Текст книги "Алба, отчинка моя…"
Автор книги: Василе Василаке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)
«Достигнутая цель… Я должен добраться ТУДА, – сказал он себе, глядя на вершину скалы…»
Повернулся к лектору, как актер к суфлеру, когда перепутает реплики. А тот и не думает следить за текстом, прячет в портфель какие-то бумаги, – видно, махнул рукой на свою лекцию. Щелкнул замком и взгромоздил портфель на трибуну, словно бруствер перед окопом. Отхлебнул снова из стакана, закашлялся.
– Правда, это от прежней лекции про болезни почек? – деликатно поинтересовался Ангел.
Лектор смущенно извинился и протянул стакан Ангелу:
– Нечаянно, простите…
– Ничего-ничего, я же понимаю… – Ангел кивнул за кулисы: – Вон баянист, видите, спит?
Зал зашевелился – где там умудрился пристроиться баянист? Ангел опять заговорил:
– Я не знавал отца, матери тоже, если вдуматься в ситуацию, могу сойти и за принца. Хотя с легкой руки секретаря сельсовета стал просто Тарелкиным. Почему? Потому что с малых лет пас им коров… – показал он на аудиторию. – Вот их стадо, нынешних колхозников, – и снова кивнул на сидящих в зале. – А Мэлигэ, мой подписчик, почему, думаете, лукавит и с шапкой своей шепчется? Разве в одной газете дело? Это он ухмыляется, – ведь все теперь ввысь пошло, растут, строят карьеры, короче, оторвались от земли, будто человек не человек, а ракета. У меня же до сих пор нет минимального – собственной крыши над головой. На языке быта это значит… я вообще не устроен ни под каким соусом! Квартиры нет, плановой семьи, как у баяниста, тоже нет. Товарищи я НЕСТАНДАРТЕН! А Беллони-Мэлигэ, как увидит меня, тут же вспоминает и смеется: ах, какими детьми мы были когда-то – ругались из-за какой-то телки, и он был моим эксплуататором… Между прочим, как и все остальные, – добавил Ангел, махнув рукой загудевшему залу. – Ну, да что теперь… быльем поросло, не обижайтесь, товарищи. Сколько лет прошло, помните? Тогда тоже все хотели быть умнее меня. И что получилось? Атак обернулось, что я первый расстался с вашим стадом… Так вот…
Зал бурно зашелестел: к чему он клонит? Прокатился тот «гур-гур», который на языке киношников означает «шум толпы».
Вспоминали… В те времена Ангел пас стадо, и нынешние колхозники были его, Ангела, хозяевами. Смешно сказать, ей-богу! Правда, тогда оно, время, выглядело серьезным, даже драматическим настоящим. А сейчас как не посмеяться, братцы, вы только вспомните!..
Существовало мнение: «Крестьянин есть раб своей скотины и клочка земли. В первую очередь надо это разъяснить». Надо сказать, что аамусцы отличались удивительной чуткостью к новым веяниям, к тому же себе на уме: в один прекрасный день пришли толпой к сельскому Совету, и у каждого в кармане лежало сложенное вчетверо заявление, а в голове созрело твердое намерение: «Эх, была не была! Скотина рано или поздно сдохнет, земля рано или поздно тебя проглотит. Самое мудрое – всегда быть впереди, в первых рядах. Первые обретают почет и славу, и песни о них слагают, и памятники воздвигают. Кто помешает нам возглавить движение за коллективизацию?!»
С вечера каждый, мусоля карандаш, составлял это заявление в полном согласии с супругой. Перед тем, конечно, муж наградил ее тремя-четырьмя тумаками и пожурил основательно за неразумие: «Ты что, по классовой борьбе соскучилась, Авдотья? Несчастная ты частница, получай еще затрещину, авось поумнеешь!» Наконец, повопив для вида, и жена ставит подпись под заявлением, где первые строки звучали так:
«Мы никогда не были рабами скота и рабами земли, потому что по-настоящему не были хозяевами. Мы были просто „царанами“»[14]14
Царанин – от волошского «цара»: вольный, но обязанный хлебопашец на чужой земле (из словаря В. Даля).
[Закрыть].
Село бурлило, один только Ангел обо всех этих треволнениях и слыхом не слыхал: изо дня в день, с утра до позднего вечера пас стадо. Вдруг посреди поля слышит: бухает барабан. Не лишним будет напомнить, что в Ааму испокон веков существовало три средства связи. Увидишь дым на кургане, – значит, дорогой сосед, турок или татарин, венгр или поляк в гости жалует – подхватись и улепетывай. Вторым средством был церковный колокольный набат. Загудит жалобно – стягивай шапку: чья-то душа покинула земную юдоль, а если колокол зачастит, хватай ведро и беги к реке – в селе пожар. И еще был барабан. Если слышно, как ухает во всю мочь, значит, гонцы государевы созывают простой люд – указ какой или грамота пошла в народ.
И вот ветер донес в поле барабанное бум-бум. В первые годы советской власти барабан то и дело ухал, да и скрипка играла без устали. Все знали – к вечеру ожидается сходка, а пока все соберутся – танцы, после выступлений тоже. Ангел и решил. «Ага, они, значит, веселиться, каблуки отбивать, а я, как последний дурак, в поле с их скотиной. Эх, доля моя пастушья, вечно один как перст, и радости ни шиша. Стать бы почтальоном, что ли? Самым первым узнаю, что делается во всех столицах, не то что в районе… Да ну их к лешему с этим стадом, пропади оно пропадом… Пошли в село!»
Он громко объявил об этом коровам, которые, глядя мимо Ангела, меланхолично жевали траву. Сказано, но повторить не мешает: видно, не заметил, не прочел он вечности в коровьем взоре.
Итак, пригнал Ангел стадо засветло. Не присев и крошки не перехватив, побежал к Трем Колодцам, где гудел барабан. Видит, полон двор людей, и над толпой ветер бумажками шелестит. Вот они, заявления, вот они, протянутые руки. Даже очередь образовалась: спорят, кто за кем. Видно, тогда уже метили попасть кто в правление, кто в учетчики, кто в бригадиры или заведующие фермой.
Смотрит Ангел на них, на хозяев коров, волов и прочего рогатого скота, и думает: «Ишь ты! Опять меня хотят обойти, а шуму-то, батюшки! С радостными кличами – кто кого одолеет».
Подходит – что они там понаписали? Читает – заявления: дескать, имею, товарищи, горячее желание вступить в колхоз, во имя жизни, которую я еще не испытывал, спешу от всего освободиться… Надоел пастух, надоела жена, ибо только у нее на меня остались собственнические начала. Вчера вечером даже побил немножко, отчего она быстренько усвоила грамоту. В чем и подписываемся оба, и я, и она, поскольку мы сами – хозяева собственной судьбы.
«Ах, вот как! – воскликнул про себя Ангел. – Ну уж нет! Я сам первый от них откажусь!»
И протискивается вперед, отодвигая кого-то локтем, да еще добавляет:
– А ну, дядя, посторонись, я первый!
Но тот крепко стоит, не уступает:
– Кто ты такой? Откуда взялся, косматый? Тебе-то чего?
Ангел и показывает ему кнут: мол, не видишь, пентюх?
– Пастух, что ли? С каких это пор ты первый? Что у тебя есть за душой, чтобы внести лепту в наше коллективное хозяйство? Вали в конец, а то живо схлопочешь! Покажи-ка обществу, что сдаешь, кроме кнута?
– Тебя сдаю! – с ходу взбеленился Ангел. Узнал он хапугу мельника. – Вот с чем вступаю! – и толкнул его по-молодецки локтем в бок.
– А ну придержи язык, нахал! – тот тоже пихает под дых. – Ты кто такой, прощелыга, чтобы меня сдавать? Посмотри на себя, сходи в баню сначала, космы свои постриги!
– Ах, я еще и немытый, да? Еще и нестриженый, и ты меня в первый раз видишь? – Ангел схватил его за грудки и выволок из очереди. – Я тебе сейчас расскажу, вражина… сейчас все узнают, кто ты такой! Что ты за контра такая… – И крикнул на весь двор: – Товарищи, граждане! Люди добрые! Вот, видите этого кровопийцу? И опять присосется, будет пить вашу кровь! Ишь какой – он меня в первый раз видит! Еще бы, он же не коров доил, а всех вас, как своих овец! Ах ты паук… – и еще раз угодил ему под дых.
По двору клуба и сельского Совета (они тогда уживались под одной крышей) прошелестели шепоты, вздохи, и даже заявления на ветру затрепыхались. У ворот кто-то досадливо цыкнул: мол, вот тебе на, пошла заваруха! Зачем, спрашивается? Такой во всех отношениях торжественный момент, вступаем в новую жизнь, и обернулось это скандалом! Ах, зачем, зачем сейчас о пауках и овцах?
Из истории, однако, известно: случается, по пятам важных и торжественных событий крадутся тени прошлого. Видите ли, у мельника не было коровы, но имелась мельница, и доилась она славно – и медом, и ликером, и молоком, и пряниками. Должно быть, время от времени и манны небесной перепадало.
У Ангела взыграло ретивое:
– Обратите внимание, товарищи! Видите этого типчика? Кто всю жизнь кормил его? Кто безжалостно отбирал у вас, кормивших, муку, даже во время голода? Скольких односельчан недосчитались мы по его милости? Вдруг ожили бы те, умершие, как бы вы посмотрели им в глаза?
Опять цицероновские вопросы… Очередь замялась – улыбнуться или пришикнуть? Ну и дьявол этот Ангел!
– Эй, ты что, свечку собираешься ему поставить? – кричат из толпы.
Ангел встряхнул разок мельника, как куль с мукой, и голос его зазвенел, как набатный колокол:
– Ему, братья, свечки мало! Я ему фонарей понаставлю, чтобы просветлело в мозгах. Сколько из-за этого изверга с голоду пухло, и старых, и малых, мухи заедали, сил не было отогнать! Слыхали бы вы, на что он меня подстрекал! Чтобы я взял кнут и отгонял от вас мух, как будет колхоз, – дескать, все вы передохнете, а он и жменю муки не отсыплет. И сам будет посиживать на бездонных закромах – мельница же гудит и гудит, что ни вечер…
Для убедительности Ангел опять пихнул мельника. Тот обмяк и пискляво, как полузадушенный мышонок, заверещал:
– Граждане мои товарищи!.. Да отпусти ты, вражья сила, дай объясниться с народом! Где ты нашел у меня закрома, дурень? Это в твоей башке-кастрюле гудело, умник! При чем здесь я, у нас давно ветер за мельника! Колесо у мельницы скрипит из-за суховея, товарищи! Оно себе вертится, меня и не спросит. А у меня одно осталось – ручная мельница. Соседей спроси, ирод, в голод сам кое-как перебивался, на похлебке из желудей. Люди-и-и! – совсем захрипел он. – Вы же сами приходили ко мне, вместе желуди мололи.
И вдруг вырвался из рук, нахал. Усыпил жалобными словесами Ангелову бдительность и ринулся как сумасшедший, не разбирая дороги.
Это его и погубило: соврать-то соврал, да, видно, сам себе не поверил. А может, догадался, что не найдется объяснений на другие вопросы, которые неизбежно бы последовали?
Ну, раз так – все на своих местах: кто бежит, тот и виноват. Крестьяне переглянулись: а дальше-то что?
Один, смекалистый, из инициативной группы, что отвечал за прием заявлений, крикнул:
– Спокойно! Стоять на месте!
Но председатель сельсовета перебил его:
– Пастух, лови! Поймаешь – тебе зачтется… хоть заявление вырви, а то подумают, что не своей волей бежит, а мы прогнали. – И обратился к оставшимся в очереди – Товарищи, прошу высказаться определенно и сообща: кто на стороне мельника, отойдите вправо, шага три-четыре. Кто за пастуха – стойте, где стояли.
Остались все стоять. Вон, мельника-то как ветром сдуло, видно, совесть-то нечиста.
Тот, и правда, несся во всю прыть, по пятам за ним – Ангел:
– Стой! Держите его! Остановите!
Тем временем на собрании заявления подавались своим чередом, картина была впечатляющая – секретарь еле успевал записывать. Справа от него лежал протокол, по ходу складывалось решение, и первый пункт был готов:
«I. Ангел Фарфурел, пастух. Общее собрание согласилось с его мнением об экспроприации кулака, владельца местной мельницы, и постановило образовать в нашем родном селе сельскохозяйственную артель».
После чего секретарь, подумав, прибавил:
«II. Утвердить вновь образованную артель под названием „Новая жизнь“».
За этими неотложными делами всем было уже не до сбежавшего кулака – прикидывали, кто войдет в правление, кто станет бухгалтером, кого выдвинут в председатели, кого бригадиром назначат…
На улицах села – ни души. Новоиспеченные колхозники топтались у сельсовета в ожидании третьего пункта. Тут же нетерпеливо переминался с ноги на ногу корреспондент районной газеты. Завтрашний номер должен выйти десятитысячным тиражом, и село Ааму прогремит на весь район: вот они, наши маяки.
А тем временем Ангел-пастух гнался за мельником. Мчался, не разбирая дороги, и кричал:
– Стой, дурень! Слышь?! Стой! Давай мирно договоримся. Хоть ключи от мельницы брось! Мы же пом ним, как женился на старухе, – тоже был пролетарий… Вместе будем заведовать мельницей, слышишь! Стой, говорю! Хуже будет!!
– На-кася, выкуси. Некогда мне с тобой… Ну, дьявол чертов, чтоб тебе век маяться, как мне! – и опять давай деру.
– Куда бежишь? – кричал вдогонку Ангел. – Давай ключи по-хорошему! Выручу, будешь моим помощником по мельнице. Да куда тебя несет?!
Мельника несло прямо на плетень крестьянина Беллони по прозвищу Мэлигэ. Это хлипкое сооружение отделяло двор от оврага (если помните, того самого, что подковой огибал центр села).
А мельник уже перепрыгнул по-заячьи через плетень и, оказавшись в безопасности, крикнул в ответ:
– До гроба не забуду! Поперек горла станет вам мельница! Ух, пусть тебя задушит моя молитва!
Это насмерть оскорбило Ангела. Какой-то изгой, отщепенец призывает на помощь силы небесные, чтобы его, пастуха, изничтожить!
– Ишь ты, удалец, – заскрежетал зубами Ангел, – еще и грозится! – и решил отколошматить его как следует. Только примерился перескочить через забор, вдруг – тр-р-р! – зацепился за кол, и рубашка – в клочья. – Ах, чтобы тебя так и эдак! Последнюю рубашку… Не хотел добром? Ну, теперь не видать тебе твоих рубашек, как своих ушей!
И решительно двинулся обратно, к сельсовету. По дороге от злости – и на мельника, что удрал, и на себя, что не поймал и что остался, черт побери, без рубашки, – вконец ее располосовал, и взлетел, горячий от погони, на крыльцо, прямо к президиуму:
– Полюбуйтесь, чуть не задушил! Что с рубашкой сделал, а? Угрожал, товарищи, так и заявил: «Днем и ночью, в деревне или в поле попадешься, говорит, убью, как мельничную крысу в капкане!» – И, откинув кудрявую прядь со лба, как поэт на митинге, обратился – Посоветуйте, товарищи, как дальше быть! Смотрю, вы уже прямиком шагаете в новую жизнь. А я, выходит, куда полез? На плетень, в битву с шелудивым мельником, и ведь все ради вас. А обо мне тут небось и не вспомнили.
Если послушать Ангела, дела не на шутку усложнились. И в поле смерть поджидает, где пастух одиноко бродит со стадом, и в селе – он ведь ночует там, где кормят (потому и называют «чередником» – обходит по очереди все дома в селе). Что стоит мельнику выследить его и укокошить, а вину свалить на хозяина? Короче, и спать Ангелу не дадут, и жизни лишат, горемыка он бесприютный, горький сиротинушка…
Один из толпы подлил масла в огонь:
– Братцы! Я у мельника ружье видел, охотился по дому за крысами!
Тут уж все перемешалось – ружья, мельник, крыса, пастух с пустой мельницей, – и какая-то старушонка не выдержала, запричитала:
– Ангел бедненьки-и-ий, без отца ты, без матери, и без охраны ты, и богом покинутый! Люди добрые, давайте всем миром за Ангела помолимся…
– Тихо ты, бабка, – оборвал ее Ангел, – рано еще меня отпевать. Не будем секретарю мешать, посмотрим, что он записал.
И в протоколе схода появился третий пункт:
«III. Вселить пастуха Ангела Фарфурела в экспроприированную сельхозартелью мельницу и приставить к нему охрану в лице соседей мельника, которым хорошо известны как его повадки, так и имущество. Образовать также комиссию для составления описи вышеупомянутого имущества».
Выслушав, Ангел выступил, как всегда, здраво:
– Благодарю за поддержку и сочувствие, товарищи! И спасибо бабушке Сафте, что заступилась за меня, грешного. Только, думаю, лучший страж при всех опасностях – собственная голова и твердая рука. Вы уверены, что соседи мельника не кормились из одного с ним котла? Так что для верности дайте пистолет! И вам спокойней, и мне надежнее. Я тут подобрал в поле одну железяку, уж разрешите поносить…
К слову сказать, тогда пистолетов очень много развелось. Да и как им не быть, если по ложбинам, по оврагам, по лесам и селам прокатилась война?
– Ах, какой он молодец, Ангел! Бравый парень! Теперь можно спать спокойно, мельника-диверсанта обезвредят.
Все разом облегченно вздохнули. Только один вопрос вертелся на языке:
– Послушай, Ангел, а где ты пули берешь к пистолету?
– А это раз плюнуть.
Солнце зашло. Проблемы решены, заявления все как есть пронумерованы и не шелестят беспокойно на ветру, а мирно спят на краю стола, накрытого красным бархатом с бахромой в чернильных пятнах. Тут вновь избранный председатель правления решил, что пора и ему внести свою лепту в виде четвертого пункта:
– Товарищи, есть идея! Колхоз у нас имеется, почему бы не построить новую мельницу! А что? «Новой жизни» – по плечу и новую мельницу… Разве эта «ветрянка» молола, товарищи? Курам на смех – одна крупа шла, и то цыплята от нее давились. И второе предложение. Мы не должны забывать о прошлом, поэтому старую мельницу надо превратить в музей.
Ангел первым его поддержал:
– Правильно! А я буду жить в музее… вместо заведующего или сторожа, за кого примете… Притом на общественных началах. Вдруг мельнику взбредет в голову поджечь ее? Ведь такого ожидать можно? Тут-то мы его и накроем, врага…
Все слушают и диву даются: смотри ты, пастух-то пастух, а башка как варит!
– А подпаска прошу назначить мне в помощники, за связного будет и для засады на мельника сгодится.
Вот уже сумерки спустились, загорелись по селу окошки, и даже небо порадовалось, заморгало звездами: «О боже, какое славное собрание!..»
Домой расходились не спеша – ну, братцы, с таким делом справились! – и каждый договаривал, что не успел договорить при народе:
– Бре, бре, бре, скажи, что ты понял, а то я никак не разберу – кто теперь Ангел?
– Э-эх-хе-хе, меня другое интересует: наверно, из-за этой кутерьмы теленок успел высосать корову.
– Кому что, а мне тоже какая-нибудь зарплата не помешала бы. Вот, шельма, пристроился – и связной при нем на побегушках, и местечко прохладное. Нет, я бы не прочь при музее – вечером сторожем, днем за дворника…
Сосед махнул рукой:
– Ерунда. Я-то понял, что к чему. А вот ты чего под Ангела подкапываешься?
– Да разве я против? Я про зарплату говорю, что мне за дело, куда назначат Ангела?
– Так ты не понял? Он же теперь кладовщик!
– Неправда, братцы, милиционер! Раз уж у него завелся револьвер…
Но это все между прочим. А в районной газете тех времен сохранился исторический снимок: крестьянин въезжает на подводе во двор неказистого дома. На фото видны плуг, борона и прочие немудреные орудия крестьянского труда. Текст внизу объясняет: «Село Ааму. Первая в районе артель. Идет обобществление скота и сельхозинвентаря. Первый слева колхозник А. И. Беллони с радостью сдает инвентаризационной комиссии пару волов, повозку, плуг и мешок с семенной кукурузой».
Берем на себя смелость утверждать, что в этот исторический документ закрались, мягко выражаясь, кое-какие неточности. Прежде всего, колхозник Беллони не привез на семена никакой кукурузы, не потому что мешка не видно, можно допустить, что сидит в арбе он сам на мешке, сидит, как мотылек на цветке! Дело в другом, и это засвидетельствовано очевидцами и членом инициативной группы (на фото – третий справа). Артель была обеспечена семенами государством. Другая неточность, причем принципиальная, а вину за нее несет сам восхваляемый, в газете пропечатанный А. И. Беллони. Да, сдал комиссии плуг, борону, арбу, но… не пару волов, а всего-навсего полуторагодовалого бычка, которого запрягал с матерью-коровой… Вот как! Истины ради уточним: то животное, что осталось за кадром, была корова, принадлежащая А. И. Беллони. Этот пробел на фотодокументе объяснялся просто: и фотограф, и Беллони – оба спешили… Беллони явился раньше всех и въехал первым – очень уж хотелось попасть в газету. Корреспондент, в свою очередь, торопился заснять исторический момент и сдать материал в номер.
Итак, подведем итоги. Фотограф выдал Беллони за рьяного энтузиаста артели «Новая жизнь». Не станем оспаривать целиком достоверный факт. Но как только вышла газета, члены комиссии, увековеченные фотографом, обнаружили некоторые несообразности. Странное дело – на снимке не оказалось Ангела, хотя он во весь рост высился перед объективом и не отходил ни на шаг.
Ангел был для комиссии вроде ходячей хозяйственной книги по учету крупного рогатого скота. Кто лучше пастуха знает каждую козу или буренку? Он и полюбопытствовал:
– Дядя, тебя ночью, случаем, никто не потревожил?
– С чего ты взял? – захлопал длинными ресницами Беллони. Статный он тогда был, красавец мужчина. Говорили, как-то вечером, надев выстроченную манишку, он покорил сердце самой богатой невесты из соседней деревни, по имени Анфиса.
Ангел объяснил:
– Вчера днем, пока ты сдавал заявление, через плетень к тебе прыгнул мельник. Слыхал постановление? – и хлопнул по оттопыренному карману с пистолетом. – Ну, я подумал, может, ночью проголодался, бедняк, продрог и заскулил у твоих дверей, как собака?
Слеп же человек зрячий. Разве мог знать он, что пройдут годы, сам окажется среди ночи в дождь одиноким, брошенным судьбой под дверью дома Беллони. Ах, Деспина, любящая Деспина!..
А тогда Беллони спокойно процедил:
– Не думай много, парень, – вредно. Учти, за моим плетнем проходит овраг! – бадя Антон сплюнул сквозь зубы. – А как старший дам совет: заботься получше о скотине. Не забудь, вчера ты слишком рано пригнал их, еще засветло. Вот и ревут с рассвета. Посмотри, и у колхозного быка, и у моей частной коровы бока ввалились с голодухи.
– Так ты нарочно привел их ни свет ни заря, да? Прочитать лекцию о колхозной скотине? – улыбнулся с ехидцей Ангел.
– Нет, – сухо бросил Беллони. – Я хотел, чтобы они голодными попали на фотографию. Именно в газету, с тощими ребрами, и рядом с нами, зачинателями.
Отвернувшись, Антон стал распрягать животных, отвязал быка, снял с рогов веревку и обратился к членам инвентаризационной комиссии, украдкой глянув на Ангела:
– Надеюсь, отныне я вместе с вами настоящий колхозник… Нате… – одной рукой он держал за рог сизо-серого быка.
В этот великий час никто и не подумал о мелочи, без которой не заведешь нового хозяйства: о простой веревке, без которой и рубашки на ветру не просушишь, и табаку в пачку не завяжешь.
Первым нашелся Ангел:
– А ты сними привязь с коровы, бадя. Будь великодушен, оставь ее колхозному быку.
Беллони насупился.
– А этому не бывать, – сказал он, намотав еще два раза на руку привязь. – Может, и корову тебе подавай?
Представь, Ангел, жена моя Анфиса не согласилась помочь быку тащить арбу в общее пользование. Вот и пришлось запрячь корову. Понял?.. И попомни мое слово – еще много лет будем пить из одного колодца и воздухом одним дышать. Так что давайте лучше все вместе сфотографируемся, граждане.
Кто бы мог тогда сказать, что через десятилетия Беллони выйдет на пенсию заслуженным работником фермы? А кто бы мог подумать, что станет он душевным другом Ангела? Ну кто, кто поверит нам, бурлившим энергией активистам? На следующий же день после образования сельхозартели мы первым делом принялись в буквальном смысле «вить веревки», лихорадочно вспоминая, у кого осталась конопля, а у кого лен. Вот почему теперь так отзывается наше сердце на жертвенный, патриотический жест Ангела! А знаете, что он сделал? Как вышедший в отставку пастух, он ходил, обвязавшись кнутом. В момент всеобщего замешательства он стянул с себя кнут и привязал Беллониева быка к колхозному забору.
