Текст книги "Алба, отчинка моя…"
Автор книги: Василе Василаке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
– Так у нас здороваются по утрам-вечерам… То есть я вас приветствую!
– Ну и что?
– Так вот ведь как: приходишь усталый, злой – у нас это бывает, – скажешь «добрый вечер», обмолвишься словечком-другим, глядишь, и не повесишься!
– Ну и что?
«Ей-то что, у нее ничего не болит», – разозлился комар и давай ей прямо в лицо:
– Хорошо вам, когда у нас, на пруду, хорошо!.. А уж как там хорошо да добро, хоть черпаком добро черпай; хвала вечеру, хвала утру, хвала дню, вот и сейчас, если не ошибаюсь, слышно… Лягушки, поэты… Э, да что говорить, сытый голодного не разумеет, сытый одно знает: «Луна, луна, дай кисет для табака, чем больше, тем лучше, чем слаще, тем гуще…»
– Ну и что?
– Ничего. – И замкнулся в себе. «Ох, – решил он тут же, – пора, комар, к делу, а то с вечера не ел». И говорит – Не скажете ли вы, как мне добраться до доброго солнца, а то здо-орово оно над нами обоими поиздевалось, оно, господин наш…
– Ну и что?..
– Так ведь речь о добре! Если хотите знать, с моей стороны это самопожертвование. Ибо если я еще живу, то неизвестно, жив ли камыш, но и я могу умереть, и тогда уж все, конец!
– Ну и что?
– Как так «ну и что»?.. Что ж, умирать?!
– Ну и что?
«Тьфу! – чихает комар. – Посмотрите вы на нее. Понимает или дурака валяет эта бродяга-тыква?»
– Значит, умирать? – спрашивает он убитый.
– Ну и что?
– Делать зло, так, значит?
– Ну и что?
– Что «ну и что»?.. – кашляет комар. – Ничего не понимаю!
– Ну и что?
– Опять! Ведь речь идет о жизни, о смерти, или вы хотите сказать, что сам дьявол их не распутает?
– Ну и что?
И тогда этот, как его, комар, взял да и рассвирепел. Рассвирепел да и замолчал.
– Ну и что?
Молчит комар.
– Ну и что?
А он молчит. Молчит, а про себя думает: «Молчать-то молчу, а она все равно молчать не будет. Ишь, будто заело ее!»
– Ну и что?
И тогда вдруг взорвался он:
– Я же молчу! Или и это не ясно?
– Ну и что?
И тогда давай комар ее дразнить:
– …
– Ой, бедный я, начал уже плести чушь, ей-богу!.. С дурой свяжешься, сам одуреешь. А зачем это тебе, когда тебя и так все одуряют? Другие завыли, а я за их воем пошел от нечего делать, экзистенциалист несчастный, вот кто я! У всех дом, доходы, премии, командировки, а я хожу-брожу, бедная моя звезда!
И пошел он оттуда…
А откуда оттуда и зачем и как? Ибо разговор-то был, да на каком уровне? Не то пасха, не то рождество, а где середина дороги, вот оно что!
«Ума палата, да кому его одолжить! С кем добром поделиться, когда не с кем даже словом обмолвиться?» И так смягчилось сердце бродяги, что готов уже дойну запеть:
Эх и ох, одинешенек
Гвоздик-гвозденышек…
Молотком по башке – свет темнешенек!..
И вот уже собрался в голос запеть, а там, слышь, кто-то причитает, да так, что рубашка на тебе трясется. Вытер комар тогда глаза от жалости ко всему, ко всем и вдруг думает: «Видал? Ты готов петь, а в этом мире горя столько!»
И даже не сказал, а только вроде бы вздохнул, а тут ни с того ни с сего этот кто-то и говорит:
– Горе живет 1: ∞ → 0[10]10
В книге – 
[Закрыть].
Уж как был комар-бродяга убит своею бедою – чуть ума не решился, а тут открывает он глаза и что, вы думаете, видит? Всюду вокруг, сверху-снизу, справа-слева, да простит меня бог, какие-то дьявольские дети с ума сходят, балуясь со святыми, как с люстрами-галактиками. Вот именно, не только с ума сходят, а от ума безумствуют, потому что то блестят-мигают, то гаснут-плавятся, а звезд сколько, и какие – и громадные, и малюсенькие, помилуй, боже, их и бедную их маму! Представьте себе, если можно так сравнить, небо-люстру, да еще миллиарды свечей, и каких громадных, а вовсе не малюсеньких… ой-ей-ей, глаза мои бедные!
И как увидел все это – мамонька моя! – вздыхает комар:
– Что же это за небо, если оно не небо, а небеса! Небо мира, небо рта, небо леса, небо трубы, небо источника…
И махнул устало:
– К черту все! Если хотите знать, знайте: во мне лично слышите писк? Так он еще прошлогодний…
«Куда я попал, что собрал? – молнией пронеслось в голове бродяги. – Что за разговор, что за жизнь и что такое мир? Ни края нет, ни конца. И с этим камышом… Муха тонет в меду, камыш в воде, ветер его к земле клонит, а комар визжит, как жеребец, и корова его хвостом убивает, вот так… Ах ты, мгновение-дуновение, белый саван, заря с хвостом… Однако как я очутился под кустом?..»[11]11
Как сообщает агентство ЮПИ, технологический институт в Калифорнии сделал снимок самого большого космического взрыва, когда-либо наблюдавшегося во Вселенной. Речь идет о взрыве ядра одной галактики, названной М-82, который, согласно сделанным расчетам, произошел приблизительно 1 500 000 лет назад и еще продолжается. Количество материи, которая стала объектом взрыва, соответствует 5 миллиардам солнц, а указанная галактика находится на расстоянии 60 миллиардов световых лет от Земли… Вот почему мы думаем, что комар ослеп и не поговорил с солнцем, ибо ему, солнцу, не до того было…
[Закрыть]
………………………………………………………………
А Серафим как Серафим, в это самое время идет и идет.
Идет он по выгону, потом в гору, потом по косогорью, потом вниз по долине. Доходит до равнины и входит в лес. Идет не идет, а тут еще и думает: «Ну, значит, иду я на базар. Ну, давай… Давай, бычок, белый-пребелый…»
И опять идет. Идет человек и смотрит на быка, а бык на человека… «А все же он красив, заярмило бы его ярмо! Да только где сегодня найдешь ему пару?»
Идет он, сколько идет, и останавливается да и думает: «Что же ждет эту душу в этом мире? Одна Надежда и одна Смерть. Хорошо ему, бедному, даже года нету… А то мы хитры, считаем годы сотнями, а он – как ему умереть, если ему даже года нет?»
Идет Белый, и хорошо ему… С одной стороны солнце, с другой тень, а кругом-вокруг ароматы, зелень, дай, боже, жизни всем…
«Ну, скажем, купит его кто-нибудь. Но сколько и тот его подержит? Ну, пусть неделю, месяц… А потом снова на базар. Скажем, и тот его продаст, ибо для чего на свете базары? Хорошо-о. А потом и тот… Ох, и мир этот, боже! Ох, земля, матушка моя! Ты только посмотри: один бык – и сколько тут всего!»
Идет Серафим, и бык идет. А кодры дремучие, кодры могучие. А Белый то оттуда листок, то отсюда травку. «Бедняга, он еще и голоден. Эх, Апис, что же еще ждет тебя впереди? Базар за базаром, шерсть на кожухе, солнце да пыль, боги да барышники, да по хребту батогом раз-другой, чтоб было что вспомнить. И будешь рублем ходить из рук в руки. Так рубль – он железный, бумажный, ему что, а вот тебе каково?»
– Пошел, Белый, пошел! Ну хоть попасись немного, поешь… Замфира, Замфира, что мне делать, скажи, как мне отделаться, милая?
«Ребенок ты, муж! Кто-нибудь его возьмет да зарежет да наделает колбас да сосисочек, вот так, Серафим!»
– Женушка, женушка, а что он знает, что он видел, бедный, если ему и года нет?
А Белому ни тепло ни холодно… Трава жирная, лес густой, хозяин рядом, село далеко… Белая его белизна словно тает, растворяется, то опять мелькнет, то опять исчезнет в зеленом.
Глядит ему вслед Серафим и говорит:
– Белый ты, Белый, знать, родился ты в добрый час! Так, видно, было тебе написано между рогами: чтобы встретил глупого на базаре к шапочному разбору, когда всякий стоит, рот разинув, и ждет, когда муха ему туда залетит.
Опять помолчит немного, опять погонит его в лес поглубже и опять говорит:
– Ну, будь здоров, Белый! И пусть твои рога вырастут, чтоб было чем почесаться там, куда хвост не достает, и чтоб пугать волков, если они еще остались на свете! Берегись лесников, а то они хитры и с ружьем. Стань зубром-хозяином и почитай лес, и он о тебе позаботится, как о прадедах твоих.
И еще немножко погонит и опять остановит и говорит:
– Ну, чего смотришь на меня – в чащу смотри! Пришла пора расставания, как старость скрипача… Постой, я с тебя веревку сниму… А то позарится кто-нибудь на нее или на тебя… Глупыш! Ведь так лучше… Или лучше было бы, если б я тебя продал другому дураку, а? Уж он-то выдубил бы твою шкуру батогом, чтоб лапти крепче были… Ну, говори, чего молчишь? Или не так это? Или хочешь на жаровню? Не надо… Ведь ты молод, бел и горд. Ну, беги, марш, пошел!
И дважды ударяет Белого:
– Прощай! Как не знал тебя до базара, так и теперь больше не буду знать, аминь!
Вот уже сумерки. Вышла Замфира коврик потрусить, а тут и Серафим у ворот.
– Идешь не идешь, словно не домой идешь, – шутит жена. – Давай-ка лучше помоги.
Трусит он коврик, а Замфира, как женщина, нетерпеливая:
– Ну, сделал что?
– А как же иначе? – удивляется муж.
Входит он в дом и видит: здесь корзинки, там тряпки, а на полу и виноград, и айва, и яблоки, а в углу и прабабушка жены. «А знаешь, хорошо, – говорит он себе, – не зря другие ругаются, чтобы потом помириться: вот и принялась моя жена за хозяйство».
А она оттуда:
– Что женихом стоишь? А ну бери молоток, давай прибьем эти гроздья к матице, зимой пригодятся…
Вбивает он один гвоздь, вбивает два, вбивает девять и вывешивает гроздья.
– Тише, видишь, осыпаются, – укоряет его жена.
Качает головой Серафим: дескать, вижу, а что поделаешь…
– Погода хорошая, постелить на улице, что ли… – как бы советуется жена, а Серафим пожимает плечами.
Вот уж все убрано и чисто, старуха спит, постель на завалинке ждет, а Серафим все стоит и стоит посреди комнаты, покачивает молотком.
– Свет погаси, – напоминает жена, выходя.
И это делает Серафим и опять стоит задумчиво. Наконец выходит он. На улице лунно, тихо, он раздевается медленно, покряхтывая. И все молчит. Уже раздетый садится на завалинку и опять молчит.
– Что с тобой? – спрашивает Замфира озабоченно. – Тебе спать не хочется?
Вздыхает глубоко Серафим – и вдруг так искренне-искренне говорит, чуть не плачет:
– Замфирушка, а ты не подумаешь, что я глупый?
С распущенными волосами, встревоженная, приподымается жена, а муж словно и не видит, продолжает с печалью:
– Знаешь, я поменял бычка… на козу…
По-девичьи смеется Замфира.
– Ну и ребенок ты! – радуется она. – Из-за этого расстраиваться? Нам молока больше, чем от одной козы, и не надо!
– Да и потом… – продолжает он. – Вижу я гусыню большую, белую, словно лебедь…
– Ну, ложись, – по-матерински говорит Замфира. – И тише, соседи спят…
– И думаю, – шепчет Серафим уже в постели, – дайка поменяю эту козу на эту гусыню…
– Вот хорошо! – И становится вдруг жена любопытная-любопытная и счастливая, как девочка с новой куклой. – А ты разве знал, что я начала делать подушечку для ребенка?
– И тогда увидел я петуха красного, с красным-прекрасным гребнем…
А тут у ворот какие-то люди кричат-орут:
– Серафим! Замфира!
– Их он!
– Да не их, братцы, он издалека!
Вскакивает Серафим, а там глянь, у ворот три лесника что три богатыря, а между ними белое пятно – то ли есть, то ли нет его, то ли мерещится?
– Твоя скотина, бре?
– Да откуда? Серафим только сегодня его на базаре продал, – кричит Замфира с завалинки. – Бог с вами, что говорите?
– Ну тогда давай его снова в правление, – говорят лесники.
Смотрит Серафим им вслед да и думает: «Все понимаю, боже, одного не понимаю: как они его за рога поймали?»
Стоял бык за воротами, на рогах у него висело мочало, – не начать ли нам сказочку сначала?
Часть вторая
Горлица и пудель
Милая Лика, Вы выудили из словаря иностранных слов слово «эгоизм» и угощаете им меня в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собачку.
А. П. Чехов, из письма Л. С. Мизиновой1 сентября 1893 г., Мелихово
Глава I
Утро прошлого вторника встретило Ангела Фарфурела, сельского почтальона, телефонограммой. Как не порадоваться, если тебя срочно вызывают в район? Ясно, хотят отметить трудолюбие и исполнительность работника! Не зря говорят, дайте срок, и награда отыщет достойного.
Начальник местной почты напутствовал его, отправлял в район:
– Давай-давай получай свою благодарность – и назад. Чтоб до четырех обернулся, понял? Да не прыгай ты… Вместе отметим, коллективом.
Ангел не стал ждать автобуса. Должен вернуться? Должен! Должен получить почту? Должен! Должен ее раздать? Какие могут быть разговоры! На службе он человек слова и долга, иначе вслед за грамотой, того и гляди, шмыгнет выговор.
Зашагал торопясь напрямик, через лес. Шел, насвистывая песенку: мол, куртка есть, ремнем перетянута, зарплата идет, трудодни бегут, отчего и не посвистеть! Видите, как расцветает наша жизнь, братцы? Моя – так прямо на глазах! Вот возьму да и сфотографируюсь в форме, а фотографии разошлю всем, так сказать, бывшим возлюбленным – пусть знают! Помните, каким был Ангел? Пастух пастухом, обтрепанный кнут пылит за плечом – и все радости. А кем стал, красавицы мои, а? А ну как женился бы, лебедушки мои черноглазые, что бы вышло? Детишки, выводок сопливых кудрявых ангелят. То-то и оно…
Итак, Ангел шагал, насвистывая песенку. Не было слов в этой песенке, одна мелодия, но если перевести ее на слова, звучала бы примерно так: «Мир вечен, и гореть ему вечно, как свече бабушки Сафты в подстаканнике. Пусть себе коптит, если нравится, а я тут при чем?»
Спросите, что же дальше? Бывает так, знаете, – идешь себе по дороге, идешь, вокруг ни души, бубнишь под нос невесть что, и мыслишки, какие были, улетучиваются, будто их в помине не было. Такое и с Ангелом приключилось – одна трель, другая… и уже не спешит он фотографироваться и рассылать письма с приветами, не торопится прибавить работенки другим почтальонам. В конце концов, идет он по вызову? Идет. А как бы ни опаздывал человек, рано или поздно доберется, раз уж тронулся с места. Как говорится, лиха беда начало, а дальше все само собой пойдет-поедет-покатится…
Так и шаги замедлились, и мелодия приутихла. Расплылись трели в заунывном «фью-фью», стали таять, как снег по весне, а когда Ангел очутился у опушки леса, его и вовсе не было слышно. Другая мелодия, взамен ушедшей, еще не народилась, и в молчаливых шагах чудилось:
На беду ли, на беду
Все бреду я и бреду,
По дороге, по дороге…
А дела, прямо скажем, неважнецкие.
Ангел уже раздумывал – да стоит ли идти? Может, лучше повременить?
Он припомнил, как позапозавчера председатель сельсовета Траян Николаевич заметил ему вскользь:
– Смотри, Ангел, дойдут до тебя руки, вызовем куда следует. Заслужил – по головке погладим, но и накажем, если за дело. Вре-е-емя-а-а… – он словно пропел это слово. – Вре-е-емя такое, братец. А кто ты такой в наше время, не задумывался? Гипертрофированный индивидуалист, вот кто!
Ангел насторожился: «Донос? Анонимка? Или просто начальство не с той ноги встало?»
Тот продолжал вполголоса:
– Хочешь совета? Скажу – подчиняйся. А велят подписаться – подпишись! И не ломай голову: повинную, ее меч не сечет. Договорились?
Не очень-то было понятно, где и по какому поводу следует Ангелу марать бумагу. «Постой, как он сказал? Почему это я атрофированный?!» – застыл Ангел как вкопанный на опушке леса и сел перевести дух у куста боярышника, покрытого белым цветущим вьюнком.
Председатель Траян Николаевич Маноле иногда изъяснялся обиняками. Его недавно выбрали в сельсовет, и, как все вновь избранные, он любил иногда задушевно, по-отечески высказаться. К тому же и правда, «вре-е-мя», как пропел он это слово, настало иное… Председатель был из людей душевных, такие теперь все чаще встречаются, ибо ВРЕМЕНА чувствительно изменились: на смену прежним председателям сельских Советов пришли другие – с дипломами, и непременно с преподавательского поприща, ибо для руководства массами жизненно необходима педагогическая жилка.
Именно из-за этих новых веяний местная школа распрощалась с лучшим своим учителем, причем учителем истории. В студенческие годы он, как водится, кропал стихи, однажды и поэмкой согрешил, ясное дело, на историческую тему.
На его уроках отмечалась повышенная посещаемость, особенно при изучении античных цивилизаций. Глаза Траяна Николаевича увлажнялись слезой, когда он спрашивал:
– Дети мои, знаете ли вы страну Италию?
– Да-а-а… – раздавался нестройный хор голосов. – Зна-аем!
– А знаете ли вы, почему она так называется?
– Не-е-ет!.. – отвечал тот же хор.
– А если бы к вам обратились… Если бы вас кто-нибудь позвал или спросил: «Эй, телята! Отвечайте, почему вы телята?»
Класс в восторге стучал крышками парт – ну и урок! Даты зубрить? Зачем! Сиди и лови на лету, что там эта Италия учудила.
– А вот итальянцы не обижаются, что они ВИТЕЛЛОНИ, то есть телята, «вицелань» по-нашему. У Феллини даже фильм такой есть, «Вителлони», и итальянцы гордятся и почитают свое прозвище не меньше знаменитой волчицы, от которой пошел Рим, как мы учили в прошлую пятницу. Да, гордятся, ибо это их родина, ребята.
Давным-давно известная Италия с Римом посередке становилась на уроке далекой диковиной, вроде Полинезии. Что же получается? Сначала их род, этих итальянцев, пошел от волчицы, но потом так все перекроилось, что волчата стали телятами, а их страна – Италией.
Учителя засыпали вопросами – кто кого перекричит: «А почему волки стали телиться, Траян Николаевич?», «А там же мафия!»
Он отвечал нараспев:
– Вре-е-емя-а, ребята. У нас времени в обрез – урок кончается. Вот, кстати, наглядно, мои дорогие, какие скверные повадки у времени: чуть зазеваешься – не вовремя кончается. И все же оно есть вечное и бесконечное. Так что нам ничего не стоит утереть ему нос и продолжать беседу на перемене, дабы приумножить познания. Возьмем, к примеру, грузинскую реку Куру. Когда-то ее достиг Помпей, римский император. И что осталось от его деяния? Груда камней, торчащих из воды. А все потому, что эта страна, Италия, любила всякие превращения.
Растянется, бывало, на полмира, как гармошка – получите Римскую империю. Между прочим, она и до нас добиралась. Помните, что писал Дмитрий Кантемир о Траяновом вале? Так вот, расползется империя во все стороны, как блин по сковородке, и мается – колики ее изнутри распирают: объявила себя, видите ли, пупом земли, как Америка в наше время. На одном конце утро, на другом спать ложатся. И вот является лекарь, какой-нибудь Генсерик, вождь вандалов, летит со своей вандальей ордой, выпускает из Рима, как из мехов, дурной воздух, и остается от всех доблестей один Апеннинский сапожок на босу ногу. Пройдет зима, лето, и Генсерик спросонья дудит в рог: «Поехали, ребята! Эй, кому теленка на вертеле?!» И опять нагрянут на Италию, где телят хоть пруд пруди. Ринутся с гиканьем по улицам Рима, утащат патрициев с сенаторами, жен их – под мышку и через седло, прихватят и супругу императора. И потечет в Вандалию золотая река – надо же выкупать пленников, как вы думаете?
Какой-нибудь ретивый отличник терялся:
– Траян Николаевич, а в учебнике этого нет. Откуда нам дома повторять?
Но учитель пропускал вопросы не по существу и переходил к вещам близким и, что весьма ценил, наглядным:
– Взять, к примеру, Ангела-почтальона. Он у нас герой времен коллективизации. Помню, было мне лет этак… ну, не старше вас был. Помню, на первом собрании вскочил Ангел и схватился с мельником, как с классовым врагом. А вопрос стоял ребром: быть или не быть нашему цветущему колхозу. И Фарфурел сказал: «Ему быть!» А мельник сказал: «Не быть тебе Фарфурелом!»
По классу шелестело: «фар-фур-фур-фар, фр-р-р… быть – не быть… перемена…»
– А вы знаете, откуда взялась такая фамилия, Фарфурел?
– Перемена-а-а…
– От фарфора!
– Если точнее, это значит Тарелкин. Сначала прозвище было, вечно просил добавки: «Можно, говорит, мне еще в тарелочку?» Вре-е-емя такое было, ребятки, – бедность, голодуха, а рос он сиротой, без отца-матери…
Тут раздавался звонок, теперь уже с перемены, на урок. А учитель продолжал:
– Представьте только: наш Фарфурел-Тарелкин вырвался в великие деятели – и пошли у него дети. Конечно, его фарфурелята будут гордиться фамилией Тарелкиных, как и итальянцы своей родной страной телят, В’ИТАЛИЕЙ. Или вот хороший пример, пирамиды…
Его перебивал хор голосов:
– Траян Николаевич, уже новый урок! У нас география!
– Не хотим географию, давайте дальше про вандалов!..
– А когда на перемену?
– Да, сначала перемена!
– Разрешите выйти…
В дверях появлялся директор, прошедший войну от Волги до Шпрее, почитатель порядка и дисциплины:
– Что здесь происходит? Что за гвалт, Траян Николаевич? Шум, гам… Уважайте порядок! Давно прозвонили на урок.
Кто станет спорить, дети – наше будущее. И школа отдала учителя истории на алтарь этого будущего, чтобы его мудрость, извлеченная из прошлого, нашла применение в настоящем.
Село, конечно, не пирамида, и вряд ли грозил ему разлив Нила. Да и Траян Николаевич не очень-то тянул на фараона, но все же свое пребывание на выборном посту отметил, как заведено, некоторыми реформами. В хронике, которую изо дня в день вел дотошный местный летописец, запечатлены эти преобразования:
«Стадо собиралось у Трех Колодцев – как раз в центре села. На самом деле не было никакого колодца, но так уж говорили: Три Колодца, и все… Зато там был большущий источник, вода с грохотом вырывалась из земли, и клокотала, и урчала, словно мельничные жернова. Напротив чернела кузница. День-деньской, с восхода солнца до захода, молоты били по наковальне, так что мало того, что вода шумела, еще и гремела эта музыка. Люди привыкли, а как тут не привыкнуть, если дети здесь рождались прямо с этим шумом в ушах. И потом, подрастая, удивлялись, глядя, как кто-нибудь из чужого села морщится: „Что здесь у вас все время гудит, как в улье? Будто перед землетрясением“».[12]12
Отрывок из «Сказки про белого бычка».
[Закрыть]
Местный отвечал:
«Гудит в нашем селе? Да нет никакого гула, одни петухи по утрам…»
Со временем, однако, согласились: все же что-то тут есть, иначе отчего скучают от бессонницы и гости из города, и трудяги из отрядов, приезжавших на подмогу на сельхозработы? Выкопали сообща огромную яму, заложили в нее трубы, вроде тех, по которым гонят газ с Урала в Европу, и шумный водопад приказал долго жить. А по округе разлились первозданные деревенские звуки – крики петухов днем, по ночам трели соловья в овраге или карканье ворона перед дождем, треск репродуктора, откуда на все четыре стороны разносились последние местные новости и сообщения: кто, кого и где ждет, кому и когда ехать автобусом в поле…
И стало называться это место «у бывших Трех Колодцев», или «Центром».
Очень скоро этот «Центр» расчистили, вспахали и огородили. На одном из субботников разбили цветники, а через месяц среди клумб воздвигли памятник, ничуть не хуже, чем в других селах, через которые прокатилась война.
Возле забора возвышалось огромное панно-щит в форме колеса. Тонкие стрелы, похожие на лучи розы ветров или велосипедные спицы, разбегались по нему и впивались в коричневый обод. Напротив была врыта скамеечка – присаживайтесь, граждане, и, как в сквере отдыхая, знакомьтесь:
«Остановись, прохожий! Прочти: жили – горевали, отныне да здравствует колесо!
В нашем селе есть:
машин „Волга“ – столько-то,
машин „Москвич“ – столько-то,
мотоциклов (здесь спица раздваивалась – „с коляской и без“) – столько-то,
велосипедов (тут на спице вилкой торчал трезубец – „а, б, в: с моторами, двухколесные, трехколесные“) – каждых в отдельности и всего вместе – столько-то».
Ниже, под заголовком «Технику – в быт!», другая горделивая информация:
«Телевизоров – цветных и бесцветных – столько-то,
радиоприемников – столько-то,
холодильников – столько-то,
стиральных машин – столько-то,
пылесосов – столько-то,
швейных машин (здесь спица опять троилась – электрических, ручных и ножных) – столько-то,
электронасосов – столько-то, электробритв – столько-то».
Правда, местная статистика умолчала о самогонных аппаратах, сколько их в селе и какого образца, – по странному стечению обстоятельств они не поддавались учету. Было решено, что это агрегаты сугубо индивидуальной конструкции, к тому же явно устаревшей. А приметам старого быта, из «доколесной» эпохи, не место на «панно достижений».
Тут же красовалась и местная достопримечательность – сатирический уголок. Не кто-нибудь, а все он, Ангел Фарфурел, затеял. Выглядело это непритязательно: черная крашеная фанера, размером с пожарный щит, и при ней кусочек мела. Инвентарь, как видите, прост, но это давало возможность каждому жителю Ааму высказаться здесь обо всем, что тревожит его во сне или наяву.
Можно было бы сравнить эту фанеру и с доской объявлений, но и с общедоступной жалобной книгой, хотя сверху висело предупредительное: «Слово – серебро, дискуссия – золото, молчание – вечность!»
Ученики Аамуской показательной школы облюбовали ее – изо дня в день обновляя следующую запись:
«ДВОЙКА – не самое страшное в жизни, в нашей школе нет второгодников!»
Но появились у доски и взрослые. Остановится, скажем, один и запишет думу свою задушевную. Мимо сосед идет или какой-нибудь родич с другого конца села, – как бы ни спешил, полюбопытствует: что глаголет сердце Митрофана? Неужели продал мотоцикл и хочет «Москвич»? А Митрофан торчит у доски и выводит каракули… Поглядит сосед через плечо и видит:
«Где купить дрожжи? Куда девалась синька? Чуть не задушил жену! Все из дому променяла на проклятую синьку – драной тряпки не найдешь помыть мотоцикл! Синькин-Синилькин сукин сын меняет синьку на золотые кольца…»
Синилькин-Синькин – так прозвали местного заготовителя сельпо. Он промышлял сбором костей, тряпья и всякого хлама, утильсырья в обмен на свистульки и синьку. Как всякий коммерсант, знающий себе цену, со временем он стал могущественней, чем вождь вандалов Генсерик из пятого века: «Обошла вас судьба? Не отчаивайтесь: дело поправимое. Хотите выглядеть счастливыми хотя бы с виду? Обратитесь ко мне. Пять сортов синьки лежат-дожидаются. Но сначала, простите… на что намерены ее расходовать? Для дома имеется известковая, для наших модниц – теневая. Такой есть сорт, закачаешься: сине-зеленые тени, прямо из Индии! Но за них прошу в обмен постаревшие цветные металлы – медь, серебро или золото…»
С домом и стенами проще – что снаружи, что изнутри, годится традиционная, известковая. Но из Индии тоже не мешало бы… Ах, какая феерия: губы пунцовые, а вокруг глаз бездонное небо! Клиентка уже видела себя в цветном телевизоре: из синеокого своего дома она выходит алым-синеньким пиончиком. Накинет маленький синий платочек, как в песне поется, да с другой песней, про синеглазую, пойдет в поле на сбор табака – телевизор от нее не откажется, показывали же вчера звеньевую из соседнего района.
Представив, как заахают кумушки и рухнет от зависти соседка, Митрофанова хозяйка собрала со всего дома старую утварь, что верой и правдой служила еще бабке ее и прабабке («Подумаешь, старье, куплю эмалированную, лазуревую»), и побежала к Синькину-Синилькину, отчего муж чуть ее и не задушил.
Этот Василий Синькин был оседлым цыганом, «ромэном», как они себя называют. Он и поныне оставался единственным человеком в Ааму, который сразу после войны твердо уверовал в молдавский нэп (Молдавия, как и вся Страна Советов, в начале социалистических преобразований пережила этот период).
Тогдашним его предприятием было… что бы вы подумали? Пекарня? Харчевня? Бойня? Нет, он привез и установил в Ааму карусель. И стал процветать, представьте, заманивая этой каруселью детей. Те таскали из дому яички, хлеб, фасоль, порой даже курицу или кринку молока. С самого утра по воскресеньям собирались мальчишки в магале:
– Слышь, Тудор! Карусель заработала.
– Пошли, что ли? Васькин тесть уже дудит!
Оркестр для увеселения публики состоял из барабана и тромбона, они на пару ухали с утра до вечера. Тромбонист был отцом третьей жены Василия Синькина, который в то время носил прозвище Воскресенье. Он умудрялся жить с тремя женами сразу, меняя места жительства, чтобы не столкнуться нос к носу с финагентом. Чтобы засечь Василия за противозаконными действиями, агенту приходилось в разгар представления, как лазутчику, обходом, задами дворов подкрадываться по-кошачьи и ловить нарушителя, как воробейчика, иначе Василий, того и гляди, вспорхнет в коноплю или кукурузу, только его и видали. А спугнешь – цыган как сквозь землю провалится: повсюду у него были «дозоры» из собственной ребятни.
Один раз, старожилы-соседи помнят, финагент решил прижать нэпмана, устроить по всем правилам облаву на карусельника Воскресенье. Были с ним комсомольцы, представители сельсовета и актива. Кружилась карусель, визжали от восторга босые клиенты, Василий взимал плату – комочек творога или три яичка, – а финагент и директор школы сидели в соседнем огороде и наблюдали через щели забора. Зачем? А чтобы поймать Василия с «поличным», когда начнет брать плату рубчиками. Тогда тут же, при свидетелях, составят акт и квалифицируют его как частного предпринимателя, уклоняющегося от уплаты налогов!
Итак, все видели: творог он взял. За этот творог пацан должен был сначала залезть наверх и с подмостков раз двадцать толкать карусель, чтобы катились счастливчики на висячих сиденьях. Потом он спускался, уступая место следующему «толкачу», а внизу толпилась очередь, каждый со своей данью – кульком кукурузной муки или ломтем овечьей брынзы.
Воскресенье решил дать бой. Увидев финагента вместе с директором, чинно к нему шедших, откусил здоровенный шмат от только что полученного творога и направился к ним навстречу, демонстративно жуя и держа в правой руке надкушенный комок творога, в левой два яйца, еще теплых. Откуда ни возьмись и комсомольцы-помощники, и его ребята. Дозоры присоединились к «бате», собралась толпа, а Василию только того и надо – начал, словно на митинге:
– Что, мало вам? Нате два яйца, начальник! Видите? Нате, везите в райфо.
Разгорячившись, он стал тыкать какому-то очень молодому учителю в нос куском творога.
– Вот мой заработок, вот мой капитал, комсомолец! Прекрасный ты юноша, зачем хочешь дядю погубить? Я же ни у кого денег не беру, я даже не знаю, кто катается. Можешь сам кататься! Садись и финагента катай! Смотри, сами толкают, а меня только подкармливают. Зачем лишать детей радости? Ведь ветер в лицо – это мечта всех! Вот, на! Пусть подавится твое райфо со своими нэпналогами. Творог-то старый! И за что это наказанье, несчастный я ромэн! Даже творога свежего не найти в этом селе. Неужели советская власть хочет видеть Василия мертвым? Василий и в гробу этому не поверит!.. – И повернулся к финагенту: – Чтобы семнадцать человек моей семьи, разбросанные по пяти соседским селам, ушли по белому свету из-за тебя, агент? Креста на тебе нет!..
Действительно, не было в округе села, чтобы не жили в нем родственники Воскресенья, – три женщины, у каждой выводок детей, да престарелые отцы-матери, и все поочередно скрывали карусельника от райфо, а за это он всех кормил.
Однако всякому терпению приходит конец. Еще трое комсомольцев подошли с канистрой керосина и принялись им по-деловому обливать карусель. Тем временем финагент взял слово:
– Или – или! Выкапывай ее, брат нэпман, по-хорошему, а не разберешь – устроим знатный фейерверк. Пора прикрыть лавочку, уважаемый. Причины? Погоня за прибылью! Почему карусель стала крутиться каждый день? Ученики сбегают с уроков, родители жалуются в сельсовет: найдите управу на вымогателя, совсем совесть потерял! Дети учатся не грамоте, а дом родительский растаскивают.
Прошло то вре-е-емя, и Василий… О, теперь его не узнать – ездит в контору сельпо с галстуком на шее, с панамкой на голове и в дрожках на собственном буланом. Вечером, когда солнце клонится к закату, он совершает объезд Ааму и близлежащих сел и зычно покрикивает:
