Текст книги "Алба, отчинка моя…"
Автор книги: Василе Василаке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
5
В ожидании зарубежной делегации стайка белых халатов разбрелась по больничным коридорам, навести лоск и блеск. Дед Скридонаш прочно уселся на табуретку в ординаторской, потому что дежурный врач говорил с ним теперь на равных, а у старика было к нему дело.
– Черт бы побрал эти делегации, во как надоело! Хуже нет – устроят из тебя образцово-показательного… Позавчера из министерства проводили, тут же следом – из райздрава… еще американцев мне не хватало? Чего ж они вчера не сказали? Странно… А сколько их, не говорили?
Дед Кирпидин пожал плечами.
– Знаете, что вам скажу… У меня есть идея. Отпустите со мной жену, товарищ доктор. Может, она вам тут мешает? И так в больнице никого не осталось: разбежались по домам, праздники как-никак… Ну и я свою хочу забрать.
– Нет-нет, ни в коем случае. Ночью только родила, что это вам, шутки – четыре кило двести? Вы все рекорды побили, папаша!
– Хоть бы показали мне его, товарищ доктор… – умиленно проговорил дед Скридон. – Почему не дают на сына посмотреть?
Зазвонил телефон. Пока врач отвечал, у Кирпидина появилась другая идея.
– Знаете что… – и покосился на телефон. – А это случайно не председатель? Он может со склада… у нас там ревизия. Вы бы написали, ну, вроде записочку какую-нибудь: мол, заболел я. Бывает же, а? Здоровый человек, здоровый, ходит как ни в чем не бывало, и вдруг бац! – а у него страшный грипп, азиатский… Спросит председатель – я ему эту записочку.
Конечно, все он выдумал, от начала до конца. Скридон вообще редко когда отчаивался – не родился еще тот, кто обвел бы его вокруг пальца! Потому что он, Кирпидин, видит насквозь всех этих остолопов с их глупыми махинациями. И получалось наоборот – то надуют его, то нос натянут, а все почему? Да потому что жизнь – она все равно что женщина: станешь заботиться о ней, обходиться с вниманием и почтением – в ответ любовь и привязанность, а начнешь хитрить и изворачиваться, пеняй на себя – затянет в омут, обкрутит, пиши, брат, пропало…
Сейчас, в эти минуты, в старике Кирпидине росло что-то новое, не испытанное прежде. Оно стучалось с черного хода и уже распирало грудь от гордости, от этого незнакомого, неведомого родительского чувства, он места себе не находил – и вдруг быстро заговорил:
– Да вы не волнуйтесь, товарищ доктор! Мы им сейчас живо, в три счета, оглобли повернем. Пусть себе сидят в районе, правильно? У нас грипп, господа, куда вас понесло? Вы напишите записочку Семену Даниловичу, а на словах я передам – главврача нет, сам заболел, и никто не берет на себя ответственность заразить американцев азиатским гриппом. Пусть идут куда хотят, что, у нас больниц нет? Да я вас уверяю, они сами не захотят, когда узнают. Они же страшные чистюли, у них все на дезинфекции держится.
Увидев, что врач взялся за ручку, старик тут же добавил:
– И заодно дай уж эту справку, на пацана… Покажу председателю: видите, еле-еле справки добился на сына, никого не пускают. Мне его даже не показали…
Видно, такой уж он уродился, этот дед Скридонаш. Или просто не нашлось человека, чтоб спросил: «Послушай, Кирпидин, что ты все время петляешь? Какие-то силки, капканы, запруды и ловушки… Понаставил, где только можно. Зачем тебе столько? На кого облава-то? Смотри, забудешь, где что, угодишь сам ненароком и не выпутаешься».
Видите ли, лет сорок назад, невзрачная тощая дурнушка на гулянке прыснула в кулак, глядя на коротышку, а он, Скридонаш, что подумал? Он даже разволновался: «Эге, видно, я ей здорово приглянулся, смотри, как смутилась…»
Эх, годы наши юные, мозги набекрень… Может, это сама судьба ему ухмыльнулась, и звали эту судьбу Анастасией, которая лет шесть уже ходила в старых девах. Но он женился, перебрался к ней и готов был всю жизнь служить глупому Тасийкиному хихиканью. Кто из них сплутовал тогда, с этими смешками и смущениями?
А потом, когда стал хозяином в новом своем гнезде, похвастался: «Ну, кто еще так ухитрится – драть зубы обухом топора?» И проходил полжизни, топ-топ, грудь колесом, пока сам не растерял все свои зубы из-за того, что не давали покоя жинкины чертики и вздумалось выбить из нее дурь пряжкой от солдатского ремня…
И вот Кирпидин держал в руке клочок бумаги, где черным по белому, с печатью, подтверждалось: «Гражданка Рарица Георгиевна Патику 13 января 1967 года родила мальчика (отец – Патику Спиридон Николаевич), что удостоверяется настоящей справкой для представления в сельсовет».
С бумажкой в руке Кирпидин вернулся в палату. Увидя его, Рарица отвернулась к стенке, словно эта безупречная белизна могла поговорить с мужем вместо нее.
– Смотри, Рарица, смотри! Может, наш еще в пеленки не наклал, а бумажка на него уже имеется!
Дед повертел справку и сунул ее в шапку.
Оглянулась Рарица, а у нее – что ты будешь делать? – опять полные глаза слез.
– Послушай, Рэрука, да что с тобой? Плачешь и плачешь… Тяжело было ночью, да? Ну ничего, милая, помнишь, что я говорил? «Родила нас мать, двойняшек, рано утром в воскресенье, а теперь сама не рада: что ни день – опять рожденье!»
У Рарицы побежала по щеке слезинка и вместе со вздохом вырвалось:
– Ступай, Скридон, ступай… иди, иди, иди… – говорила, умоляюще глядя на старика, и слова нанизывались, как бусинки, казалось, пока не переведет дух, все будут бежать эти бусинки «иди-иди» по тоненькой ниточке…
– Ладно. Ты полежи, а я схожу в сельсовет, – сказал Кирпидин и вышел.
А ведь с этой самой прибаутки все у них и началось. Увидел ее Скридон и так же по-петушиному выпятил грудь, весело поздоровался: «Родила нас мать, двойняшек…» – и протянул руку:
– Давай-ка сюда твой мешок! Что тебе нужно, а?
Был субботний вечер, и Рарица зашла во двор колхозных складов набрать немного соломы или лошадиного помета – хотела, видно, печку подмазать. Скридон уже работал здесь сторожем. Пошел, так сказать, на повышение: осенью перевели из тракторной бригады в село, на бойкое место, – все лучше, чем в поле ночи коротать, как суслику.
Нужно ведь человеку где-то зимовать? Не строить же ему в сорок пять лет новый дом! И для чего одному мужику целая хата? Он стал уже как собака, что прибилась к отаре, – куда овцы с чабаном, туда и ему трусить…
Так сидел он и думал, глядя, как садится солнце, и в это время зашла во двор Рарица с мешком. Вот тебе пожалуйста: как говорится, пошла за соломой, а нашла жениха! Да еще какого – добряка, и за словом в карман не полезет!
– Брось ты возиться с этим мешком, Рарица! Я тебе завтра целую подводу привезу. Договорились? Что у нас завтра? Воскресенье? Все, будет у тебя в воскресенье соломы, сколько душенька пожелает.
Он подошел к ней, выпятив грудь:
– Приеду завтра свататься, а с соломой и дровец подкину… Что еще нужно? Ты говори, не стесняйся! Приеду и скажу – вот мое приданое, и посмотрим, будешь собак науськивать? Или соседей позовешь, чтоб палками прогнали?
Рарица в ответ только «хи-хи-хи» да «ха-ха-ха», словно из стручка посыпались в миску фасолины.
А Скридонаш знай свое:
– Не смейся, миленькая! Не смейся так, а то ночью могу присниться!..
Ну что ж, пошутил дяденька, и ладно. Пошла себе Рарица домой с мешком соломы.
Но на другой день, когда собирала бурьян для свиней, позвал ее племянник, Надин сынишка:
– Тетя Рарица, там вас человек дожидается!
Побежала домой, смотрит – сидит на табуреточке бадя Скридон и ногами болтает, как мальчишка, – пятки до земли не достают. Увидел Рарицу и с ходу, словно они с Надей вдовушки, а сам он то ли сваха, то ли жених:
– Поди сюда, Рара. Ну как, снился тебе сегодня или нет?.. Знаете что, милые мои, я не из тех, что вертятся вокруг да около. Так вот, у меня есть предложение, как любят говорить у нас в правлении. А ты, Надя, будь мне свидетелем. Есть у меня ниточка, и если протянет мне Рарица кусочек лыка, мы сплетем из лыка с ниточкой веревочку и назовем это нашей жизнью… Или ты против, Рарица? Я же сказал тебе вчера: «Родила нас мать, двойняшек, рано утром в воскресенье…» Или сегодня не воскресный день?
И Рарица в ответ улыбнулась смущенно своей желтой улыбкой тыквенного цветка:
– Ой, а я тут с бурьяном в подоле… Сейчас я…
И бросилась со всех ног, оставив жениха и свата в одном лице болтать ногами на табуретке. А Надя поведала Скридону, что приключилось с ее сестрой. По-матерински, защищая единственное свое чадо, с жаром, будто это вчера только случилось, рассказывала она, как бандит Бобу наставил на Рарицу автомат, наводивший на округу смертельный ужас, и силой увел в лес, а там воровски улестил ее словами и двуликой своей змеиной улыбкой, напугал угрозами и звериной повадкой… «Верите ли, бадя, он как с цепи сорвался!»
А Рарица стояла в сенях и, дрожа, как от холода, слушала. Сестра правду говорила, но разве может знать женщина о другой женщине всю правду? Надя никогда не узнала, как завопила во весь голос ее Рарица, ослепнув от любви и ревности, как схватила Бобу за руки: «Не ходи-и-и! Не надо-о-о! Сделай со мной что хочешь, вот я – меня возьми. А сестру не надо! Не тронь сестру, бадя, возьми меня!..» И он еще раз ее полюбил, и от радости она разбила кувшин…
Прошло не меньше часа, пока вернулась в комнату, переодетая, причесанная, тихо проговорила:
– Так что ж вы здесь… Прошу, пойдемте, посмотрите, как я живу.
И вместе с сестрой Надей они перешли в Рарицыну времянку.
Вскоре появился и муж Нади, и вчетвером осушили они три или четыре кувшина молодого осеннего вина, болтая о разных разностях и ни словом не обмолвившись о женитьбе.
Потом, когда на улице совсем стемнело и Надя вдоволь выговорилась, муж ее сказал:
– А ты не забыла, женушка, что у нас еще дети есть? Не пора ли их покормить да уложить?..
И они засобирались, распрощались, как ни в чем не бывало, словно не было в доме жениха с невестой и все давным-давно само решилось.
А бадя Скридон спрыгнул со стула, щелкнул каблуками и вдруг выругался:
– Рэрука! Ух, черт возьми, где тут у тебя хороший топор? Дай отрублю эту ногу!
– Что-о-о-о?!
Засмеяться Рарице или испугаться? «Топор?.. Опять кому-то зуб выбить? Или башку проломить? А если Надя чего наговорила… Ой, глупая я…»
И она – просто:
– Для чего топор, бадя?
Ах, тыква-тыква, как расцвела на ее лице?
Патику в ответ:
– Что за обувь стали делать, прямо клещами жмет…
Смотрит Рарица, он уже разувается. Покраснела, захихикала:
– Бадя Скридон, что это вы?
– Да я ж сказал – совсем ботинки ссохлись, засиделся у тебя обутым…
Так и остался жить Спиридон Патику по прозвищу Кирпидин во времянке Рарицы. Недели через две он прорубил еще одно окошко в сад.
– Побольше света… Хочу, чтобы больше было света в доме, – повторил он. – Вроде все улыбаешься, а я не разгляжу, что у тебя за улыбка. Дай-ка посмотрю, чего тебе так весело?
Потом он продал вино, какое было, занял у шурина три-четыре сотни, купил пять овец и на ходу приговаривал:
– Чем мы хуже других, Рарица? Думаешь, зря тебе пел: «Родила нас мать, двойняшек, в воскресенье…»
И в один прекрасный день увидели, как парочкой отправились они в гости. Скоро и к ним стали заглядывать, а во дворе уже не жалкая хатка – стоит дом в четыре окна, а за домом загон, овцы блеют, и Кирпидин, хозяин-трудяга, как прежде, с утра до вечера копошится не покладая рук.
И вот наконец, на удивление всему селу, 13 января 1967 года, как было отмечено в книге рождений роддома, он проснулся отцом мальчишки-богатыря весом в четыре кило двести.
Тем временем в больнице… В палату Рарицы заглянул дежурный врач – и из коридора, не заходя:
– Где ваш муж, мамаша?
Говорил он возмущенно и даже зло, но слишком уж был молод и к тому же сильно шепелявил, – оттого и получалось как-то безобидно.
– Где он, шпрашиваю? Ну, я ему покажю!
Видит, больная Патику плачет. Трет кулаком глаза и всхлипывает по-детски, словно потеряла родителей посреди ярмарки.
– Шьто вашь бешьпокоит?
Она хотела было приподняться, чтобы ответить, но тут же вспомнила, что раздета, и быстро укрылась, вытерев лицо одеялом. Но слезы потекли ручьем, хлынули на подушку, как в тот день, когда вернулась от первого мужа домой, к сестре, и плакала навзрыд, проклиная горькую свою судьбу.
Рарица никогда не умела что-то в себе таить. Так она была устроена. Лучше уж открыться, признаться – не тыкаться впотьмах, а зажечь лучинку, и пусть освещает все как есть, без прикрас.
В одну из тех прекрасных ночей, когда она привыкала к новому мужу и вздохами, смешками и намеками признавалась, что Скридон ей больше люб, чем первый муж, – тогда-то и услышал Кирпидин, как побывала Рарица в объятиях Бобу. Нет, не может она его забыть! Как забудет женщина самую большую радость, испытанную раз в жизни? А когда вернулась на поле от Пантюшиного колодца, расплакалась от страха. Не было ей страшно за то, что потеряла полчаса назад, – испугалась, увидев издалека чучело с зелеными волосами. Горько стало, что и сестру повстречал Бобу, что не только ей, Рарице, достались его ласки…
– Клянусь, Спиридоне, славный был этот Бобу. Такой добрый, так ласково говорил… И ничего не делал силой, ей-богу… – И добавила то, что ошарашило даже видавшего виды Кирпидина: – Знаешь, потом он засмеялся и сказал, что пойдет сейчас и полюбит мою сестру… Он видел, что мы вдвоем пришли. А я подумала – да лучше я возьму этот автомат и застрелю его на месте, хоть и не знаю, куда нажимать…
А теперь…
– Знаете, товарищ доктор… Николай Дмитриевич… прошу… – всхлипывала и шмыгала носом Рарица, привстав на постели. – Послушайте, можно вас на минутку? Ох, сделайте что-нибудь, помогите…
Какие могут быть сомнения, долг врача – помочь больному… Ни слова не говоря, Николай Дмитриевич взял из коридора стул с отломанной спинкой и подсел к Рарицыной кровати. Та опять замолчала, и он сказал, не прошепелявив ни разу:
– Так что у вас стряслось?
– Садитесь сюда, поближе, – сказала Рарица мягко, по-матерински: как-никак этот доктор чуть не вдвое ее моложе. Собралась с духом: —…и посоветуйте, как быть. Не знаю, что мне делать, а вы грамотный… подскажите. Этого ребенка… Простите, это не его ребенок, доктор. Помните, приходил сейчас муж… мужчина такой… который про делегацию… Так я его не с ним, доктор… – и кивнула на дверь. – А теперь на кого записать? Надо же как-то записать? Всю ночь промучилась, а что придумать? Знаете, я такая дура, не могу соврать. Не могу! Не могу! Да не в том дело. Вы дали бумагу – эту, справку, и он теперь пойдет в сельсовет… А что знает ребенок? – И повторила, словно ей показалось, что ребенок – это Скридонаш. – Тот ребенок, что родился, что он знает? Когда вырастет, надо же ему знать. Да, я дура, но раз так вышло… Скажите, что делать? Ну, хоть что-нибудь, ну подскажите. Как мне быть, ох-ох-ох…
Рарица снова расплакалась, но уже громко, в голос, тем свободным плачем, в котором не было ничего потайного и скрытного.
Молоденький Николай Дмитриевич положил ладонь на ее худую, мокрую от слез руку, как поп в утешение:
– Я все сделаю, только не волнуйтесь. Прошу вас, вам нельзя плакать. Знаете, молоко может пропасть… – И более решительно: – Пожалуйста, не плачьте, я сделаю, как вы скажете.
Быстро встал: в соседней комнате опять затрезвонил телефон. «А вдруг опять какая-нибудь делегация?» – и стал извиняться:
– Минуточку, я сейчас, там звонят. И вы мне все расскажете, ладно?
Ах, как любим мы выслушивать чужие исповеди! Кто бы ты ни был, священник, дипломат, шофер или просто сплетник, а поглазеть на изнанку чужой жизни – что-то особое, дух захватывает…
В палату дежурный врач вернулся не сразу. И шел он с какой-то опаской: «Я должен… Да, как врач я обязан успокоить ее. Во-первых, это мать, и она мне исповедалась. Выходит, я теперь в ответе не только за ее здоровье, но и за жизнь ребенка, а значит, и за ее душевный покой и надежду. Вот так, уважаемый доктор, не одни болячки приходится врачевать, переломы костей и вывихи, но и ссадины на душе человеческой… А ведь соединены уже не два, а три существа, и кто знает, что уготовило им время, и случайность, и природа!..»
Николай Дмитриевич, вздыхая, сел и написал: «Секретарю сельского Совета тов. Балеру. Прошу считать справку, выданную 13 января с. г. гражданину Патику С. Н., недействительной». Пусть тот не торопится давать свидетельство о рождении, если заявится к нему старик Кирпидин.
А старик Кирпидин… Нет, он не пошел сразу в сельсовет. Вернулся домой, вынул из шапки справку, перечитал не спеша сверху вниз, потом снизу вверх, повертел в руках и сунул в карман. Спустился в погреб и одним духом, причмокивая, осушил добрый кувшин вина. Заглянул в загон – как там овечки, сыты, напоены, веселы? Их было уже семеро. «Ну, бог даст, к весне после окота десяток будет… А что? Мальчик есть, надо же ему наследство оставить!» – и подбросил овцам свежей соломы на подстилку, подсыпал сена в кормушку, пусть и тварь земная угостится, ведь в доме праздник!
Потом оперся локтями о низенькие ворота загона и оглядел свое хозяйство.
«Эх, по-дурацки человек устроен! Нагрянет радость, И ты уже не мужчина, а какая-то цветастая тряпка, ей-богу!.. Впору соседей звать, чтоб голосили: „На помощь, скорей! Старик Спиридон свихнулся! Баба родила ему сына, а он орет из сарая: „А пошел ты туда, куда надо! Эй, президент Штатов, я кому говорю? Я тебя не боюсь, слышишь? Катись ты колбасой, я выше президента! Да ты у меня за голенищем сидишь, пре… пре… председатель… президент американский!““»
В это время сосед, Петру Пэпушой, строгал под навесом погреба какую-то палку. Готовил, видно, затычку для бочки. А о чем еще заботиться крестьянину сейчас, в разгар зимних праздников? Думаете, станет точить жене веретено для прялки? Или зубья для грабель? Хороши грабли посреди сугробов!..
«Эхе, значит, попробуем, что за вино вышло у Петру, это его розовое. Зря, что ли, я ему свой пресс давал? И почему так в мире устроено? У других праздники, как у людей – всё на виду, собираются, гуляют, песни горланят… А кто мои праздники видел? Мало того, что их по пальцам перечтешь, никто про них и не знает, сидят во мне. Вон Пэпушой, пятерых наплодил, – и носит же земля такого дурня! Конечно, дурак, потому что когда телится корова – радуется, а приходит время жене рожать – ругается на чем свет стоит и напивается в стельку. Мать ты моя честная, до чего глупо этот мир устроен! Хочешь не хочешь, живи среди дураков…»
С крыльца соседнего дома донесся голос жены Пэпушоя:
– А чего вы пойдете к тете Рарице? В больнице она, нету дома. Зайдите к тете Наде, а от нее прямо к бабушке, в долину.
– С этой консервой? Не пойду ни к какой бабушке! – отрезал старший ее мальчишка.
– А ты тряси получше, как следует, – подал голос отец из-под навеса. – Мы же с тобой вместе ее сделали, и нравилась.
Жена тут же:
– Эх, хозяин, молчи уж, бесстыжие твои глаза! Посылаешь детей по селу позориться, а не колядовать – сунул несчастным ржавую банку…
– Сама ты старая жестянка! Помалкивай! – рявкнул муж. – Как откроет рот, спасу нет, – бренчит, как заведенная!..
Дед Скридон забеспокоился. Постойте, как же так? Выходит, даже соседские ребятишки не зайдут его поздравить? А он-то сегодня все равно что именинник! Нет, так не годится… По совести-то надо было с него и начинать колядки в этом селе, которое столько лет смеялось и подтрунивало и над ним, и над непутевой Рарицей!
Кирпидин быстро залез на чердак и спустился оттуда с полным ситом орехов. «Раз уж на то пошло, двину я сам колядовать. Всех, кого надо, поздравлю… кто заслужил!»
Где-то в сене была у него припрятана айва, в доме висели кисти сушеного винограда. «Ну, вот это дело, это я понимаю – подарки, не то, что какие-то городские баранки с бубликами…»
Пока дед Скридон собирал по дому, чем приветить колядующих, маленькие Пэпушои успели согласиться – да, проклятая консервная банка на первых порах достойна внимания, если хорошенько встряхнешь. А для пробы почему бы не поздравить с нею Надино семейство? Спели под окошком, поздравили, вон даже получили свою долю подношений и заторопились к воротам.
– Эй, ребята! – крикнул им вслед Кирпидин. – Вы что, про меня забыли?
Те мигом повернули как по команде – еще бы, сам хозяин приглашает! И затянули на разные голоса: «Поздравляем вас, дядя, поздравляем! Чтобы дом ваш добром пополнился – две коровы, два быка…»
– Ладно-ладно, хватит, с этими быками… Была у меня корова, ну ее к шутам… – остановил их Кирпидин. – Спасибо, ребятки, что зашли. Ну, подставляйте карманы, вот чем дядя вас порадует.
Тут же сумки разинули свои пасти, и посыпались дождем и яблоки, и айва, зацокали орешки… Смотри ты, даже виноград оказался посреди зимы! Ай да хозяин – вон и копейки зазвенели и разбежались по карманам! А старик взял у старшего дырявую жестянку с ржавым гвоздиком вместо язычка:
– Дай-ка мне эту штуку. Будет у вас настоящий колокольчик!
Топ-топ – Кирпидин засеменил своими шажками в загон, поймал овцу, на шее которой болтался маленький звонкий колокольчик.
– Вот, держите! И чтобы завтра обязательно ко мне зашли – раз сегодня вспахали у меня двор, ребятки, надо его завтра засеять!..
Никто еще не видел старика Патику таким. Казалось, человек вроде как начал жить заново. Поздновато немножко, но что поделаешь?
На следующее утро Кирпидин отправился в сельсовет, выписать на сына своего, Николая, метрику. Секретарь Владимир Георгиевич сидел за столом и что-то чертил в огромной, на весь стол, таблице. Старик зашел в приемную и, не дожидаясь приглашения, сел. А что, прикажете в дверях топтаться, если секретарь у него в доме – свой человек? Частенько заглядывает и как гость, и просто как заядлый холостяк, который любит скоротать вечерок в хорошей компании, за стаканом вина и с овечьей брынзой на столе…
Сегодня, правда, он словно не в себе – нет чтобы поздравить деда с прибавлением, так он смутился чего-то и выскочил как ошпаренный в другую комнату, где сидел председатель. Патику поболтал ногами, разглядывая сто раз виденные плакаты и цветные диаграммы по стенам. «Чего он там застрял? Совещание, что ли?» Наконец секретарь вошел, порылся в ящике письменного стола, достал какой-то помятый конверт, заглянул внутрь – удостовериться, там ли то, что его так смущает, и снова вышел.
Патику удивился: «Что это с ним сегодня? Ходит – как аршин проглотил… Может, не выспался?»
Вернувшись, секретарь сунул конверт обратно, на самое дно ящика, под толстую книгу хозяйственного учета, уселся за стол, потер лицо ладонями, будто разгоняя сон или остатки хмеля, и уставился молчком на деда Скридонаша: дескать, что, старик, с чего начать? Тот усмехнулся с ехидцей:
– Плохо спали, Владимир Георгиевич? Видать, здорово вчера поддали… А я-то думаю – чего это секретарь зачастил на ночь глядя на винпункт, хе?
Он был почти уверен, что услышит в ответ: «С какой стати мне бегать по винпунктам, если с тебя целая бочка причитается, старик? Да ты должен сию же минуту три ведра вина ставить! Ты же, черт возьми, старый ты хрыч… Смотри какой молодец: этакий старикашка, и туда же – в молодые папаши записался!» И ей-богу, Кирпидин ни за что бы не обиделся.
– Ну? Слушаю. Ты по какому делу? – спросил Владимир Георгиевич и, опершись о стол, с шумом отодвинулся.
Стул заскрипел, закряхтел, а секретарь принялся внимательно разглядывать кончики своих модных остроносых ботинок с мехом внутри. Знаете, бывает иной раз такая манера: зайдет к тебе, скажем, в канцелярию какой-нибудь приятель, зайдет, как в собственный погреб, и начнет лясы точить. А ты-то находишься при исполнении, дел по горло, тебя нарасхват, только поспевай… Ну как ему сказать: знаешь, братец, не до тебя сейчас, ступай-ка туда, откуда пришел…
Видя это, дед Патику стал сух и официален:
– Я по поводу одной метрики… для ребеночка. Знаете… – он заговорил было обиженным фальцетом, но обида тут же растаяла. – Рарица мне мальчика родила! Ха-ха… Я думал, она шутит, говорю: «С чего это тебя разнесло, женушка моя? Много каши ела?» А Рарица, смотрю, все круглеет, и такое нарастила… Гляжу, и в самом деле, – и причем мальчишка! Сына вчера родила…
Он чуть было снова не хихикнул от умиления, но в горле опять застрял тот комочек, что появился вчера, у Рарицыной постели.
Секретарь, сморщившись, смотрел в окошко так же безучастно, как только что рассматривал свои ботинки.
«Что он, не с той ноги встал? – подумал Кирпидин. – Или нагоняй схлопотал от председателя? А может… Да черт с ним, мне-то какое дело! Пускай выписывает…»
– Вот справка из больницы, Владимир Георгиевич. «Гражданка Патику Рарица., родила мальчика… и т. д.» – такая, кажется, полагается?
– Старик! – произнес наконец секретарь, по-прежнему глядя через окно на белый, только что выпавший снег. – Вот… все собираюсь, не знаю, как начать. С одной стороны, не хочу тебя обидеть, а с другой стороны… потому что я вас уважаю… и вижу здесь в высшей степени что-то не то!
Он опять дернулся на своем стуле, тот поскрипел и утих, а секретарь облокотился на стол, подперев ладонями щеки, – то ли хотел выглядеть озабоченным, то ли пытался что-то скрыть.
– Думаешь, почему я… Вон, уже сорок скоро стукнет, а я не женюсь, – почему, думаешь? – Неожиданно зло и мстительно прокричал он это прямо в лицо деду Скридонашу.
«Чего это он распалился?..»
А тот продолжает:
– Да потому что всегда… все бабы – сволочи! Это давно известно. И мама моя здесь ни при чем, хотя другие говорят, что это мама не разрешает мне жениться, мол, как родила меня, сказала: «Это мой Вова, и не могу представить, чтобы какая-то другая женщина взяла его в свои руки!» Думаете, так легко мне вскружить голову? Враки!..
«К чему бы это? Сколько раз слышал от него, пьяненького, но чтобы так, трезвому, да еще на работе…» – дед Скридонаш склонил голову набок, как удивленный хорек дивится на возню и стрекотанье сорок на дереве.
Секретарь тоже ломал голову: «Как же ему объяснить? С чего начать… ведь в самом деле – нет у него сына! Надо прямо сказать: „Бадя, примите наши соболезнования, но ваш сын… вашего сына не смогли спасти. Сначала позвонили. Потом доктор прислал подтверждение… Но скажем иначе: ваш сын скончался на операционном столе. Знаете, эта его болезнь… Мы бессильны, увы, чтобы наверняка… чтобы жизнь человеческая была в наших хрупких руках. Эта жизнь – как колечко дыма, хочешь прикрыть его ладонью, оберечь, а тронь – один воздух“».
Дед Патику не выдержал и без обиняков:
– Владимир Георгиевич, да вы мне прямо! Чего тут кружить…
Секретарь подумал: «Все равно узнает рано или поздно. Пожилой человек, пора научиться прощать… и этот возраст для отца… В конце концов, я действую по закону, и мать ребенка сама просила. А что мне? Чего миндальничать?»
– Послушай, дед, а если я тебе скажу, что твой сын, который родился… что он… умер или, как сказать, не твой, то есть что не ты отец… И этот ребенок давно уже не твой, хотя… Ты вот пришел метрику выписать, а тем временем… Мы все знаем…
Вдруг Кирпидин втянул голову в плечи… Так резко дернулся, словно перед ним мелькнуло лезвие топора, как когда-то, давным-давно, над его соседом и посаженым отцом, Филимоном, которому Скридон выдрал зуб шелковой ниткой и обухом топора!
Секретарь выжидающе:
– Хм… Так вот…
И тут ни с того ни с сего старика стало рвать! Словно он закачался в зыбке или на чертовом колесе и перевернулся вниз головой. Подкатила изнутри волна, закружила и утащила его со всеми потрохами. Говорят, только с океанами так бывает – поднимется вдруг из самых недр, из глубин, из стокилометровых толщ воды, вспучится гигантским бугром волна и несется, все сметая и сокрушая на пути… Откуда взялось это цунами в его «внутренностях»? Еще и в этом разбираться?! У самого секретаря тоже ком к горлу подкатил.
Пол сельсовета забрызгало какой-то сизой мутью. Владимир Георгиевич быстро поднял скорчившегося Кирпидина, вывел в сени.
– Нет, лучше на улицу… Сейчас пройдет, на свежем воздухе. Мы сейчас… Петр Иванович, – позвал он председателя, – на минутку! Тут человеку плохо.
Они понимающе переглянулись. Озадаченный Петр Иванович распорядился:
– Быстро машину останови, пусть в больницу подбросят!
– Не надо! Ой, что вы… – растерянно пролепетал Кирпидин. – Вы такие добрые… так беспокоитесь. Ничего, не нужно, я сейчас. Это что-то на меня… Владимир Георгиевич пошутил, а я, знаете, вчера немного… того, на радостях. Сам с собой, прямо в погребе, а утром встал: дай, думаю, опохмелюсь. Ну, вот и подкачал…
Председатель взглянул на Владимира Георгиевича и спросил:
– Он что-то хотел от нас? Скажите, бадя… Владимир Георгиевич, что просил товарищ Патику?
– Нет! – старик выпрямился. – Ничего, я сам схожу в больницу, надо жену проведать… И вопросик к ней один имеется.
– Да я пошутил, дед! Мош Скридонаш, вы что, меня не знаете? – И он наконец сказал те слова, которых ждал от него Кирпидин с самого начала: – Да с тебя магарыч! Три ведра сначала ставь, а потом и бочку – полнехонькую, и того мало будет! И на крестины зови, а то обижусь насмерть. Пойдем, разделаемся с этой бумажной волокитой…
– Конечно! – бодро подтвердил председатель. – Зачем человеку тащиться туда-сюда, в больницу, потом обратно. Я сейчас сам туда иду, на консультацию. Знаете, в боку что-то колет и колет, второй день. Может, аппендицит? Но сначала… это что, по поводу свидетельства о рождении? Давайте руку, поздравляем! Сын – это гордость! – И к секретарю: – Я вам сейчас позвоню, Владимир Георгиевич, как все надо оформить, а вы посмотрите пока в хозяйственной книге, нет ли у дяди Скридона каких недоимок, может, страховка там или еще что…
И незаметно подмигнул своему помощнику, – оба не знали, как выпутаться из этой истории. В ящике стола у секретаря, в помятом конверте, лежала записка шепелявого дежурного эскулапа, где говорилось о ребенке «на основании устного заявления жены гр. Патику». И не назовешь заявлением – скорее глупое, полуграмотное, наивное признание Кирпидиновой жены, Рарицы, с ее вечно блуждающей по лицу придурковатой улыбкой, словно ласкающей саму себя, какая бывает у цветков тыквы, которые вьются по заборам, по тычкам, по всяким гнилым жердинкам и глядят, тянутся куда-то вверх, к небу…
Секретарь вернулся в приемную. Следом, понуро, дед Патику. При виде грязной лужицы на полу старик быстро поглядел по углам, пошарил за шкафом, поежился:
– Ой-ей… – И по-хозяйски оживился: – Что я наделал, что натворил, ай-я-яй. Говорила мне Рарица: не пей натощак. Где тут у вас веник? А тряпка? Приберу, почищу… Я…
– Сейчас поищем, – Владимир Георгиевич вышел и крикнул вдогонку председателю: – Петр Иванович! Эй, Петр Иванович! – Тот обернулся на ходу. – Вас дожидаться? Или позвоните?
– Позвоню, позвоню. Как будет положительный результат, получу согласие… тут же позвоню!
Н-да, работенка ему предстояла… Не в том дело, чтобы узнать истинного отца новорожденного, его имя, отчество, фамилию, место жительства – кто он таков, этот второй Бобу?.. В конце концов, в наше время интимное право любой женщины… Что ты с ней будешь делать, если вздумала родить?
