? Они уж, считай, утиль. Какой худший, того и возьму, как в сказке». Худшими были мерины. А он не сдержал слова – взял кобылу один… Дальше пусть Василий рассказывает.
Траян Николаевич, как третейский судья:
– Василий Иванович, это правда? Так оно и было?
– Лучшая… Житье которой обошлось мне в 3000 долларов.
Первым подал голос участковый:
– Где ты находишься, товарищ Воскресенье Василий Иванович?
– Странный вопрос, Павел Степанович. С вами вместе, на одной земле и под одними небесами. В нашем славном Ааму, которое находится в пределах великой Страны Советов, на самой границе с Западом.
– Тогда при чем тут доллары? – спросил Траян Николаевич.
Вздохнул Василий и произнес патетически:
– Траян Николаевич! – и снова вздохнул. – Рупь – это золото, которое обеспечивается банком. В вашем присутствии, здесь в сельсовете, мне стыдно произносить, что этот золотой рупь я пачками тратил на приобретение несчастных пучков сена для лучшей из лучших сельповской лошади. Ведь они-то, наш уважаемый председатель и бухгалтер, не обеспечивали кормами Лилию! Вот я и произнес: три тысячи проклятых долларов. Потому что за четыре года, по триста шестьдесят пять дней, плюс один високосный… набегает 1461 день! Дочь моя – мой просветитель и мой бухгалтер… Она и про Дария-царя доложила да и высчитала содержание Лилии. Как вам известно, лошадь не постится. Три раза, ну хотя бы три раза в сутки что-то в ясли или в торбу надо подсыпать? А если Лилия желает стать лучшей из лучших, именно в положении, прибавления ждет? А с кормом для скота всегда бывают перебои, – кому знать, как не вам? Так вот. Лилии подбрасывал, бывало, кроме сена, и по шестнадцатицентовой буханке хлеба. Если вам не трудно, а истинному суду ничего не должно быть трудно, – считайте. Думаю, мне вы не откажете в умении считать и в прилежании добиваться своего иска, потому что все это я выкладывал из своего скромного бюджета, имея на руках, как вам известно, семнадцать ртов. Вот они! – балансы – бумаги.
Василий вытащил из бесчисленных внутренних карманов кипу подшитых квитанций, заявлений и актов купли-продажи. Словом, целая карманная бухгалтерия, упорядоченная, с подписями крестьян, у которых покупал сено и солому, расписки, что из буфетов покупал по десять – пятнадцать буханок хлеба, со ссылками – «для нужд потребкооперации», «для представления в бухгалтерию». Может, он кормил ораву своих малолетних «ромэнят», а может, свиней, коз или недавно купленную корову, – поди разберись теперь. Главное, бухгалтерский учет в полном ажуре. Василий помахал бумажками в воздухе:
– Здесь целая капказкая лошадь! А знаете, сколько стоит капказкая лошадь? Две «Волги»! Вот во что обошелся мне буланый, которого хотят отнять и отдать другим, и я знаю кому! И все под видом своих балансов! – И к тому же председателю сельпо: – Именно этой пластической операции… вам не удастся, Петр Иванович!
Последний поглаживал свой нос ладонью – как на грех он краснел, будто из чужой кожи.
Траян Николаевич, решив разрубить этот гордиев узел из колкостей, вдруг решительно сказал:
– Дай-ка сюда твои бумаги. Подсчитаем, обсудим, взвесим.
– И сожжете! А потом попробуй докажи, – мгновенно засунул в карман свои квитанции Василий. – Знаю я потребкооперацию, чуть что – списать. Это ведь муки мои, не только затраты финансов. Сколько я ходил за ним, чистил, мыл, выгуливал… А вы хотите пустить в огонь четыре года моей жизни?! Я, старьевщик, член кооператива, старался что было сил, душой болел за наших пайщиков, за их будущее процветание. Тому свидетельница – живая лошадь. Минуточку, минуточку, кажется… Слышите, как бьет копытом? Проголодался мой буланый. – И бросился в дверь, крича на ходу: – Спешу, спешу к тебе, буланый ты мой!
Остались в кабинете трое с поднятыми от удивления плечами. Первым опомнился Траян Николаевич.
– Скажем спасибо, что у нас в селе только один такой…
Милиционер добавил!
– Ну, попадется как-нибудь пьяным, получит он у меня доллары. Пятнадцать суток будет доллары считать!
Председатель сельпо почесал затылок:
– Интересно, кто его надоумил? Смотри-ка, и годовые выкладки, и квартальные… Он же неграмотный. А лошадь-то какая, Траян Николаевич! Прямо сердце болит. По цыгану и лошадь, слышите, как ржет? Обрадовалась…
Посовещавшись, пришли к единому мнению: хоть заготовитель и неграмотный, но в уме и оборотливости ему не откажешь.
– С делом справляется? – спросил Траян Николаевич у сокрушенного председателя сельпо.
– В высшей степени аккуратно и прибыльно, – опять погладив уже побелевший нос, что означало его чистосердечие, ответил тот.
– Мы с вами, Петр Иванович и Павел Степанович… Как бы вам сказать, мы в Ааму словно в Лихтенштейнском княжестве, и должны заботиться о судьбе нашего маленького государства. Кому выгодно терять ценных работников? Василий деловой работник, он полезен; на современном этапе, когда все старое и прогнившее выбрасывается из домов, он просто необходим. Да, необходим! Если хотите, как те бактерии, что поедают или разлагают отходы от нефтепереработки. Возьмите, к примеру, японцев… – Траян Николаевич неспешно прошелся по кабинету, как в былые времена прохаживался между рядами парт в классе. – Они ничего не выбрасывают, на одном только утильсырье побеждают американцев. Великое дело – утилизация! А чем мы хуже? Если бы мы переработали весь хлам, который выбрасывает наше село, представляете, какими ценностями покрылась бы земля в окрестностях Ааму!
В тот же день, к вечеру, было подписано новое, более четкое, со всеми необходимыми оговорками, трудовое соглашение между местной потребкооперацией во главе с председателем Петром Ивановичем Крэсэску и свободным гражданином Василием Ивановичем Воскресенье.
Новое трудовое соглашение разрешало старый спор. Председатель Крэсэску был уверен, что оно составлено с умом и весьма ощутимо в пользу сельпо: Василий Воскресенье Синькин-Синилькин отказывается от своего «долларового иска» к Аамускому сельпо по поводу содержания кобылы Лилии. Предмет спора, буланый, отныне и навсегда оставался в ведении заготовителя утильсырья, местом его пребывания была определена Синилькина конюшня. Правда, не было окончательно решено, чья он собственность. Уговорились не зачислять его ни на какой баланс: пусть буланый, до поры до времени, вольный и свободный, максимально используется, – запомните, пожалуйста, это условие, – на сборе отходов и утильсырья и способствует процветанию сельпо. Собственно, это была вынужденная уступка, все равно не было никакой возможности вырвать его из мертвой хватки ромэна. Потому молча допускалось: считать вопрос о буланом частично решенным, а самого жеребца ничейным. А Василий того и добивался: «Согласен! Ничейное, хоть сапоги, хоть кусок хлеба, хоть лошадь – это же мечта для цыгана!»
«Не будем докапываться, кто прав…» – думал каждый. «А я и подавно», – заключал Траян Николаевич, у которого, как обычно, разыгралось воображение. «Эта Гаага и вообще международные суды… Не хватало нам пропагандистских бумов! Тут план по сдаче под вопросом, а село Ааму заводит судебную тяжбу с бывшим нэпманом в присутствии двенадцати буржуазных заседателей! У нас село во главе с тремя председателями – сельсовета, колхоза и сельпо, а там заседатели с попом посередке, с распятием Христовым в руке. Причем, как пить дать, ни один уже в Христа не верует, а крест целовать придется… Да что целовать – и клясться над этим распятием!»
В голове у него замелькали версии, одна другой хлеще. А вдруг буланый украден? Взял наш передовик Василий да украл его из чужой конюшни, да хоть из соседнего колхоза! И ты, председатель сельпо товарищ Крэсэску, будешь клясться всеми фибрами души, что это сын твоей сельповской Лилии, которая числится на балансе мерином?! Сраму не оберешься на всю Евразию!
А вдруг Василий не украл, а как-то заполучил своего буланого? Вытащит лошадиный паспорт со всей жеребячьей генеалогией, а там и близко нет Лилии. Как это может случиться? Очень просто! Вдруг на полном серьезе, под блицами фотоаппаратов, из-за международных судейских кулис (а они, как всякие кулисы, таят неожиданности) выглянет другой цыган!.. Прямо посреди заседания высунет кудрявую свою головку, как чертик из табакерки, и начнет извиняться:
«Простите, опоздал я, попутным самолетом… Нет, не подумайте, я не террорист! Пожалуйста, документы, читайте… Все разборчиво? Да-да, личный посланник императора ромэнов всей земли, от Мадагаскара, знаете ли, до Скулянской рогатки города Кишинева, от Вулкэнешт и Будишоара до фиордов Норвегии. И я уполномочен заявить: не может быть никакого спора! Ибо буланый есть не что иное, как скромный подарок нашего императора Додона XXV почтенному Василию, прозванному Карусельником, Воскресенье, Синилькиным и пр., который считается у нас великим ромэном…»
И кудлатый курьер опять станет перечислять, где живут ромэны – от фиордов Норвегии до Кейптауна и Огненной Земли, – и устроит из судилища митинг, пользуясь международной аудиторией: у цыган нет национального флага! «Господа, – скажет он, – примите меры, чтобы это ООН поскорее разрешило ромэнам вывешивать флаг. Уж хотя бы флаг, если не дают земли, чтобы основать родину с кладбищами. На худой конец хоть бы национальный гимн разрешили петь. Кому и петь-то, как не нам, ромэнам! А земля… Да где ее раздобыть? Земной шар, как торт, разрезан шоколадными извилинами границ, нам не разрешают пойти туда, где тепло, где поспел урожай и на праздниках ждут наших песен. Раз так, требуем утвердить нам атрибуты родины – гимн, герб, флаг. Если же и в этом откажут, пусть дают только великую, полную свободу, которая состоит в одном слове – передвижение. Мы будем идти через голубые извилины – Прут, и Днестр, и Одер, и Шпрее, и Дунай, и Миссисипи, и Черное море, и Красное, и прочие нынешние границы. Они стали теперь похожи на огненные моря и океаны – едва подойдешь к границе, перед тобой восклицательным знаком вырастает молодчик в зеленом берете, а за спиной дуло в небо: „Позвольте ваш заграничный паспорт!“
И возникает вопрос, неразрешимый для ромэнов: зачем на земле ветер? Наверно, чтобы сдул с глупых голов береты! А для чего на земле растут белые лилии? Чтобы мы во имя их передвигались! Ибо ради чего и бродим мы по свету, если не в поисках вечной красоты? Правда, за три тысячелетия скитаний так ее и не нашли, но отчаиваться все ж не стоит, хотя и надеяться тоже не очень-то следует, ибо все течет, все изменяется, и для смертных куда материалистичнее пророк, чем лично бог…
Василия застал врасплох ворошиловский указ – дескать, пора в СССР цыганам жить оседло… И мы сжалились над ним, господа, и послали в подарок буланого, дабы утешить его скитальческую душу, раздираемую тремя женами, четырьмя любовницами и кучей сопляков…»
Траян Николаевич поглядывал, как Василий подписывает договор и прячет половину квитанций, как колоду замусоленных карт, за пазуху (другую половину он сдал председателю сельпо). Председатель улыбался в усы, созерцая мирную картину после бурных гаагских дебатов. Правда, усов Траян Николаевич не носил, но выражение существует… Он был полон решимости осуществить указ Ворошилова об утверждении оседлой жизни цыган. Поэтому и оставлял Василию буланого, теперь-то он со своим тарантасом никуда не денется.
Траян Николаевич потирал руки, он представлял, как со временем воздвигнет в Ааму комиссионный магазин и специальную контору утильсырья с внушительным штатом, с транспортом…
«Воистину, я – Перикл в Ааму… А он, Василий, мой Фидий». И по-отечески обратился к нему:
– Василий Иванович, скажите, были у вас еще какие-либо разногласия с сельпо? Или с его руководством? Как вы полагаете, можно их избежать в дальнейшем?
Тут Василий понял, что Траян Николаевич на его стороне, и твердо заявил:
– Не мешать! Попрошу не мешать общему делу всякими внеплановыми планерками и производственными летучками! А то меня спросили: «Василь!.. Каково твое представление и мнение о нашем новом председателе сельсовета?» Я ответил: «Да здравствует», это вы, в едином лице.
Траяна Николаевича потрясло, как по-наполеоновски он это произнес. Ни дать ни взять – неистовый корсиканец в день свержения Директории. Председатель опять заулыбался: «Смотри ты, шельма, и какой деловой!» А тот продолжал:
– Аамуское сельпо не в состоянии обеспечить меня синькой, вот недостаток в моей коммерции, у них нет ни производственных мощностей, ни деловых торговых связей, а наш долг – предоставить местному трудовому люду взамен утильсырья синьку и дрожжи в ассортименте.
Все переглянулись, а Траян Николаевич с подозрением посмотрел на Синькина: «Ишь как кроет терминологией, а? Где только набрался – производственные мощности, ассортимент… И где достает эту свою синьку? Может, уже сам, дома алхимию развел? В высшей степени странно…»
Самого Синькина, казалось, меньше всего заботило их удивление.
– Так вот, вместо дрожжей и синьки наша дорогая потребкооперация во главе с глубокоуважаемым Петром Ивановичем Крэсэску пусть отпускает за наличный… – Василий выдержал весомую ораторскую паузу, – пусть отдают за наличный расчет весь тюль, который поступает в магазины Аамуского сельпо.
Опять последовал быстрый обмен взглядами, и вот уже нос из чужой кожи ожил фиолетовой краской: «Новое дело затевает, авантюрист? Заполучил жеребца, так скоро всю торговлю к рукам приберет? Товарищи, тут что-то не так – зачем к дрожжам и синьке тюль? Или он хочет переименоваться в Тюлькина?»
Василий же невозмутимо продолжал:
– А я позабочусь, чтобы преобразовать лицо… вернее, провинциальный лик нашего селения. Он, лик… Нет, оно, селение, будет сиять всеми цветами радуги, розово-лазуревыми, оранжевыми и прочее, в зависимости от окраски тюлей, – казалось, он закусил удила. – Со временем, проезжая мимо, иноземные гости будут упиваться зрелищем и восторгаться, как расцвело селение Ааму. И они поймут, что истинна наша вера в грядущее процветание, ибо факт налицо – Ааму превратилось в нечто между городом и деревней! А мы, клянусь жизнью Булана и моей! – мы с ним на пару не пощадим сил и способностей… О да! – совсем распалился заготовитель. – Вижу я в зримом и недалеком будущем: село наше станет светлым окошком, оно занавесится разноцветными ажурами и будет тюлево помахивать вслед проезжающим.
Сладостные видения убаюкивали, словно прохладный ветерок в знойный день. А участкового Василий вконец заворожил, как сирена руладами, Он уж было совсем запеленал их в тончайший радужный тюль, но Траян Николаевич встряхнулся:
– Стоп, Василь, хватит. Ты же коммерсант, не сломай шею на политике. Лучше скажи, зачем нам все твои радуги?
– Как?! И это спрашиваете вы, Траян Николаевич? Зачем людям красивые дома? Не дряхлые избушки, не косые хатенки, а роскошные дачи, настоящие загородные виллы! Ибо тюль не только на окно годится, но и на ложе с балдахином. Мы живем в веке нежно-тюлевом, насквозь женском… А что вы всё удивляетесь? Я теперь куда больше знаю, чем энциклопедический словарь молдавской академии. Люблю, знаете, изредка перелистать… – И тут же осекся: – То есть не я – дети перелистывают, заставляю. Сам-то я неграмотный… Они читают вслух, а я комментирую – толкую им, несмышленым, скрытые смыслы и умыслы. Дабы дети учились прежде у своего родителя и потом своим умом доходили, чего стоит каждый учитель от Лао Цзы до Платона и Будды.
– Ладно, – Траян Николаевич встал, похлопал ладонями по столу, – слышь, Василь Иваныч, твой Буланый заржал. Что, с ним хлопот много, а?
А Василий, как истинный торговец, не смог уйти, просто прикрыв за собой дверь:
– Начальники мои, вчера вот дочка мне прочла… Жил такой Дарий, царь персов. А когда еще не был царем, поспорил с двумя персами, кому из трех стать хозяином страны. И решили: чья лошадь на восходе солнца заржет первой, тому и быть царем! Назначили место, договорились, когда соберутся… Как видите, от ржания одного четвероногого зависела судьба целого государства! И Дарий вот как с этим справился: надо дать жеребцу порезвиться здесь с кобылой, и на рассвете его обуяет ночное воспоминание, и он подаст голос. Так и вышло: почуяв знакомый дух, жеребец Дария заржал первым. А мы все, люди, тоже грешные.
…Все это Ангел и рассказал начальнику. Замолк… Вздохнул и снова:
– А вечером я пошел к нему с газетой, и, представьте себе, он, старьевщик Василий, от радости пьяный и с молдавской энциклопедией в руке!
– Так вы же сказали, он неграмотный!.. – изумился начальник.
– А я его на все подписал, – торжествующе заявил Ангел. – Он у нас человек состоятельный. И послушайте только, что он мне говорит: «Мэй, Ангел, скажи-ка ты мне, ты ведь умный. Скажи: что такое человек? Зачем он рождается? И откуда эти слова: „Цыган без лошади что без крыльев птица“? Почему их не записали в энциклопедию? Я – против!..» – и Ангел глубоко вздохнул. – Вы поняли? Он сказал: я – против!
Начальник часто-часто замигал, улыбнулся:
– Как так – против? Против чего? Энциклопедии? Ведь речь идет о его образовании…
– Что я мог ответить неграмотному? – погрустнел Ангел. – Сказал только: «Мош Василий, человек – кусок дерева: хочешь – крест из него делай, хочешь – дубину…»
– Хорошо вы ему сказали, – кивнул начальник, а про себя подумал: «Шустрый малый, на будущее надо иметь в виду… Из него выйдет хороший начальник отделения».
– И знаете, что он мне сказал? «А вот и не сделаешь!» – И снова вздохнул Ангел. И прошептал – Ах, имел бы я мотоцикл… Ах, я бы с разгона… бац! и раздавил как лягушку…
– Что? – изумился начальник. – Кого-о-о? – повторил он.
– Как кого? Да его же, Синькина-Воскресенье!
Стало тихо. Исчезла спокойная радость, и над обоими распростерла свои крылья печаль: как же так, человек человеку желает смерти. Ангел совсем сгорбился в кресле, словно пришел сюда сознаться, что уже совершил злодеяние.
Начальник опять зарылся в бумаги, разложил их, посмотрел, сложил… Потом сказал Ангелу задушевно:
– Хм, вы жестоки… В отделе кадров были?
Ангел промолчал, размышляя: «А ведь он не догадывается, какая буря терзает мою душу. У Синькина хоть сельповская Лилия была, и благодаря ей он отхватил себе буланого. А что есть у меня, чтобы потребовать мотоцикл? Чем я владею? Ничем… кроме сумки и подписи его, что назначена мне грамота. И что захочет взять начальник у меня за „Яву“?» Тут он и услышал отеческий голос:
– Будьте добры, распишитесь… Вот здесь, справа…
И тут… Наверняка с Ангелом что-то случилось: он вдруг открыл широко-широко свои иссиня-черные глаза и спросил изумленно:
– Ах, еще и мне расписываться? За грамоту?! А зачем мне расписываться за какую-то грамоту?
– Как – зачем? Вы что, никогда раньше не работали, не поощряли вас?
– Работал, поощряли…
– Кто? Где?
– Да на селе.
– Кем работали?
– Пастухом…
Это «пастухом» прозвучало здесь странно и чуждо, будто бы в насмешку, будто – иронией над начальником подписки «Союзпечать». Вот почему Ангел добавил:
– Разве это имеет значение? Кем, где, когда, за что? – И опять: – Кем, где, когда, за что? Повторяю: я же пас сельское стадо. Думаю, в этом нет ничего постыдного. В нашей стране… Даже в нашей республике, как-то сообщали и фотографию дали, какая ныне жизнь у чабана: в «Ладе», за отарой овец… Почему почтальону не дать в пользование мотоцикл, как старьевщику?
