Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)
– Один ранен, Зинченко. Легко. Дальше медсанбата не повезут. Я и его дело передаю на дивизионную парткомиссию.
– Да, таких надо в партию принимать, – сказал, не поворачиваясь, Петренко. – Со всеми, которые отличились в последних боях, поговори по душам, Родионов. Вот капитан рассказывает, что в тылу кадров мало осталось. Наш прием здесь – это подготовка кадров не только для армии, а и для тыла, так надо понимать.
– Да, – подтвердил Спивак. – О чем задумался, Родионов? Всё? Ну, ставь точку. Не запечатывай, давай так.
– Ну, так как, Микола, – взяв плащ и полевую сумку и нагнувшись над Петренко, спросил Спивак, – напишем домой, а? О чем ночью говорили?
– Семену Карповичу? – Петренко открыл глаза. – Обязательно напишем.
– Вместе?
– Да, вместе, если принимаешь в компанию. У меня тоже есть чего сказать товарищам. Я, видишь ли, Павло Григорьевич, несколько шире представляю себе письмо. Надо высказать все, что накопилось у нас за эти годы. У них, возможно, не было столько времени, как у нас, думать. Они не лежали по полгода в окопах: полгода перед тобою один и тот же кустик – лежишь, смотришь на него и думаешь о всей жизни, прошедшей и будущей…
– Так что ж это у нас получится? Роман «Война и мир»? Или просто – письменные речи отсутствующих на районной партийной конференции коммунистов? Что ж, это неплохо. Если вернемся домой, то, конечно, мы сами выступим, скажем, а если не вернемся – вот они, наши предложения и пожелания. С фронтовым приветом от известных вам членов партии Петренко и Спивака. Так?
Они договорились, что начнет писать Спивак, начнет со своих впечатлений от поездки домой, а потом где-нибудь еще встретятся и допишут вместе. Может быть, не в один присест, – как позволит время.
– Когда теперь придешь ко мне? – спросил Петренко.
– Не знаю. Хотел у минометчиков побывать. Командир дивизии обещал дать отдых полку после Липиц. Если будем стоять, может быть, и завтра загляну. Хочу сделать вам доклад, для офицерского и сержантского состава, о международном положении. Ну, пока!
– Павло Григорьевич! – крикнул ему Петренко, когда Спивак был уже за порогом. – Посмотри, пожалуйста, наши наградные, чтоб не завалялись в строевой части. На восемь человек послал. На Радченко и Гулика – к ордену Красного Знамени за танк. На твоего Андрюхина – к медали «За отвагу». Завалишину тоже «За отвагу». Как думаешь, не много ему будет?
– За одного фрица? Да, многовато. И фриц такой немудрящий, сам, говорят, почти в руки дался… Нет, ничего, хорошо будет. Геройство он небольшое совершил, но, главное, один фриц просочился, и тому не дал уйти.
– Когда засну, – сказал Петренко писарю, повернувшись опять к стенке, – можете продолжать концерт… У Завалишина, оказывается, голос богатый, я и не знал. Как у Лемешева. Возьми его на учет, Родионов, для батальонной самодеятельности. В Берлине пошлем его на армейскую олимпиаду… Строевым шагом только надо погонять его сначала до седьмого пота, чтоб не забывал дисциплину. Таким гречкосеем ходит неотесанным, будто вчера только в армию призван. К командиру обращается – не подойдет, как положено, не спросит разрешения, а все по-домашнему, по-панибратски. Не служба, а дядина беседа…
Задержавшись еще немного у хозяев хаты, поговорив со старым георгиевским кавалером о брусиловском прорыве и попробовав горячих пирожков с картошкой, которыми хозяйка угощала бойцов, Спивак пошел в штаб полка, не спрашивая ни у кого, где он расположился, – «по нитке», как говорят телефонисты, – по протянутому напрямик через дворы и улицы телефонному кабелю.
4
– А поют уже у нас девчата песни, когда идут вечером с поля домой? – спросил Петренко друга при следующей встрече с ним. – Там и девчат-то мало осталось, как послушать тебя… Или это такой народ – хоть двое их останется в бригаде, и то будут петь?
– Поют, – ответил Спивак. – Уже поют, сам слышал. Это признак хороший, верно, я тоже обратил внимание. Только песни у них перемешались. И наши солдатские поют – «Давай закурим», и новые, про фрицев, – кто-то сам сложил. Но первое время, говорят, не пели. Жутко было. В Большом Яру, мимо которого дорога в бригады проходит, немцы колонну пленных расстреляли и в колодец бросили трупы. Там сейчас братская могила на месте колодца. На огородах, за старой мельницей, зимою, когда лист с деревьев опал, пастухи нашли в вербах трех повешенных. И не опознали, чьи. Там тоже пропадали без вести люди, до сих пор разыскивают. Угонят арестованных в район, бабы придут на другой день в гестапо с передачей, им отвечают: «Нет таких». Куда делись – неизвестно… По полям было страшно ходить. У нас же там организованы были специальные курсы колхозных минеров. Ольга Рудыченко двадцать мин вытащила на своем участке. Ну, сейчас уже поют, начинают оживать… Ольга меня даже шампанским угостила. Стоял у нее во дворе немецкий обоз, так она целый ящик стащила, спрятала в солому. Распила с бабами. Мне с Оксаной две бутылки раскупорила. А еще оставила бутылку на случай, если Кузьма придет. Как у нее Прокопчук не вытряс это шампанское!
– А отстающие колхозы есть в районе?
– Рано захотел. Только начали жить, и чтоб опять уже были отстающие? Когда б они успели отстать? Хотя, как говорится, «дурне дiло не хитре». Можно и за одну посевную успеть.
– Как там сейчас колхоз «Восьмое марта», который на всех слетах и конференциях прорабатывали за падеж скота и потери урожая?
– Не знаю, не был там. Мало же отпуска мне дали, разве успеешь за такое время весь район объездить. Но по сводке помню – что-то у них неладно опять. Отстали с севом. И нельзя сказать, чтобы в худших условиях работали. Там, в Грушевке, даже больше имущества осталось в колхозах, чем у нас. Они в стороне от большой дороги, у них там немцев, говорят, мало было. И хаты там целые, и скота больше сохранилось.
– Вот ты говорил, Павло Григорьевич, о радости от наших побед, – сказал Петренко. – Это тоже туда относится. Мало радости жить людям в таких отстающих колхозах, вроде нашего «Восьмого марта», если только опять будут они у нас… Почему в армии у нас нет этого термина – отстающий полк, отстающий батальон? Вот интересно бы получилось, если бы какой-нибудь полк не выполнил боевого приказа, а комдив стал бы оправдывать его перед командующим армией: «Да что с него возьмешь, товарищ командарм, это у нас отстающий полк с самого начала войны». А ведь в районах, даже в лучшее время перед войной, всегда можно было найти за средними показателями такой захудалый колхоз, из года в год проваливающий все кампании, в котором люди, если разобраться, еще и не видели по-настоящему всех благ советской власти. И не обязательно где-нибудь у черта на куличках, за пятьдесят километров, в болотах или плавнях, куда ни весной, ни осенью не доедешь, – бывало и в самом районном центре, под носом у секретаря райкома и председателя рика. Так привыкли все к этому, как будто положено было, в порядке принудительного ассортимента, что ли, иметь в каждом районе на двадцать – тридцать хороших колхозов два-три отстающих. Вот я поэтому и спрашиваю: нет ли сейчас там у нас таких, которые опять, с самого начала, хотят попасть в эту категорию?
Завалишин, присутствовавший и при этой беседе друзей, откозырял по форме Спиваку, старшему по званию.
– Товарищ капитан! Разрешите обратиться к старшему лейтенанту. Это вы, товарищ старший лейтенант, – сказал он, – совершенно справедливо говорите, что скучная жизнь людям в отстающих колхозах. Был и у нас такой колхоз в нашем районе, где я жил до войны. Назывался «Передовик». И название дали ему будто в насмешку. Первый от заду – так его все величали у нас. Как не повезло ему, бедняге, со дня рождения, так до самой войны не было толку там в хозяйственном направлении. Разукрупняли гигант на четыре колхоза, стали делить имущество, нашему колхозу дали свиноферму, «К новым победам» дали огороды, «Маяку» дали сад, мэтэфэ, а «Передовику» ничего не дали из подсобных отраслей, одно полеводство оставили. Обидели его сразу при дележке. А земли у него такие, что только скот пасти, неудоби, залежи. В «Маяке» вся степь – пашня, ни речки, ни водопою, туда дали мэтэфэ, а в «Передовике» – луга да неудоби, довели посевной план до плетня. Как-то невнимательно отнеслись к нему с самого начала. Ну и, конечно, такой доходности уж он не имел, как другие.
А потом пошла у них карусель с председателями: один пропился, другой растрату сделал, судили его, третий грубиян был такой, что без мата, бывало, шагу не ступал, все кричал на членов правления да на бригадиров: «Головы вам поразбиваю и мозги по стенке разляпаю!» Грубостью отпугнул людей, лучшие работники ушли из колхоза, вся мастеровая сила ушла: кузнецы, плотники, колесники. Ну, совсем захирел «Передовик». Сеют до петровок, молотят до Нового года, неурожай, долги, бескормица. У нас килограммы – у них граммы, у нас рубли – у них копейки. И видно было даже со стороны, в чем там причина: руководство надо хорошее выдвинуть. Нет же, выбрали опять такого неспособного, что только на бахчу бы его посадить сторожем, грачей пугать, а до большого хозяйства и близко не стоит подпускать, – Мишку Антипова.
Из трех колхозов его в нашем районе выгоняли и всё за то же – за менку. Одно б менял: грузовик на молотилку, молотилку на племенного быка, быка на барана, барана на пекинских утей. Только в том и видел человек свое занятие. Посевная, прополочная, уборочная – это его не касается, ездит день и ночь по колхозам, ищет сватов, где бы чего выменять да магарыча выпить. Ему в райкоме, когда посылали его в «Передовик», сделали выговор с предупреждением, чтоб исправился. Ну, ненадолго поправили.
Тот секретарь, что делал ему выговор, уехал на курсы учиться, так он опять за старое принялся: продал племенных жеребцов, начал за те деньги электростанцию строить. Кобылы остались холостыми, и станцию не достроил: променял турбину на маслобойку. А маслобойку нечем пускать – мотора нет. Кучу железа навез в сарай, запер на замок, тем дело и кончилось. В общем, незавидная жизнь была в том колхозе. Поглядеть на них, и народ там какой-то угрюмый, парни, девки плохо одеты, детишки невеселые. У нас колхозники мотоциклы покупают, а там весною люди на базар за хлебом ездят.
И все как-то у нашего районного руководства руки не доходили до них, чтобы взяться как следует да навести порядок. Бывало, работаем в поле, глядим – едет машина из района, голубая «эмка». Доезжает до перекрестка – ну, куда повернет: направо или налево? Направо – к нам, налево – в «Передовик». Поворачивает направо – к нам, конечно. Как магнитом их к нам тянет. Колхоз зажиточный, работа идет – любо поглядеть, люди всем довольные, гостей встречают с радостью. А в «Передовике» одни жалобы, да склоки, да неурядицы, от крику голова распухнет. Не знаю, что у них там сейчас делается, – Мишка Антипов, мужик моих лет, должны были взять его в армию. Может, тем только и спаслись.
– Насчет отстающих колхозов, – сказал Спивак, – если поднять этот вопрос перед таким человеком, как Никитченко, так он тебе целую теорию разведет. Скажет, это утопия, не могут быть все передовыми, кто-то обязательно должен отставать. И пословицу приведет: бог даже пальцев на руке не уровнял. Но мы-то помним, как работали колхозы нашей МТС. Куст тоже немалый – двенадцать колхозов. Были отстающие? Были, конечно. Но какие отстающие? Отставание отставанию рознь. «Большевик» кончил сев ранних зерновых утром в десять часов, а «Перемога» – в тот же день, но в два часа дня, считалось – опоздали, отстали. Подводим итоги, говорим: первенство за «Большевиком». Такой разницы не было, чтобы один колхоз по десять килограммов зерна давал на трудодень, а другой по килограмму.
– Вот об этом тоже давай напишем, Павло Григорьевич, – сказал Петренко. – Увидим мы или нет ту жизнь, какая наступит после войны, но свое слово о ней сказать должны. Жизнь начинается заново. Входите, друзья, в новый дом, оботрите ноги на ступеньках. Не повторяйте старых ошибок. Ты вот рассказывал о Прокопчуке. Так он же не с неба свалился. Только не так заметно его было раньше при большом активе. И Никитченко – не вчерашний работник. Говоришь, ходит сейчас, плачет над развалинами. А до войны плакал над живым делом. Он же моим начальником был. Сколько стоило мне труда уломать его, чтобы поддержал в райкоме мой проект оросительного канала! «Не знала баба хлопот, да купила порося. Наживем мы, говорит, себе, Микола Ильич, горя этим строительством. Утвердят, установят сроки, дадут график, а потом нас же с тобою будут на каждом бюро лупить за невыполнение. Шутка сказать – двенадцать километров прокопать. Он из нас все жилы вытянет, этот канал. Какая неволя? Что мы – больше других районов страдаем от засухи?» Знаю я его.
Тогда мы кое-как терпели холодных сапожников, как ты их называешь. Добродушнее были, может быть. А теперь хотелось бы подальше видеть их от нашего коша. Если и война не добавила им ума и сердца, что же добавит? Так и пиши, Павло Григорьевич, и проси Сердюка, чтобы при них и прочитал… Пиши, что в новой жизни на освобожденной земле хотим мы видеть, после всех ужасов войны, много красоты и радости. Если не сразу создашь ее, красоту, на месте вырубленных садов и выжженных сел, пусть будет она в отношениях между людьми и в их трудовых подвигах. Хотим мы, чтобы ничто не мешало передовым труженикам развернуться во всю силу. Хотим, чтобы во все закоулки дошла радость победы и восстановления советской жизни и чтобы не было у нас опять через несколько лет этой старой болячки – отстающих колхозов. Хотим в партийных организациях видеть только вожаков и строителей – и ни одного шкурника. Многого хотим. Много крови пролили на этой земле, но и многого хотим от будущей жизни. Иначе и быть не может. Мы – наступаем. Не сохранять старые рубежи задача наша, а новые занимать.
– А есть люди, – усмехнулся Спивак, – которые иначе мечтают о восстановлении довоенной жизни. Ты, Микола, никогда не говорил на эту тему со своим Крапивкой? А тебе, Завалишин, не приходилось? Он до войны был председателем какой-то артели «Кожпропит» на Кубани. Я все добивался у него, что за название такое: «Кожпропит» – кожу пропили, что ли? Нет, говорит, особый сорт подошвы вырабатывали.
Вы потолкуйте с ним под настроение, когда обоз отстанет да придется поголодать или у хозяйки корова окажется не дойная, в общем, когда заметите, что он ходит мрачный и недовольный.
Я беседовал с ним как-то. «Эх, говорит, товарищ капитан, какая жизнь распрекрасная установилась у нас перед войной, да не ценили мы ее как следует. Подумать только: два с полтиной килограмм селедок стоил, бери сколько хочешь, хоть бочонок. Астраханская, залом, в руку толщиной, спинка, как у поросенка, сало из нее течет. А донская, высший сорт, четыре пятьдесят, в маринаде, с лавровым листиком? В какой магазин ни заглянешь – полки трещат от продуктов. Колбаса всяких сортов: любительская, чайная, варшавская, краковская, сосиски, сардельки, консервы, балыки, копчености. А выпивки – хоть залейся: от простой белой до тех ликеров включительно, в глиняных кувшинчиках, что как раскупоришь, так запах идет по всей комнате, будто духи разлили. Да дешево же все было! Три пятнадцать четвертушка белой стоила. Без карточек, без очереди».
Целый час перечислял, что было в магазинах и сколько стоило. «И как же, говорит, мы дорожили этим добром? Да так: забежишь, бывало, в магазин мимоходом, ну, сколько там нужно для закуски к обеду – возьмешь по сто грамм того-сего: заверните, пожалуйста, – больше бумаги пойдет на обертку, чем товару взял, – четвертушку водки сунешь в карман, на кондитерские изделия и не смотришь – детская еда, баловство, мелочь. Продавец набивается: может, халвы отвесить полкилограммчика? Ореховая, свежая, только что получена. А ну ее, зубы портить… Э-эх! Чего ж я, говорит, идиот, не брал это все пудами? Знал бы, что случится впереди, что, может, не раньше как через десять лет вернется такая жизнь, не пожалел бы и зубов, искусственные бы вставил, ел бы и пил, как верблюд, про запас». Горюет человек, прямо будто преступление совершил тем, что не доел, не допил в мирное время.
Я его стал утешать: «Ничего, говорю, Макар Иванович, мы еще свое возьмем. Не через десять лет – раньше затрещат полки в магазинах. Даже больше будет всяких продуктов и дешевле будут стоить». – «А я, говорит, этого, товарищ капитан, не требую. Куда еще дешевле! Пусть восстановится так, как было. Хорошо было и так. Не надо дешевле. Я мечтаю, товарищ капитан, чтобы с этим аппетитом, какой на фронте у меня развился, дожить до старого, как было до войны, а дешевле мне не надо». И продолжает опять: «А пирожки какие продавал у нас мясокомбинат, с печенкой, по тридцать пять копеек штука! А пельмени сибирские в замороженном виде – два пятьдесят килограмм!..» Раздразнил меня своими воспоминаниями так, что и у меня душа загорелась. Пришел в комендантский взвод на кухню, а там опять беда: у старшины прямое попадание в повозку с дополнительным пайком, одна каша на ужин… Короче сказать, вашему Крапивке хочется, чтобы все вернулось в точности по-старому, как было до войны: три пятнадцать, ни на копейку больше, ни на копейку меньше.
Петренко посмеялся и сказал:
– О Крапивке тоже можно приписать где-нибудь. Семен Карпович шутку любит. Это он обязательно прочитает всем.
…Не один Спивак с Петренко думали о будущей жизни, о возможной скорой перемене профессии и о встрече после войны со старыми товарищами по работе.
Командир полка, ростовчанин по происхождению, майор Горюнов, старый вояка, участник гражданской войны, узнав, что его агитатор и командир второго батальона пишут какое-то большое письмо на родину, сказал однажды за обедом в своей палатке, положив руку на плечо Спиваку:
– Вот я иногда думаю, агитатор: как у нас в Ростове-на-Дону вокзал будут восстанавливать? Кто бывал в Ростове, товарищи офицеры? Знаете наш привокзальный район? Есть там у нас такой изъян в уличном движении – пробка возле вокзала из-за железнодорожной ветки, которая прямо через улицу проходит. Едешь на вокзал с багажом в троллейбусе, торопишься к поезду, поглядываешь на часы, времени остается считанные минуты, вдруг – стоит товарный поперек дороги. Конец, приехали. Либо сиди, жди его, черта, пока он тронется, либо шагай с багажом полкилометра до вокзала – и в том и в другом случае опоздаешь к поезду. Так вот, я думаю: когда ростовские архитекторы будут восстанавливать вокзал и привокзальный район, неужели все по-старому сделают? Неужели не сообразят что-нибудь передвинуть, переставить, путь куда-нибудь в сторону отвести или вокзал на другом месте построить? А?
– Думаю, что сообразят, товарищ майор, – сказал Спивак.
– А кроме вокзала, Илья Трофимович, ничего больше не нужно у вас в Ростове передвинуть на другое место? – спросил, усмехнувшись, заместитель командира полка по политчасти майор Костромин, бывший инструктор сельскохозяйственного отдела Калининского обкома партии. – Я был у вас в сороковом году, останавливался на несколько дней, едучи на Черноморье, в санаторий. Помню, впечатление от Ростова осталось у меня не совсем отрадное. Ожидал большего. Юг, Дон, житница России, думал: там все пристани и базары завалены арбузами, фруктами. Еще в пути пояс расстегнул на ваши овощи и фрукты. А особенного изобилия не увидел. Не объелся арбузами. Так себе, как и везде, не больше овощей, чем у нас, на севере. И цены были почти такие же. А в войну пришлось мне весь Дон исходить вокруг Ростова, и видел сам, какие чудесные там угодья, какие займища в низовьях Дона не разработаны, тут же рядом, вблизи города. Тысячи гектаров плодороднейшей земли пустуют. Осушить их, обваловать, и там бы все родило: и картофель, и помидоры, и бахчи, десять таких городов, как Ростов, можно накормить. Неповоротливые у вас, видимо, мелиораторы в областных организациях.
– Черт его знает, я сельского хозяйства не касался, не занимался этим делом, не знаю. Я в облвоенкомате работал до войны. Но помню, что жинка тоже не в восторге была от наших базаров, совершенно верно. Если я на свои семьсот рублей не ел летом вволю яблок и винограда, то моя машинистка на двести пятьдесят и подавно на оскомину не жаловалась.
– Интересные будут партконференции в областях и районах после войны, когда вернется народ с фронта, – сказал майор Костромин. – Коммунистов из армии придет много. Поговорить будет о чем. Мы о своих успехах расскажем, поругают нас за то, что вначале плохо воевали, а за последующее похвалят. Товарищи о своих делах в тылу доложат. Время такое настало, что не знаешь, чему больше и удивляться: не то победам Красной Армии, не то героизму наших оружейников, шахтеров, колхозниц. Давно ли проходили мы Донбасс? – горел весь от края до края, страшно смотреть было. Думали, двадцать лет, не меньше, придется его восстанавливать. А сейчас уже читаем в газетах, домны работают, шахты каждый день вступают в строй… Где хорошо, там все хорошо и будет. Но кое-кому и влетит: за эти самые нераспаханные займища, за нечуткость к людям, за беспризорных инвалидов, если окажутся где-нибудь таковые.
– Я вот, Павел Григорьевич, – сказал начальник штаба капитан Сырцов, тоже вернувшийся недавно из госпиталя, – обратил внимание, что в тылу некоторые работники ходят в полувоенных костюмах: армейские сапоги, защитного цвета гимнастерки, командирские пояса, погонов только не хватает. Зачем это нужно? Разве по костюмам судят о работе?
Спивак рассмеялся.
– А я видел в своем районе директора МТС, Ромащенко Петра Акимовича. Знаешь, в чем он мотается по тракторным бригадам? Майка, сандалии на босу ногу, тюбетейка какая-то санаторная, вид такой, будто собрался человек на пляж загорать, а не на посевную. Но работает, – будь я Михаил Иванович Калинин, уже сегодня за сев дал бы ему орден Ленина. Об этом, капитан, мы с Петренко тоже упомянем в письме. Напишем так: не обременяйте себя, товарищи, кирзовыми сапогами и портупеями. Не стесняйтесь, носите пиджаки, галстуки, майки, шляпы, цилиндры – что хотите, лишь бы дела у вас шли хорошо.
– Пиши, пиши, агитатор! – сказал командир полка, похлопав Спивака по плечу. – Это полезно. Напомни им, что скоро придем, поможем строить. Только не испорти мне, пожалуйста, всякими домашними воспоминаниями комбата. Не преврати его раньше времени опять в агронома. А то уж вот и заместитель мой о бахчах заговорил. Хотя он, Петренко, кажется, не из таких, что раскисают… Вы, говорят, с ним из одного колхоза?
– Из одного колхоза, товарищ майор. Последнее время-то мы в колхозе уже не работали: его взяли в райзо, меня в райком, но семьи были там и сами связи не теряли с колхозом.
– Живы семьи – его, твоя? При немцах где были – в эвакуации?
– Живы, здоровы, товарищ майор, спасибо. Вернулись, дома уже. В эвакуации были. А ваша жена пишет? Где она – в Ростове?
– Пишет, да не добьюсь толку, как ей там живется. У меня жена, знаете ли, такая гордячка, что, если имеет в чем-нибудь нужду, никогда не признается. Пишет, что все в порядке, квартиру разбомбило, живет у тетки, дети учатся в две смены: один придет из школы, снимает ботинки, другой надевает. Аттестат получила, к столовой прикрепили. В общем, не жалуется, пишет – хорошо. Ладно, придем посмотрим, как хорошо. Если как всем – ничего не имею. А если окажется, что семья надзирателя местной пожарной охраны лучше жила, чем семья командира полка действующей армии, придется, товарищ Костромин, попросить слова на этой партийной конференции, о которой ты говоришь. В грудь себя бить, конечно, не буду. Я еще с гражданской не терплю тех фронтовиков, которые много кричат о заслугах и стекла в кабинетах вышибают. Я такому крикливому геройству не особенно доверяю. После войны, товарищи офицеры, так и знайте, больше всех будут шуметь третьи эшелоны, но не строевые бойцы.
Я вежливо скажу: «Дорогой товарищ заведующий отделом социального обеспечения или – как там оно называется. Подавай-ка в отставку. Попробуем использовать на твоем месте моего разведчика Сережу Лопухова: он за войну в огне много ума набрался». Если, конечно, окажется, что этот заведующий интересовался бытом семей военнослужащих, как я сейчас, скажем, здоровьем маршала Антонеску. А если действительно работал человек, делал все, что возможно в военных условиях, – в гапоны не полезу, товарищ агитатор, не бойся. Если работал, что ж, пусть себе и работает с богом. Пожму ему руку и даже поставлю Сережку выгонять крикунов из его кабинета…
Пролетали дни в боях и походах, а у Спивака все не хватало времени переписать начисто разбухшее до размеров повести письмо. Просматривая черновые наброски, он качал головой: «Как начнут читать его на полевых почтах через лупу, по всем строгостям военного времени, да как поедет оно потом по железной дороге, как я сюда ехал, с остановками по суткам на каждом полустанке, так мы с Миколой, кажется, сами раньше придем домой, чем Семен Карпович его получит». А написать хотелось все, и каждый новый разговор с товарищами о тыле, каждая встреча с Петренко добавляли к письму еще несколько страничек.
Петренко, как строевой командир, стал за три года более военным человеком, чем Спивак, и многие его мысли и сравнения шли от армии, от фронта.
– Если там пугают людей развалины, – сказал он однажды, – и кажется кое-кому, что очень долго придется восстанавливать разоренное немцами хозяйство, надо посоветовать Семену Карповичу, чтоб поднимали дух колхозников так, как мы здесь поднимаем дух солдат, еще не получивших боевого крещения. Мы на фронте ближе чувствуем помощь страны. Нас Урал вооружает. Вся Россия нас кормит, одевает. Мы тут видим всю дислокацию наших сил, сегодняшнюю и завтрашнюю.
Знаешь, как бывает с молодым бойцом, а может быть, и не молодым по возрасту, но таким, что первый раз попал на фронт? Стоит он в окопе с винтовкой или ручным пулеметом, – ночь, темнота, голая степь, реденькая цепь наблюдателей, соседа не видно ни справа, ни слева, а противник в ста метрах, ракеты пускает, – стоит, смотрит он перед собой, со страху, конечно, под каждым кустом ему мерещатся фашисты, и думает: «Какого черта я сделаю со своим пулеметом и парой дисков, если вдруг кинутся они на прорыв, вот сейчас, в эту самую минуту, с танками, с «фердинандами»? Ну, выпущу один диск, другой, а дальше что? И перезарядить не успею». Может быть, и у колхозниц некоторых сейчас такие мысли: что я сделаю тут одна со своей лопатой и коровой против этих бурьянов?..
И вот всегда начинаешь с разъяснения бойцам: кто и как будет им помогать в случае вражеской атаки. Подходишь к такому новичку ночью и говоришь ему: «Не думай, брат, что ты здесь один стоишь – выставили тебя на жертву немцам и забыли о тебе. Нет, много здесь, в этой глухой степи, глаз, ушей и скрытого огня. Вот там станковые пулеметы наши. Вон в той рощице минометы. Там дальше артиллерия, и полковая, и дивизионная, и корпусная. Это такие войска, что им не обязательно на самой передовой стоять, они и оттуда достанут. Но глаза их, наблюдатели, – вот они, рядом с тобой, в нашем же окопе. Если что-нибудь заметят, сейчас же сообщат по телефону на батареи, и оттуда такого огня сыпанут, что небо с землей смешается. Они же и поправят отсюда, если не совсем точно прицел возьмут: «вправо тридцать», «влево двадцать». А еще где-то там, в глубине, и «катюши» стоят. А еще может командир дивизии и авиацию вызвать, если серьезное дело завяжется: «Пришлите-ка звено штурмовиков – есть для них работенка». Видишь, сколько у тебя, пехоты, помощников!»
Растолкуешь так, посмеешься над его страхами, разрешишь ему покурить в рукав – сразу повеселеет парень.
Вот так и колхозницам надо разъяснять. Всю дислокацию надо показать им: кто поможет Украине. Урал поможет – наша дальнобойная артиллерия. Сибирь поможет. Пока что восстановление идет еще в условиях войны, а когда все эти заводы, что пушки и танки для нас сейчас делают, перестроятся на мирную продукцию, сколько тракторов опять загудит у нас! Сколько машин с фронта придет! Взыщем с Германии военные убытки. Пленных заставим заводы на месте разрушенных строить. И если не будет всякую минуту висеть у нас над головой угроза войны, то и больше средств сможем повернуть на хозяйство. Ни в одной пятилетке не было таких темпов строительства, каких достигнем мы после войны. Вот это нужно на каждом шагу разъяснять там, пехоте первой линии, колхозницам, чтобы веселее шли в наступление…
Спивак знал своего друга. Да, Петренко мог с душою растолковать бойцу построение обороны или боевых порядков наступающих войск и место рядового стрелка в огромной махине фронта так, что у человека распрямлялись плечи от сознания силы, руки крепче сжимали винтовку и глаза загорались злой радостью. Спивак помнил его не таким молчаливым и замкнутым в себе, каким стал Петренко на фронте. Он помнил интересные, похожие на сказки беседы Петренко-агронома с колхозниками о будущем буйном плодородии земли, его зажигательные речи на собраниях, его песни с девчатами на полевых таборах после работы…
Не верь на фронте внешней сухости и суровости комбатов, старшин, командиров рот, начальников служб – бывших сталеваров, виноделов, золотоискателей, геологов, агрономов, преподавателей музыки, архитекторов. Каждый делается солдатом, как умеет. Иной, может быть, просто решил забыть до конца войны все лишнее. «О воин, службою живущий! Читай устав на сон грядущий и, ото сна опять восстав, читай усиленно устав». У иного вся грудь в боевых орденах, а подошвы ног в твердых роговых наростах от пройденных тысяч километров, и весь он будто загрубел и очерствел, а расшевели его – все-таки в душе он по-прежнему архитектор, мечтающий о садах Семирамиды в коммунистических городах будущего…
Петренко умел скрывать и обуздывать свои чувства. Если бы не на пороге четвертого года войны и не у Карпат затеял Спивак писать это растравляющее душу письмо домой, он, возможно, сказал бы ему: «А не лучше ли, Павло Григорьевич, отставить пока это дело?» Здесь же даже не Спивак, а он сам предложил его написать. Это только потому, что на пороге четвертого года войны, у Карпат…
– Может быть, Семену Карповичу, – сказал еще как-то Петренко, – скучновато показывается второй раз делать одно и то же в своей жизни. Надо войти и в его положение. Пятнадцать лет человек работает в районе. Провел коллективизацию, построил колхозы, и опять приходится на том же месте создавать хозяйство, наживать тягло, строить фермы, сажать сады. В первые годы, когда кулаки уничтожали скот, коровами пахал и опять коровами пашет. Опять борьба с сорняками, контрактация молодняка, севообороты. Повторение пройденного. Так нет же, это не повторение. В жизни ничто дважды не повторяется точь-в-точь. Если бы даже и захотели мы, чтоб было «три пятнадцать», все равно не получится. Это что-то новое началось…
