Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
1945
Упрямый хутор
В феврале 1943 года фронт остановился на Миусе.
Рота Алексея Дорохина отрыла окопы в садах хутора Южного. Глубоко промерзшую землю долбили ломами и пешнями, взятыми у местных жителей. Хутор стоял на взгорье – одна длинная, извилистая улица, два ряда хат; усадьбы нижнего порядка круто спускались к широкому, ровному, как стол, лугу. Метрах в ста от края усадеб вилась по лугу замерзшая, занесенная снегом вровень с берегами речка. За речкой, за лугом, в полукилометре – такое же взгорье и хутора. Там закрепились немцы.
Окопы нужны были для укрытия от артиллерийского огня и бомбежек, а когда было тихо, бойцы отогревались в хатах. Гитлеровцам, поспешно удиравшим из хутора, не удалось сжечь его дотла. Сгорели только камышовые крыши, кое-где выгорели деревянные рамы в окнах, а стены, сложенные из самана – земляного кирпича, и потолки, густо смазанные толстым слоем глины и земли, огонь не взял.
– Не берет ихний огонь русскую землю, – говорил, тряся головой, старик, хозяин хаты, где расположился лейтенант Дорохин со старшиной, телефонистами и связными. – Это что ж, дело поправимое – крыша. А пока морозы держат – и потолок не протечет. Жить можно.
Со стариком ютились в хате невестка-солдатка и мальчик лет двенадцати, внук. Мальчик бегал за хутор, где упал сбитый зенитками «юнкерс», таскал оттуда листы дюраля, плексигласа. Старик заделал окна досками и плексигласом, на косяк двери навесил дверцу с разбитого «ЗИСа» и уже поглядывал наверх: соображал что-то насчет крыши. Под копной старой гнилой соломы у него было припрятано с десяток бревен довоенного еще, видимо, запаса. Три дня похаживал он вокруг копны, не решаясь обнаружить, на искушенье ротным поварам, свой клад. Наконец не вытерпел, вытащил два бревна, начал их обтесывать на стропила, вязать.
– Не рано ли, дед, вздумал строиться? – спросил его Дорохин.
– А чего время терять, товарищ лейтенант? Не будете же больше – туда-сюда? Или на фронте неустойка?..
– Отступления не предвидится. Я не о том. На самой передовой живешь. Угодят снарядом – пропали твои труды. Обожди, пока продвинемся дальше.
– Пока продвинетесь – у меня уж все будет наготове. Вот обтешу стропила, повяжу их на земле. Камыша нажну на речке.
– Речка вся простреливается. Видишь, где немцы? На тех высотках. Из ручных пулеметов достают.
– Ночью, потихоньку. Днем я на речку не полезу… Только вы уж, товарищ лейтенант, будьте добреньки, прикажите вашим поварам, чтоб не зарились на мой лесок. От немцев прятал, от своих не таюсь. Оно-то, конечно, и поварам трудно, местность у нас безлесная, соломой ваши кухни не растопишь, но и нам теперь, как фронт пройдет, ох, нелегко будет с нуждой бороться! Каждая палка в хозяйстве понадобится… Вон в том дворе, через две хаты, – куча кизяков. Пусть берут на топливо. Хозяев там нет. Хозяин в полиции служил, сбежал… Эти обрезочки можно бы дать вам на дрова. А впрочем, я их тоже в дело употреблю. Распущу на рейки – боронку сделаю легкую, на одну корову.
«Жаден старик, – подумал Алексей. – И корову где-то прячет. Крынку молока бойцам жалеет дать».
– Где же ваша корова? – спросил он.
– Отогнали на хутор Сковородин. Родичи там у нас. Подальше от фронта. Корову тут держать опасно.
– А невестке, внуку не опасно жить на передовой? Почему их не отправили к родичам? Коровой больше дорожишь?
– Не отправил, да… Попробуйте вы их отправить, товарищ лейтенант! Был у нас промеж собой семейный совет. Нельзя жилище бросать без присмотра. Все же хата, хоть полхаты осталось. Садик у нас, деревья – чтоб не вырубили. Копешка сена вон для корму – как это все бросить? Я говорю: «Буду здесь жить, пока передовая не пройдет». А Ульяна говорит: «Я вас, папаша, одного не оставлю. Вдруг что-нибудь с вами случится?» А Мишка говорит: «И с дедушкой и с тобой может случиться, а меня возле вас не будет? Не пойду отсюдова!» Так и порешили – держаться кучкой, семейство небольшое. Было большое. Два сына – на фронте… А корову как не жалеть, товарищ лейтенант? Весна придет, тягла нет, чем пахать-сеять. На корову вся надёжа…
Огрубел, что ли, Дорохин за полтора года войны, притупились в нем инстинкты хлебороба – речи хозяйственного старика не вызывали у него сочувствия. Ему-то рано было думать о наступающей весне, о пахоте. Дошли только до Миуса… Вот здесь, на снегу, на этом самом месте, где обтесывал старик бревна, лежали три дня тому назад прикрытые плащ-палаткой его лучший командир взвода сержант Данильченко, с которым шел он от Волги, и замполит Грибов…
– Бревна мы твои, дед, не тронем, не волнуйся. А вот этими стружками прикажи невестке нагреть воды. Да побольше. Нам бы хоть голову помыть, в бане давно не были… Хозяин! Должен бы знать солдатскую нужду!
– Извиняюсь, товарищ лейтенант! Это мы мигом сделаем. Баньку сообразим! Вон в том сарайчике поставим чугунок, натопим. Котел есть. Ульяна! Поди сюда! Слыхала, об чем речь? Шевелись, действуй! Через час доложи товарищу командиру об выполнении приказания! Воевал и я, товарищ лейтенант. Много времени прошло. Еще в японскую, в Маньчжурии. Отвык, конечно, в домашности, обабился… Разведчиком был!..
Утром, когда Дорохин, проведя ночь в окопах с наблюдателями, пришел в хату позавтракать, старик – звали его Харитоном Акимычем – предстал перед ним с георгиевской медалью, приколотой к замызганной стеганке.
– А-а… Сохранил?
– Сберег… Не для хвастовства прицепил – для виду, чтоб ваши ребята меня приметили. Проходу нет по хутору. Пароль, то-се. Ночью часовые чуть не подстрелили. За шпиона переодетого принимают меня… А мне теперича придется по всяким делам ходить.
– Ночью нечего болтаться по хутору.
– Так днем-то вовсе нельзя, – неприятель заметит движение. У нас ночью общее собрание было. В поле, вон под теми скирдами.
– Какое собрание?
– Колхозное. Правление выбирали.
– Колхозное? Где же он, ваш колхоз-то?
– Как – где? Вот здесь, в этом хуторе. Кроме полицаев, что сбежали, в каждом дворе есть живая душа. Не в хате, так в погребе.
Старшина Юрченко подтвердил:
– В каждом дворе, товарищ лейтенант. Не поймешь – передовая у нас или детские ясли? На том краю, где третий взвод разместили, у одной хозяйки – семеро детей. Слепили горку из снега, катаются на салазках. Не обращают внимания, что хутор, как говорится, в пределах досягаемости ружейно-пулеметного огня. В бинокль оттуда же все видно как на ладони! Немец боеприпасами обеднял, экономит, а то бы!..
Старик продолжал рассказывать:
– Членами правления выбрали Дуньку Сорокину и Марфу Рубцову… А в председатели обратали, стало быть, меня.
– Тебя? Ты председатель?
– Начальство! За неимением гербовой… Есть еще один мужик на хуторе, грамотнее меня, молодой парень, инвалид. Ну, тот тракторист. Может, по специальности придется ему поработать.
– А тракторы есть у вас?
– Тракторов нету. Угнали куда-то, – старик махнул рукой, – еще при первом отступлении. Успеют ли к весне повернуть их сюда?..
– Как ваш колхоз назывался тут до войны?
– «Заря счастья». Так и оставили. Назад нам дороги нету, товарищ лейтенант. Как вспомнишь, что у нас было при надувальном хозяйстве…
– При каком хозяйстве?
– Дед, должно быть, хочет сказать: при индивидуальном хозяйстве, – пояснил старшина.
– Вот то ж и я говорю – надувальное хозяйство. Кто кого надует. К этому нам возвращаться несподручно… Так что, можно сказать, по первому вопросу сомнений не было никаких. Единогласно постановили: «Колхоз «Заря счастья» считать продолженным…» А вот чем пахать будем? Два коня у нас есть. Одры. Немцы бросили. И двенадцать коров осталось. На весь хутор. На восемьдесят пять дворов. А земли – семьсот пятьдесят гектаров…
– Ничего у вас, дед, сейчас с колхозом не выйдет, – сказал Дорохин. – В штабе полка был разговор: если задержимся здесь и будем строить долговременную оборону – все население с Миуса придется вывезти подальше в тыл. Километров за пятьдесят. Чтоб не путались у нас тут под ногами.
Харитон Акимыч подсел к столу, за которым завтракали Дорохин и старшина, долго молчал, тряся головой. Старик был крепок для своих восьмидесяти лет, невелик ростом, тощ, но широк в плечах, не горбился, в руках его чувствовалась еще сила, с лица был свеж и румян и только сильно тряс головой – может быть, еще от старой контузии. Похоже было – все время поддакивал чему-то: словам собеседника или своим мыслям.
– Вы из какого сословия, товарищ лейтенант? – спросил он, помолчав. – Из крестьян или из городских?
– Из крестьян. Был бригадиром тракторной бригады.
– В нашей местности весна в марте открывается. Уже половина февраля… Чем год жить, если не посеем? Как можно – от своей земли идти куда-то в люди?
– Вам отведут землю в других колхозах, во временное пользование. Без посева не останетесь.
– Посеять, то уж и урожая дождаться, до осени жить там. А тут же как? Вы, может, раньше тронетесь. Пары надо поднимать под озимь, зябь пахать. А люди, тягло – там. Разбивать хозяйство на два лагеря? Нет, для такого колхоза я не председатель, ежели бригада от бригады – на пятьдесят километров!.. Земля-то наша, товарищ лейтенант, вся вон туда, назад, в тыл. Окопов там не будет. Никому не помешаем. Ночами будем пахать!..
Со двора послышалось, не первый раз уже за утро:
– Воздух!
День начинался беспокойно. Только что пятерка «юнкерсов» отбомбилась над расположением соседнего справа полка. Еще горело что-то там, в селе Теплом.
Дорохин, старшина и связные выскочили из хаты. Дорохин захватил котелок и, стоя под стеной хаты с теневой стороны, глядел в небо, торопливо дохлебывая жирный мясной кулеш.
– Эти, кажись, прямо к нам… Мишка! Ульяна! – закричал дед с порога в хату. – Не прячьтесь за печку! Там хуже привалит! На двор, дураки!
– Марш к нам в окопы! – скомандовал Дорохин. – Вот в этот ход сообщения… Довольно, не бегать! Замри!
В голубом морозном ясном небе разворачивалась над хутором девятка пикирующих бомбардировщиков «Ю-87».
– Лаптежники… Сейчас устроят карусель, – сказал старшина. – Вот начинают…
– Пригнись! – толкнул Дорохин деда в спину и сам спустился в окоп.
Головной бомбардировщик, нацелившись в землю неубирающимся шасси, похожим на лапы коршуна, взревев сиренами, круто пошел в пике.
– А, шарманку завел! – погрозил ему кулаком старшина. – Шарманщики! Пугают… Бомб маловато.
Для первого захода бомб у «юнкерсов» оказалось достаточно. Небольшие, десяти-двенадцатикилограммовые бомбы сыпались густо, рвались пачками. В садах будто забили фонтаны из снега с землею.
– Ну, это еще ничего, – сказал Харитон Акимыч, выглядывая из окопа и сильнее обычного тряся головой. – Давеча один кинул бомбу на выгоне – с тонну, должно быть! Хозяева! На такой маленький хутор такие агромадные бомбы кида…
– Трах! Трах! Трах! Трах!.. – взметнулись один за другим четыре фонтана в соседнем дворе.
– Лежи, председатель! – потянул Дорохин за ногу деда. – Зацепит осколком по голове – хватит с тебя и маленькой бомбы. Хозяйственник какой!
Хутор ощетинился огнем. Били из окопов станковые и ручные пулеметы, трещали винтовочные выстрелы, били откуда-то из глубины обороны зенитки. Один «юнкерс» на выходе из пике закачался, клюнул носом, низко потянул за бугор. Остальные продолжали свою «карусель» – один, сбросив бомбы, взмывал вверх, разворачивался, другой заходил на его место, пикировал.
– Всыпали одному! – закричал старшина. – Смотрите, товарищ лейтенант, захромал! Ага! Удираешь!
– Не удерет! Не в ту сторону завернул с перепугу. Прямо на зенитки пошел. Там ему добавят!
За вторым заходом бомб сыпалось меньше. За третьим – что-то падало с неба на землю, но не рвалось.
Старик вылез на бруствер.
– Это что ж они такое кидают, а? К чему это? Вон бочку кинули. А то что летит? Еще бочка… Оглашенные!
– Это тебе, дед, на хозяйство в колхоз! – захохотал Дорохин. – Халтурщики! Где же ваши боеприпасы? Довоевались?
…В чистом, голубом небе таяли белые облачка от разрывов снарядов зениток. «Юнкерсы» ушли. Еще один бомбардировщик, когда ложились они уже на обратный курс, заковылял, задымил, но сразу не упал. Далеко отстав от ушедших вперед, долго тянул по небу черный хвост дыма, пока наконец показалось и пламя. Свалившись на крыло, пошел вниз. Упал он далеко, километрах в пятнадцати, – к небу взметнулся огромный столб дыма. Спустя несколько секунд донесся глухой тяжкий взрыв…
Пахло гарью. Где-то дымило. Через улицу, напротив, во дворе кричала женщина:
– Митя, родной! Что они с тобой сделали! А-а-а!..
– У Гашки Морозовой сына убило, – сказал Харитон Акимыч. – А может, поранило… Ульяна! Сходи к ней, помоги.
– Пошли туда санитара! – приказал Дорохин старшине.
Взрывом одной небольшой фугаски, упавшей во дворе, разворотило угол хаты. Старик, сняв шапку, яростно скреб затылок, соображая, чем и как заделать угол.
– Такого уговора не было, чтоб и стены валять… Ах, ироды, губители!
– Вот тебе и колхоз! – сказал Дорохин. – Убирайтесь вы отсюда, пока целы-живы! Видишь, боеприпасов им еще не подвезли, бочками швыряются, а как закрепится оборона – тут такое будет!..
– Как же это все покинуть, товарищ лейтенант? Когда на глазах, ну что ж, развалили – починю, еще развалят – починю! А без хозяина – что же тут останется?..
– Воздух!..
– Ложи-ись!..
Какой-то шальной «мессер», возвращаясь на свой аэродром, снизился, ураганом пронесся над хутором, расстреливая остаток боекомплекта в людей, закопошившихся во дворах. Запоздало застучали вслед ему пулеметы и сразу умолкли. Немец, прижимаясь к земле, перевалил за бугор, пошел лощиной – исчез…
– С цепи сорвался! – сказал, поднимаясь с сугроба, Харитон Акимыч. Из трясущейся бороды его и с лысины сыпался снег. – Черти его кинули! Чтоб ты там, в балке, носом в землю зарылся.
В наступившей тишине с края хутора донесся отчаянный вопль женщины.
– Марья Голубкова, кажись, – приложив ладонь к уху, прислушался старик. – Та, про которую ваш старшина говорил: семеро детей… Что говорить, жизнь нам тут предстоит несладкая, товарищ лейтенант. Но как же быть? Лучше бы вы с ходу продвинулись еще бы километров на полсотни туда.
– И там бы в каком-то селе остановились. Там тоже народ, жители. Нам-то не легче… Нет, сам буду просить наших интендантов, чтоб подогнали ночью машины! Погрузим вас, со всем вашим барахлом, и отвезем подальше в тыл! Что это за война, когда вокруг тебя бабы голосят?
На Миусе простояли долго. Здесь застала Дорохина и весна – все в том же хуторе Южном.
Бывает на войне – и разбитые, отступающие части противника, и наступающие войска изматываются так, что ни те, ни другие не могут сделать больше ни шагу. Где легли в какую-то предельную для человеческой выносливости ночь, там и стабилизировался фронт. Тут дай один свежий батальон! Без труда можно прорвать жиденькую оборону, наделать паники, ударить с тыла! Но в том-то и дело, что свежего батальона нет ни у тех, ни у других.
Так было на Миусе в феврале. Весною стало иначе. Дороги высохли, подтянулись тылы. Пришло пополнение. Оборону насытили войсками, огнем, боевой техникой. Миус – фронт. Командование готовило его к крупным операциям.
Все ушло, зарылось в землю. В каждом батальоне было отрыто столько километров ходов сообщения, сколько и положено по уставу, блиндажи надежно укрыты шпалами и рельсами с разобранных железнодорожных путей, каменными плитами, землею. Можно было пройти по фронту из дивизии в дивизию ходами сообщения, не показав и головы на поверхность.
И немцы имели достаточно времени для того, чтобы привести себя в порядок.
Теперь уж хутора и села на передовой казались совершенно опустевшими. Ни малейшего движения не заметно было днем во дворах и на улицах. Сунься днем по улице какая-нибудь машина или подвода – сейчас же по этому месту начинали бить тяжелые минометы и орудия.
И все же в хуторе Южном, на самой передовой, ближе которой метров на триста к немцам было выдвинуто лишь боевое охранение, жили люди. От хутора уже почти ничего не осталось – одни развалины. Люди жили в погребах. Днем прятались, а с наступлением темноты вылезали, копали огороды, сажали, сеяли у кого что было – картофель, свеклу, кукурузу, просо. Где-то в балке, в нескольких километрах от хутора, был оборудован полевой стан колхоза. Там находились пахари с коровами и единственной парой лошадей, обрабатывали колхозные поля, тоже по ночам, а на день укрывали скот в каменоломнях.
Не однажды жителей хутора Южного выселяли в тыл. Подходили ночью машины, забирали людей, солдаты проверяли по всем закоулкам – не остался ли кто? А спустя некоторое время хуторяне, по одному, кучками, с узлами и налегке, возвращались опять домой. С вечера будто никого не видно было в хуторе, а утром Дорохин, приглядевшись, замечал вдруг, что полоски вскопанной земли на огородах стали шире. Уже вернулись! Где-то прячутся. Не солдаты же его занимаются по ночам огородничеством!
Кончилось тем, что командир дивизии, инспектировавший оборону, застал как-то Харитона Акимыча с колхозниками ночью в хуторе и, выслушав их горячую просьбу не срывать колхоз с родных мест в весеннюю пору, сказал:
– Ладно, живите… Для вас, для таких старателей, эту землю освобождаем. Только береги людей, председатель! Дисциплину заведи военную! Маскировка, никаких хождений! За ребятишками – особый догляд! А то еще станут бегать в окопы, гильзы собирать. Малышей таких, что не нужны здесь матерям, не помогают на огородах, отправьте все же куда-нибудь.
– На полевой стан их отправим. Там, в каменоломнях, такие укрытия! Чего-нибудь вроде яслей сообразим.
– Берегите детой… Ну, желаю вам первыми среди здешних колхозов встать крепко на ноги!
– Спасибо, товарищ генерал! Были первыми и будем первыми!..
– У нас народ упрямый, товарищ лейтенант, – говорил Харитон Акимыч Дорохину. – А упрямый, скажу, потому, что дюже был хороший колхоз. У нас колхоз был не простой.
– Золотой?
– Вот именно – золотой. Передовой был колхоз на всю округу. В газетах про нас писали. Пять человек послали от нас председателями в другие колхозы – нашей закваски, нашего воспитания! Где бригадиры ни свет ни заря на ногах, ходят по полям, дело направляют? У нас. Где звеньевые рекордами гремят? Опять же у нас! Где самые боевые доярки, телятницы? Запевалы? Э-э, работали!.. Председатель у нас был из двадцатипятитысячников. Отец родной! В душу тебе влезет, расскажет, докажет, самого отсталого человека доведет до сознания!.. Какие люди были! Это меня нынче по нужде выбрали. Семьдесят восемь солдат пошло из нашего колхоза в армию, бригадиры, трактористы, вся краса колхоза!
– И я, Акимыч, пошел на фронт не из плохого колхоза, – сказал Дорохин. – Кубань. Слыхал про такой край?.. У нас там все покрупнее вашего. Степи глазом не окинешь. Станицу за час из края в край не пройдешь Такой колхоз, как у вас, это по-нашему – бригада… Семь автомашин было в колхозе. Колхозниц возили в поле и обратно на машинах. В сороковом году построили электростанцию на реке Лабе, собирались электричеством пахать… Что там сейчас, после немцев?..
Однажды ночью Харитон Акимыч пришел в блиндаж к Дорохину – его уже все солдаты знали и пропускали как своего – с бородатым, лохматым, старым на вид человеком, инвалидом на деревяшке.
– Вот наш тракторист, – представил старик инвалида, – Кузьма Головенко. Оставался дома по случаю непригодности к военной службе. Увечье получил не на фронте. В каком году, Кузьма, в тридцать восьмом? Из Кургана с базара ехал, под поезд угодил выпивши… Тракторист был так себе, получше его ребята работали, – как и я, скажем, в те годы в председатели не годился. Но теперь придется обоим подтянуться!
– Кто же из вас старше? – спросил Дорохин.
– Мне, товарищ лейтенант, тридцать два года, – ответил Головенко.
– Что же ты так себя запустил? Не стрижешься, не бреешься. Не в дьяконы ли постригался тут при немцах? – спросил старшина.
Головенко потеребил клочковатую, нечесаную бороду, глуповато ухмыльнулся, промолчал.
– Парень ждет со дня на день, – ответил за него Харитон Акимыч, – что его – за машинку и в конверт. Вернется наша МТС – судить его будут за дезертирство. Назначили его трактора угонять, с девчатами и теми механиками, что по броне остались, а он бросил машину, вернулся с дороги домой. Вот какое с ним положение… А я ему говорю: «Надо сделать, Кузьма, так: пока вернется МТС, чтоб ты уже тут отличился перед советской властью! Всю землю чтоб нам вспахал! Может, помилуют тебя». Там еще, товарищ лейтенант, мои члены правления ожидают, Марфа Рубцова и Дуня Сорокина. Как бы их пропустить сюда?
– Да что у меня тут – контора колхоза?
– Дело есть к вам.
– Какое дело?.. Ну пусть зайдут.
В блиндаж вошли две женщины: одна – лет пятидесяти, с сухим, строгим, в глубоких морщинах лицом, чернобровая; другая – лет двадцати пяти, круглолицая кареглазая блондинка, статная, с сильными, налитыми плечами. Обе, видно, принарядились в лучшее, что осталось у них: старшая – в белых носочках и тапочках, молодая – в поношенных, больших, не по ноге, грубых сапогах, но в шелковой блузке, с бусами, чуть подкрасила губы. На блузке у нее под платком, накинутым на плечи, Дорохин заметил орден Трудового Красного Знамени…
– Это Евдокия Петровна, – представил Харитон Акимыч молодую. – Бывшая доярка, трехтысячница. Между прочим – невеста. Перебирала до войны женихами – тот работящий, да некрасивый; тот красивый, да неласковый. Когда мы ее теперь выдадим замуж? А это старый член правления, и до войны была в правлении – Марфа Ивановна.
– Здравствуйте, – пожал им руки Дорохин. – Садитесь.
Встал, уступив им место на своем ложе, вырезанном из земли, присыпанном травою и застланном плащ-палаткой и шинелью. Женщины чинно сели.
– Ну, девчата, просите лейтенанта! – сказал Харитон Акимыч, тряся головой. – Да получше просите, пожалостливее!
– О чем? Чем я вам могу помочь?..
– Ты не говорил, что ли, Акимыч? – спросила старшая.
– Нет. Рассказывайте вы, по порядку.
Помолчали.
– Трактор бы нам надо, товарищ лейтенант, – начала Дуня.
– А еще что? Молотилку, комбайн? – рассмеялся Дорохин. – Вон у артиллеристов тягачи стоят без дела. Попросите – может, вспашут вам гектаров сотню. Только вряд ли вспашут. Кто же разрешит им расходовать боевое горючее?
– Нет, нам не так, чтобы на время. Нам надо трактор насовсем.
– Насовсем? Ишь ты! Ну, обратитесь к командиру дивизии, к командарму – может быть, выделят вам из трофейных тягачей. А у меня в роте какие же трактора?
– Мы тебе, Дуня, – сказал старшина Юрченко, – можем жениха хорошего выделить. Прикажет товарищ лейтенант, построю роту – выбирай любого. Только опять же не насовсем – пока здесь стоим.
– Погодите, товарищи, не смейтесь, – сказала Марфа Ивановна. – Дело серьезное. Трактор есть. Надо его вытащить.
– Трактор есть, – подтвердил Головенко.
– Откуда вытащить?
– Из речки, – сказал Харитон Акимыч. – В речке трактор, в Миусе. Утопили.
– Вот он знает место, – указала Дуня на Головенко, – где утопили.
– Знаю… Значит, товарищ лейтенант, дело было так. Когда угоняли трактора, один был не на ходу. Какая-то ерундовая неисправность, чего-то не хватало, я уж не помню чего, – в коробке скоростей какой-то шестеренки, что ли. Не то чтобы совсем утильсырье. Трактор этот я знаю. Из нашей бригады. Хороший трактор, но не ходовой. А тут горячка: «Давай, давай!» Ну, куда же давай? Зацепили его тросом, с того берега на другой, и утопили в Миусе. Магнето, динамку, конечно, сняли. Еще кое-что сняли по мелочи. Ну это мы найдем…
– Где «найдем»?
– У меня есть.
– Натаскал?
– Натаскал… Вернулся домой, пошел на усадьбу МТС, по мастерским прошел – там чего только нет! Бросили впопыхах. Смазал солидолом, уложил в ящики, закопал в землю… Спекулировать собирался, думаете? Нет. Кабы для себя – держал бы в секрете…
– Не знаю, как насчет железа, – сказал Харитон Акимыч, – а вот дерево, товарищ лейтенант, – сто лет пролежит в воде, и гниль его не берет! Отчего оно так получается? Только чтоб уж совсем было в воде. А если на земле, на воздухе и в мокроте – быстро сгниет.
– Так вы чего от меня хотите? – спросил Дорохин. – Чтобы я вам трактор вытащил? Чем?
– Вы же сами сказали про ваших пушкарей, что у них тягачи стоят без дела.
– У них – не у меня.
– Ох, какой вы! – вспыхнула Дуня. – «Не мое дело! Обратитесь к такому-то…» Нам без трактора никак не обернуться. Не посеем – жить нечем. Он же здесь, в этом хуторе, стоял, здесь его и утопили. Это место как раз перед вашими окопами, потому и пришли к вам. Если б захотели помочь… Вы свои люди тут в дивизии. Вам скорее тот командир даст тягача!
– Товарищ лейтенант! – сказал Харитон Акимыч. – Вы не обижайтесь на Евдокию Петровну. Она у нас немножко нервенная. Ее за орден при немцах три раза в гестапо таскали…
– Вот я расскажу, товарищ лейтенант, как у нас работа идет, – встала Марфа Ивановна. – Акимыч говорил, вы из хлеборобов, поймете. Двенадцать коров у нас работают. По две пары в плужок запрягаем – три плуга. И две лошади – сеялку тягают. А еще ж надо заборонить. Три гектара в день вспахать, засеять – больше мы не в силах, как ни крутись! За две недели сорок гектаров посеяли. Ну, еще сорок посеем. Что это для колхоза?..
– Вряд ли и трактор вас выручит. Неизвестно еще, в каком он состоянии. Может, придется его ремонтировать.
– Отремонтируем, – сказал Головенко.
– Когда? Вам же он нужен сейчас, к севу.
– Ничего! – сказал Харитон Акимыч. – Пусть даже до конца апреля провожжается он с ремонтом. Май – самое лучшее время по нашей местности просо сеять. Пшеницы-то на семена у нас уже почти и нет. А просо есть, соберем у колхозников. Его немного требуется. Широкорядным – пять килограммов на гектар хватит. Набузуем побольше проса – тоже хлеб. С пшенной кашей не пропадешь!
– А горючее?..
– Вот уж насчет горючего дойдем до самого командира дивизии! Неужели не пожертвует нам на хозяйство хоть сколько-нибудь горючего?..
– Я две бочки автола на усадьбе МТС закопал, – сказал Головенко.
Дорохин притушил папиросу.
– Где же вы его утопили? Ну, пойдемте, покажите.
Все вышли по ступенькам из глубокого блиндажа на воздух, выбрались из окопа, прилегли на бруствере. Была темная, звездная ночь.
– Вон там, – протянул руку Головенко.
Под кручей, на равнине, невдалеке смутно поблескивало чистое плесо неширокого извилистого Миуса, в берегах заросшего камышом.
– Там был мост. По мосту его отбуксировали на ту сторону, а потом отсюда, на тросах, тремя машинами затянули до половины речки…
– Какой там грунт? – спросил Дорохин.
– Грунт – ил, местами песок, – ответил Харитон Акимыч. – Мягкий грунт.
– Я прошлым летом, при немцах, купался там, – сказал Головенко. – Нарочно полез, чтобы пощупать, как он стоит. Засосало по брюхо. Но можно выручить. Подрыть под передком, завести бревна, набросать камней.
– Тремя машинами, говоришь, затянули? Колесниками?
– Да. И этот, что утопили, – колесный. Сэтэзэ.
– Ну, теперь не меньше трех гусеничных надо, чтобы вытащить!..
Все долго молчали, глядя в ночную даль. С противоположных высот изредка взлетали в воздух ракеты. Трассирующие пули, бесцельно, от скуки пускаемые вверх часовыми в немецких окопах, бороздили небо в разных направлениях, будто звезды, сорвавшись с места, убегали друг от дружки в какой-то игре. С луга тянуло сыростью, холодком. В расположении соседнего слева батальона, занимавшего оборону по линии железной дороги, в посадке щелкали соловьи.
– Птицам божьим что война, что не война, они свое дело делают, – заметил Харитон Акимыч.
Дуня лежала рядом с Дорохиным, касаясь его локтем, кусала сорванную на бруствере травинку.
– Но дело не в том, что тяжело тащить, – сказал Дорохин. – И три тягача можно попросить… А вы так простудитесь, Евдокия Петровна. Земля холодная.
Девушка приподнялась на колени…
– И так не годится. Видите, постреливают. Вот эти огоньки, что прямо вверх чуть поднимутся и будто на месте замрут, – это сюда.
Дуня спустилась в окоп.
– Обдумано все правильно. Можно и подкопать, и камней набросать. Одного только вы, товарищи, не учли. Немцы-то где?
– Так немцы – вот они. Ракеты пущают, – ответил Харитон Акимыч.
– Слышно им будет, если мы подгоним тягачи к самой речке?
– Еще как слышно! Вон у них кто-то железом цокает – нам же слышно.
– То-то и оно! Старый солдат, а тоже не сообразил!
– Да я уж сам поглядываю, товарищ лейтенант… Не выйдет наше дело.
– Они же подумают – танки идут! Такого огонька всыпят! Командир артполка не даст тягачи. Да я и просить не стану. Глупо просить. И командир дивизии не разрешит. Это же целая боевая операция. Надо ставить артиллерии задачу на прикрытие. Что вы, товарищи! Бросьте об этом и думать.
– А если зацепить его тросом в воде, – сказала Дуня, – а другой конец вывести подальше, туда аж?.. – махнула она рукой.
– Куда – подальше? Километра за три?
Все засмеялись невесело.
– Распроклятый Гитлер, навязался, собака, на нашу голову! – вздохнула Марфа Ивановна. – Разорил, загубил все. Начинай сызнова. Да какое сызнова! Когда сходились в колхоз – ведь у людей были лошади, инвентарь, – свели, снесли в кучу, с того и начали. А теперь – ничего нет! Ни брички, ни хомута, ни ярма.
– Нет, на этого утопленника пока не рассчитывайте. Надо искать вам другой выход.
– Выход один. Чтоб больше пахать, надо коней из сеялки выпрячь. Чтоб больше посеять, надо пахоту остановить. Как ни мудри – ничего не получается. Вот еще поставим всех, кто не занят на плугах, лопатами копать землю. Ну, извиняйте, товарищ лейтенант, что побеспокоили. Девчата! Кузьма!..
– Погодите. Чтоб Евдокия Петровна не считала меня бюрократом бездушным, я вас чаем напою. Никитин! – окликнул Дорохин ординарца. – Собери-ка там на стол.
Долго сидели гости у Дорохина в блиндаже за «столом» – кубом, вырезанным из земли посреди блиндажа, застланным вместо скатерти чистой простыней, – ели консервы, поджаренное сало, пили чай с галетами, вспоминали, каким был их колхоз в хуторе Южном до войны. Старшина поиграл на баяне…
Долго не спал после ухода гостей Дорохин. Прошел по окопам, проверил посты во всех взводах, вернулся, прилег, а заснуть не мог. Вспомнилась Кубань, бригада, трактористы, с которыми работал много лет. Разбросала война всех неведомо куда. Ни от одного не получил на фронте письма. Да и как они могли ему написать? Они не знали, где он, так же как и он не знал их адреса. Их станица освобождена, как и эти села на Миусе, лишь в феврале… Долго, не смыкая глаз, думал о Галине. Где она? Что с нею? Где была при немцах? Как пережила лихое время? Пережила ли?..
На свое письмо, посланное в станицу в правление колхоза, он еще не получил ответа. Галине не писал. Почему? Хотелось сначала узнать от других, что она жива и ждет его…
