Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
Дядюшкин-младший, все так же широко улыбаясь, пригласил гостей погреться.
– Дядя Капитон! Зайдемте ко мне, посидим. Вы, может, выехали из дому натощак? Закусите сначала?
– Нет, этим нас не возьмешь! – отмахнулся Капитон Иванович. – Закусить, выпить – знаем это! Натощак способнее – злее будем, больше недостатков подметим. Ты, товарищ председатель, побеспокойся лучше, чтоб все люди на местах были. Сейчас пойдем. Тетя Вася! Михайло Потапыч! Начинаем, пошли. Сбор к четырем часам в клубе. Записывайте там все. Фактов, фактов побольше, они факты не любят.
Площадь у правления колхоза опустела. Коржов с двумя колхозниками из «Маяка» пошли к инвентарному двору, за ними – вереница хуторян. Василиса Абраменко с Замятиным, тоже окруженные толпой колхозников, направились к животноводческим фермам в конец хутора. Дядюшкин-младший пошел с Капитоном Ивановичем и с братом.
– Ты, Коля, сейчас не затевай ничего, – сказал ему уже серьезно, без всегдашней своей усмешки, Капитон Иванович. – Мы дома позавтракали, есть не хотим. Лучше попозже, после проверки, а то не управимся. Ну, как тут у тебя? Рассказывай.
Николай Дядюшкин, шедший позади Капитона Ивановича, прибавил шагу, встал между ним и братом.
– Малость поправляются дела. Кое-что привели в порядок. Двух мертвых душ из правления выставили. Теперь у нас завхозом Иван Григорьич. Вот на животноводстве еще безобразие большое. С Пацюком неладно. Вы их, животноводов, на собрании сегодня продерите покрепче, чтоб почувствовали… Мы же, имейте в виду, не готовились нисколько, у нас все начистоту. Иван Григорьич говорит мне вчера: «В бане у нас грязно, может, послать девчат, пусть приберут?» А я ему: «Очковтирательством заниматься? Брось! Сам поведу, покажу». Федор Сторчак начал было пшеницу из сеялки выбирать, – как сеял озимку, так и осталась, проросла в ящике, – я наскочил: «Отставить! – говорю. – Раньше надо было это делать. Проросла, так нехай уж и заколосится к приезду комиссии».
– Ничего, – сказал Андрей Савельич. – Мы им сегодня всыплем. Да и тебе заодно – чтоб не распускал вожжи. Это ж позорище – быку хвост оторвать!.. Ну, пойдем к амбарам, показывай семена.
Холодный декабрьский день. Над хутором плывут серые тучи. Срываются снежинки. Ветер меняется: то вдруг дунет порывом с севера, то повернет с запада, то совсем утихнет. Тучи опускаются ниже, сразу темнеет, будто уже вечер. Что-то готовится в небе. Ночью, вероятно, повалит снег, завьюжит, ляжет зима.
Михайло Потапович Коржов, застегнув на все крючки полушубок, ходит по инвентарному двору между рядами сеялок, борон и культиваторов. От него не отстают ни на шаг кузнецы «Красного Кавказа», колхозники, детвора – всего человек с полста. Коржов среди них – огромный, плечистый, на голову выше самых высоких хуторян.
– Завхоз! Иван Григорьич! – кричит он. – Ты их нарочно подговорил, чтобы не давали осматривать? Скажи, нехай расступятся, невозможно ни к чему подойти.
Инвентарь в колхозе «Красный Кавказ» отремонтирован к весне полностью. Это нравится Михайлу Потаповичу. Хорошо, рано управились. Насчет сохранности тоже неплохо. С трех сторон двор огибают длинные навесы под дранью, построенные этой осенью. Есть куда закатить машины в непогоду.
– Вы сегодня же и приберите все туда, – говорит Коржов завхозу. – Вишь, снежок срывается.
Но вот Михайло Потапович задерживается возле одной конной сеялки. Он опускается на корточки, внимательно разглядывает болтик, прижимающий к пальцу диск одного из сошников, просит у кузнеца ключ, пробует гайку ключом. Так и есть. Болт с левой резьбой, гайка прикручивается по ходу диска. При первом же заезде в борозду гайка привернется до отказа, и диск не будет вращаться. Михайло Потапович указывает кузнецам на их оплошность. Те соглашаются. Один бегом мчится к кузнице, приносит оттуда другой болт и тут же заменяет негодный. Но Коржов не встает, сидит под сеялкой, перебирает сошники, что-то соображает.
– Вы скажите по совести, – оглядывается он через плечо на старшего кузнеца «Красного Кавказа» Трофима Мироновича Кандеева, – что вы делаете, когда палец в диске подработается? Прокладкой оборачиваете?
– Ну да, – отвечает Кандеев.
– Жестянкой?
– Жестянкой.
– И на тракторных так?
– И на тракторных.
– Вот через это у вас и сев получается такой, будто бык по дороге пописал, – говорит Коржов и встает. – Хоть вас тут, кузнецов, десять человек, а, стало быть, не додумались. Прокладка – дерьмо! Либо завернется так, что совсем заест, либо за два дня сотрется, и опять диски будут болтаться.
– Иначе никак не приспособишь, – отвечает Кандеев.
– Надо насаживать палец.
– Да как же ты его насадишь, когда он стальной да еще цементированный?
– Можно. Не молотом, конечно. Легонько, осторожно.
– Нет, нельзя, – упирается Кандеев. – Как ни осторожно, все равно рассыплется.
– Нельзя? Снимай одну диску – пошли в кузню!
Спор разрешается у горна. Кандеев дует мехом, Коржов становится за наковальню.
– От двери отойдите! – кричит завхоз Бутенко колхозникам, нахлынувшим в кузницу и затемнившим свет.
Коржов закладывает в огонь палец диска, снимает полушубок. Шум и разговор в кузнице утихают. Скрипит ручка меха, шипит пламя, вырывающееся длинными язычками из-под груды углей. Уловив момент, чтоб не перегреть, Михайло Потапович вынимает клещами из горна палец, склоняется над наковальней. Точно рассчитанными, несильными ударами молотка он насаживает палец. Пять минут назад ему не жарко было и в полушубке, а сейчас он в одном пиджаке, и на лбу его блестят капельки пота. Взгляд Коржова сосредоточен, напряжен, губы плотно сжаты – серьезный момент для репутации первоклассного мастера… Не давая пальцу остыть, Коржов бросает палец в перегоревшую жужелицу и выпрямляется во весь рост, чуть не достав головой до потолка кузницы, вытирает рукавом пиджака лоб… Все кузнецы по очереди обмеряют остывший палец кронциркулем. Палец раздался миллиметра на два, – столько, сколько и нужно. Чуть оправить напильником – и все, не надо никаких прокладок.
– Ну, – торжествующе говорит Михайло Потапович, – рассыпался?.. Запиши, Петро Кузьмич! – обращается он к сопровождающему его колхознику из «Маяка». – Было б хоть на литру поспорить! Вот если переделаете так все диски – совсем другой сев у вас будет по прямолинейности.
– Да, придется, пожалуй, переделать, – соглашается немного смущенный Кандеев. – Спасибо, сосед, за науку.
У борон Коржов сразу берет ключ и начинает подкручивать туже все гайки на зубьях. Почти каждая гайка оборачивается в его руках еще раз, два.
– Что ж это вы не дотягивали? Не годится! Разболтаются на кочках.
– Да не может быть! – удивляется Кандеев. – Я сам проверял – хорошо было. Это ж ты тянешь не по-человечески.
Кандеев накладывает ключ на гайку, тужится из всех сил, но гайка дальше не подается. Коржов берет у него ключ и без особого напряжения обкручивает ту же самую гайку еще два раза.
– Слабо, слабо, сосед!
Все смеются, смеется сам Коржов, смеется Кандеев.
– Вот бы у кого силенки занять!
– На семерых хватило бы!
– Нет, Михайло Потапыч, – говорит Кандеев, – ты уж этого нам не засчитывай. Нельзя по твоей силе равнять. Ты у нас, может, один такой на весь Краснодарский край.
– Ладно, – усмехается Коржов. – Пусть не в счет. А вот это уже в счет, – поднимает он с земли борону.
Борона перекошена в раме, зубья кривые, не оттянутые. Все кузнецы недоумевающе пожимают плечами. Борона, как видно, совсем не была в ремонте. Как она попала сюда? Вероятно, кто-нибудь из бригадиров недавно нашел ее где-то и приволок сюда, в общую кучу.
– Ну, это нам неизвестно, как она попала, – говорит Коржов. – Дело ваше, разбирайтесь. – Он поднимает борону и швыряет через головы колхозников к дверям кузницы. – Вот там ей пока место. И не говорите никому, что на сто процентов инвентарь отремонтировали. Запиши, Петро Кузьмич! Ну, что у вас еще есть? Показывайте.
…На животноводческих фермах, куда пошли Сергей Замятин, Василиса Абраменко, свинарка Мотя Сердюкова и конюх Максим Петрович Дронов, собралось народу столько, что когда комиссия проходила по свинарнику или коровнику, за нею тянулся хвост сопровождающих от входа до выхода. Собрались здесь все колхозники, работающие на фермах, – доярки, скотники, свинарки, сторожа, водовозы.
Гости знали уже из рассказов своих колхозников, бывавших раньше здесь, что животноводство – самая отсталая отрасль в колхозе «Красный Кавказ». В этом им теперь пришлось убедиться воочию. Постройки им понравились – кирпичные, крытые железом, но – и только. Снаружи поглядеть – красиво, а внутри куча непорядков. Видимо, еще в первые годы коллективизации кто-то тут брался всерьез за развитие животноводства, а потом руководители сменялись, другие меньше стали обращать внимания на эту отрасль, животноводство пришло в упадок, и часть капитальных построек осталась даже не занятой скотом. Слыхали гости нелестные отзывы и о нынешнем заведующем животноводством Пацюке. При нем за последнее время на фермах стало особенно плохо. Но Пацюка не было среди хуторян, окруживших гостей.
– Где же Пацюк? – спрашивала Василиса Абраменко. – Разве ему не известно, что проверка происходит?
– Как не известно? Известно…
Не понравилась гостям ни МТФ, ни ОТФ. На молочной ферме скот грязный, тощий, продуктивность низкая. На овцеферме всего полсотни овец, громкое только название – ОТФ, и овцы плохие, всякая смесь, беспородные. Но пуще всего раскритиковали гости свиней, когда очередь дошла до СТФ, – мелкорослых, горбатых, на которых было больше щетины, чем сала.
Мотя Сердюкова поглядела на хуторских свиней, сокрушенно покачала головой и поджала губы пренебрежительно.
– Я считала, что простых свиней уже во всем свете нету, а они еще, оказывается, не перевелись. Ну зачем вы держите эту пакость? Не пора ли завести племенных?
Василиса Абраменко засмотрелась на одну рябую матку, длинноногую и поджарую, легкую в ходу, как гончая собака, и стала подшучивать:
– Не эту ли свинку мы гнали сегодня машиной? Ой, бабоньки, не поверите, какое чудо было! Стали в хутор въезжать, она, откуда ни возьмись, выскочила на дорогу и – поперед машины. Шофер жмет километров на шестьдесят, а она и того больше. Гнались, гнались, так и не догнали. Животы порвали было со смеху. Точь-в-точь такая ж рябая. Я говорила: вот кабы достать нам таких на племя – наши охотники ходили бы с ними зайцев ловить.
Сергей Замятин сказал:
– У нас если бы показать ее, так собрались бы все, как на зверинец. Подумали б – дикая.
А Максим Петрович Дронов ходил, заглядывал в базки и только молча плевался, чем окончательно вывел из терпения свинарок.
– На лысину бы нашему Пацюку плюнул! – сказала одна из свинарок, Авдотья Сушкова, сурового вида женщина, худая, высокая, с густыми, черными, сросшимися над переносицей, бровями. – Ему, черту, плюнь, может, пособится! – И, задетая за живое насмешками гостей, начала говорить горячо, возмущенно: – Вы, товарищи, не хвалитесь вашей скотиной, а скажите – руководители у вас хорошие. Да! Нам это тоже не очень приятно слушать. Кто б ни приехал на ферму – все издеваются над нашими свиньями. Зайцев гонять! От и Пацюк у нас такой, что с собаками его не догонишь и не сыщешь, – где он пропадает. Вот вам наглядно: заведующий животноводством, к нему комиссия приехала, а он сбежал, спрятался, должно быть, от стыда… Мы ему за племенных свиней голову уже прогрызли. Люди ездят, достают, – в совхозе вон продавали, в колхозах есть, надо только побеспокоиться. Как пень! Разве ему до этого?
Все стали изливать обиды на Пацюка.
– На голом цементе свиньи спят, и нечего подстилать, нету соломы. В степи гниет, жгут ее там, а сюда не подвозят. Разов сто уже говорили об этом Пацюку!
– И зачем только поставили его сюда? Совершенно не интересуется человек!
– Да нет, он сначала взялся было крепко, да скоро охолонул…
– Оторвался от массы. Головокружение получилось…
Среди колхозников, собравшихся вокруг комиссии, был дед Абросим Иванович Чмелёв, ночной сторож. Маяковцам, хорошо знавшим всех хуторян, Чмелёв был известен как человек невоздержанный на слово, злой, ругательный, но болеющий душою о хозяйстве.
– Ну, а ты, Абросим Иваныч, чего расскажешь нам? – спросил его Дронов. – Почему у вас так плохо? Что тут получается с Пацюком? Ты же тоже с этой отрасли? Здесь сторожуешь? Должон знать.
– Ничего зараз не скажу, – отмахнулся дед. – Смотрите сами. Ничего не скажу… – И объяснил, немного помолчав: – У меня такой характер: если сейчас начну, весь заряд прежде времени выйдет и на вечер не останется. Не хочу! Я на собрании расскажу все до тонкости, в чем тут у нас гвоздь забитый. Я уже давно этого собрания дожидаюсь. Разве тут один Пацюк! Ух, с-сукины сыны, до чего распустились!..
И больше Абросим Иванович в самом деле не стал ничего говорить. Он ходил только следом за комиссией и поддакивал, когда гости замечали какие-нибудь непорядки. А гости придирались к каждой мелочи.
– Что это у вас сено сложено так близко к коровнику, под самую крышу? – спрашивал Дронов.
– Во, во! – обрадованно вставлял дед Чмелёв. – Скажи еще ты, я им, анафемам, уже говорил.
– А разбрасываетесь кормом, будто на второй урожай надеетесь, – замечала Василиса Абраменко, подбирая с земли оброненный кем-то порядочный клок сена.
– Так, так! – поддакивал дед. – Вы еще полюбуйтесь, как у нас силос берут, – устлали всю дорогу силосом. А кабы вы поприсутствовали, когда у нас коров доят. Бьют скотину, матюкаются! Из-за одного такого обращения понимающая корова молока не даст!
– Это ж кто у вас отличается? – спросил Дронов.
– Да кто – вот Анютка первая…
– Ах, боже, твоя воля! Абросим Иванович! – всплеснула руками покрасневшая до слез доярка Анна Кудрикова. – Что ж ты меня срамишь перед людьми? Когда ты слыхал, чтоб я ругалась по матушке?
– Чтоб ругалась – не слыхал, а как била корову лопатой – видал.
– Та-ак! Запиши, Сергей! – с нарочитой строгостью сказал Дронов, подмигнув Замятину.
– Куда – запиши? – подскочила к Сергею Кудрикова. – Меня? Это я одна, значит, буду отвечать за всех? А как Манька Федотова била – ей ничего? А Маришка никогда своих коров не чистит и вымя не обмывает – это как? Меня только видно?
Смех, шум. Марина Петровна кричит:
– Не чищу, потому что некогда – твоих коров завсегда доить приходится. Ты вот объясни людям, почему ты по три дня на ферму не являешься? Торговля тебя завлекла? В Сочи все ездишь – с яйцами да с маслом?
– Ну ладно, хватит об этом. Тише, девчата! – успокаивает Василиса Абраменко. – Расскажите вы нам теперь еще вот что. Как же это у вас получается, что до сих пор план поставки молока не выполнили? Сколько вы надаиваете молока? Кто у вас бригадиром на мэтэфэ? Чичкин? Макар Емельяныч, ну-ка, пойди ближе. Чем вы кормите коров? Как – по норме или от брюха? Всех одинаково?.. Сколько коров поставили на индивидуальное кормление, на раздой? Ни одной?! О-о, это, значит, у вас такие порядки, как еще при царе Горохе мы хозяйновали!..
А в это время Капитон Иванович с Дядюшкиным и Пашей Кульковой в одной из полеводческих бригад, собрав колхозников, беседовали с ними о подготовке к весеннему севу. Они вникали в хозяйственные планы бригады так детально, будто им самим предстояло здесь работать, – спрашивали, сколько каких культур будет сеять бригада, как подготовлена с осени земля, правильно ли размещены поля по севообороту. Было и здесь немало смеху и шуток, от которых многих бросало в пот, особенно когда Капитон Иванович, имевший, как заведующий агролабораторией в своем колхозе, пристрастие к науке, налег на проверку агротехнических знаний посевщиков и звеньевых, а потом добрался и до бригадира. Учеба оказалась самым слабым местом в хуторском колхозе. Капитон Иванович и вопросы-то ставил не легкие, но и ответы некоторые были до того уж несуразны, что Капитон Иванович в конце концов сказал:
– Может быть, вы, товарищи, робеете, что нас тут много собралось? А как же вы говорите, что в сороковом году обязательно на выставку поедете? Там еще больше народу будет. Совсем растеряетесь да такой чепухи нагородите, что и слушать будет стыдно, – прогонят вас из Москвы!..
Они управились позже всех – обошли все бригады, осмотрели агролабораторию, поглядели в амбарах семена, заходили на квартиры к колхозникам и кончили свою работу в конторе – подсчитали по отчетам урожайность и доходность разных отраслей, расход трудодней и прочее, чем нужно было подытожить проверку соцдоговора.
Капитон Иванович исписал весь свой блокнот. Он посерьезнел, не шутил больше, стал молчалив и сосредоточен, расспросил лишь Коржова, Василису Абраменко и Замятина о результатах проверки по их отраслям, записал себе еще кое-что и больше до самого вечера ни с кем не говорил; готовясь к собранию, обдумывал, что надо будет сказать. Дядюшкин-младший перед собранием пригласил всех колхозников «Маяка революции» пообедать в клуб, где в одной из комнат накрытые столы давно ждали гостей. Капитон Иванович и там, выпив две стопки водки, покраснел только, но не разговорился, ел мало, сидел за столом недолго, встал, отошел в сторону, к окну, и, пока продолжался обед, похаживал молча из угла в угол.
Коржов, указывая на него, подмигнул Дядюшкину-младшему:
– Сочиняет – на вашу голову. За вашу хлеб-соль…
В зале клуба шумно и весело. Духовой оркестр, – гордость хуторского колхоза, живущего на отшибе, вдали от всех благ станичной культуры, – играет вальсы и польки, нестройно, фальшиво, но с таким оглушительным треском и грохотом, что даже лампы мигают. Девчата танцуют впереди в свободном от скамеек кругу.
– Видал? – кричит на ухо брату Дядюшкин-преседатель, указывая на оркестр. – Это уж мое начинание.
– Дело неплохое, – отвечает Дядюшкин-бригадир. – Штука в колхозном хозяйстве полезная… А чего они так тянут в разные стороны, козла дерут?
– Не напрактиковались еще. Я их недавно только стал допускать сюда, а то все ходили в лес, подальше от людей, там репетировали. Ничего, подучатся!..
На дворе уже темно. Разбушевался холодный ветер, валит снег. Колхозники, входя в клуб, топчутся на пороге, сметают веником снег с сапог, отряхивают шапки. Шофер «Маяка революции», Федя Малюк, тревожно поглядывает в окно: как оно там, не занесет ли дорогу, покуда соберутся ехать домой?
Скамейки в клубе уже заняты, а народ все подходит. Дядюшкин, поднявшись на сцену, оглядывает зал. Собрание будет необычное. Несмотря на плохую погоду, явка, как никогда, – если не все сто процентов, то около этого. Он делает знак капельмейстеру, чтоб прекратил музыку, снимает свою кавалерийскую, с синим околышем, фуражку, кладет ее на стол, приглаживает руками встрепанные волосы.
– Начнем, товарищи! – говорит он.
После выборов президиума Дядюшкин не сразу покидает сцену, задерживается на минуту, чтобы объявить повестку дня и «направить» собрание.
– Сегодня у нас, товарищи, один вопрос – проверка соцдоговора. Докладывать будут наши гости. Просьба соблюдать тишину. Семечки можно отставить на время, давайте потерпим немножко. Девчата! Вы что ж задом наперед к президиуму повернулись? Феклуша! Настя! Вы куда пришли – на посиделки? Сядьте аккуратней. А это что за пацаны в углу? Чего вы сюда забрались? Живо домой, спать! Пропустите их там. Вот активисты какие, ни одно собрание без них не обойдется!.. Ну, можно начинать. Семен Трофимыч! Руководи.
Председательствует на собрании бригадир Семен Трофимович Елкин, человек средних лет, хмурый, небритый, с прокуренным, хриплым басом, в очень растрепанном одеянии. На нем грязная ватная стеганка, под ней пиджак, засаленный и рваный, рубаха, не убранная в штаны, все это нараспашку, без пуговиц. На голове кепка из телячьей шкурки, местами совершенно облысевшая, с надломанным, отвисшим книзу козырьком. Он никогда не снимает ее, а лишь передвигает со лба на затылок и обратно. Сейчас Елкин насовывает кепку наперед и немного набок, чтобы защитить козырьком глаза от яркого света большой керосиновой лампы, стоящей на столе, и предоставляет слово комиссии.
Со скамейки первого ряда, отведенного для гостей, поднимается Коржов и идет на сцену. Он с трудом протискивает свое огромное тело в узкую дверцу, за кулисами в тесноте задевает что-то плечом и роняет с грохотом на пол, чем вызывает сдержанный смех в зале, при выходе из-за кулис к столу опять застревает в дверях, отчего жидкие фанерные стены трясутся и, кажется, вот-вот рухнут, – смех в зале возрастает, – наконец, красный, смущенный, рванувшись, преодолевает последнее препятствие, оставив на дверной скобе кусок меховой оторочки полушубка, и становится у стола президиума, выпрямившись на просторе во весь рост.
Капитон Иванович, обернувшись к колхозникам, объясняет:
– Мы решили так – сначала по отраслям, а потом в целом. Не возражаете?
– Не возражаем! – отвечают из зала. – Дело ваше.
Коржов достает из кармана полушубка записную книжку. В зале стихает. Слышно, как ветер сеет снег в окна.
– Не разберешь чужую руку, – говорит Коржов, перелистывая записную книжку. – Это Петро Кузьмич тут записывал… Ну, ладно, я вам словесно расскажу, у меня рассказ будет короткий… Проверили мы, стало быть, с Петром Кузьмичом весь инвентарь. Ну что – инвентарь отремонтированный, хоть сегодня выезжай на посевную. Прибрать есть куда, помещений хватает. Вот не знаю только, – Коржов поглядывает на черное окно, за которым бушует метель, – прибрали или нет? Днем еще на дворе был.
– Прибрали, – отвечает завхоз Бутенко.
– Тогда, стало быть, всё… Против качества тоже ничего сказать не могу – качество хорошее. Нашел я, правда, одну боронку: зубья, как колючки у ежа, во все стороны торчат, не была совсем в ремонте, а причислена туда же, к отремонтированным, – но это, похоже, у них ошибка вышла, просто забыли про нее. Ладно… Потом еще получилось у нас с кузнецом пари.
– Что получилось? – вопрос из зала.
– Какие пары?
– Пари, говорю. Поспорили, стало быть, как лучше пальцы в дисках подгонять. – Коржов находит глазами Кандеева. – Вот с ним. Ну что ж, это дело наше, мастеровое. Оно и так, как Кандеев ремонтировал, годится, все так делают, а как я показал – еще лучше, сев будет прямее. А нам, кузнецам, как я понимаю, нужно думать не только как железку загнуть, а и об агротехнике. Правильно, товарищи кузнецы? Вот… Ну, плуги, культиваторы, прицепы – это все тоже есть. Вагончик для трактористов имеется… Еще хотел я сказать насчет бричек. Очень мне понравилось, как у вас обстоит дело с ходами. В вашем колхозе на каждую пару тягла есть новый ход, даже с излишком, – запас имеется на молодняк. Хорошо! Я бы на месте правления премировал ваших колесников, как лучших стахановцев. Заслуживают этого. Поставили, можно сказать, колхоз на колеса. Вот я и своим хочу посоветовать. Капитон Иваныч! Ты, стало быть, как член правления, учти это. Можно и нам этак: послать в горы колхозников, нехай заготовят побольше ободьев, ступок, и сделаем сами – не хуже фабричных будут. Что у нас – колесников нету или оковать не сможем? Сделаем десятка три бричек и выйдем из положения. А то мы все на сельхозснаб надеемся, а там таких заявок, как наша, тыщи!
– Вопрос к Коржову! – раздается голос с первой скамейки, где сидят маяковцы. – А чем они свои брички мажут?
– Ну, мажут известно чем: колесной мазью, – отвечает Коржов. – Нет, тут не подкопаешься, надо правду говорить: уход за инвентарем хороший, не мешало бы и нам поучиться.
– Еще вопрос! – поднимается один из кузнецов «Красного Кавказа». – А как у вас, товарищ Коржов, с ремонтом инвентаря?
– Нельзя сказать, чтоб уж очень хорошо, – отвечает Коржов, – но и не так-то плохо: если приедете в следующее воскресенье, кончим к тому времени. У нас же кузнецов не столько, как у вас, но все равно кончим… Ходá нас мучают, как я уже говорил, а так сеялки, бороны – это, стало быть, готово. Короче сказать, хвалиться не буду, – приедете, посмотрите сами…
Больше вопросов нет. Коржов поворачивается и идет на место.
– Мало, мало! – качает головой Капитон Иванович. – Плохая у тебя добыча, Михайло Потапыч! Ты, случаем, не перехвалил их?
– Нет, не перехвалил, – отвечает Коржов, спускаясь осторожно по шатким ступенькам сцены. – Ничего не поделаешь, Капитон Иваныч! Знаешь, как в сказке про два мороза: один пошел богатого душить, а другой – бедного. Так тот, что бедного, тому трудней досталось – не одолел. Бедный рубит дрова, греется, и мороз его не берет. Так и мне, стало быть, сегодня пришлось. Самую трудную работенку дали.
– Душил, душил, – не берет?
– Не берет! И я не в силах. Раз хорошо, как же ты на него скажешь – плохо?
…На сцене у стола – доярка Василиса Абраменко. После спокойной, медлительной речи Коржова, которую в задних рядах плохо даже было слышно, в зале раздается бойкая скороговорка круглолицей, румяной казачки. Голос у нее звонкий, «пронзительный», – тетя Вася лучшая запевала в колхозном хоре. Ей мешают говорить теплые платки, которыми она закуталась, едучи сюда. Василиса Степановна разматывает их, снимает и ватную кофту – в клубе уже становится жарко, надышали, – бросает все, не прерывая речи и не оборачиваясь, на край стола. Председательствующий Семен Елкин опасливо поглядывает на нее из-под надломленного козырька кепки, осторожно подвигает одежду дальше, чтоб не свалилась на пол. По рядам колхозников проходит оживление.
– Или оно вам не болит? – говорит возмущенно Василиса Степановна, бросая недобрые взгляды на председателя и завхоза «Красного Кавказа». – Или из вас, руководителей, никто туда не заглядывает? Какие постройки, сколько капиталу вложено! Для чего же было тогда и строить это все? Бедные животные! Поглядели мы на ваших коровок – прямо сердце болит. Грязные, в сырости стоят, окна соломой позатуляли. И еще их же и виноватят! Спрашивали доярок: почему такой низкий удой? Говорят – коровы плохие. А вот я хотела бы еще вашего животновода спросить: как он понимает? Вот только беда – не можем найти его. Целый день ищем – где он есть? Никита Алексеевич! Ты тут?
– Тут! – отвечает за Пацюка враз несколько голосов из дальнего угла.
– Ну, слава богу, а то мы уже думали, может, побег на Кубань топиться со стыда.
– Эге! – подает кто-то реплику. – Заставишь его! Он у нас не дюже совестливый.
– Так что ж за причина, Никита Алексеевич? – продолжает Абраменко. – У нас две тыщи литров, а у вас пятьсот. Кто виноват – коровы?
– Бугаи, – негромко отвечает один из колхозников «Красного Кавказа» с явным намеком на что-то всем известное. Вокруг вспыхивает смех.
– Может, и бугаи, вам лучше знать, но коровы ни при чем. Коровы у вас неплохие; свиньи, верно, ни к черту, – крысы, а не свиньи, давно бы уж надо сбыть их и завести племенных, чтоб и корм зря не переводили, а коров хаять не приходится, коровы хорошие, есть такие, что раздоить – по три тыщи литров дадут. Но откуда же ему быть, молоку? Рациона правильного нету, кормовые единицы не учитываются. Стали спрашивать доярок и бригадира, а они смотрят на нас как на иностранцев: что это за диковина – кормовая единица? Им эти слова совершенно даже непонятные. Вот навоз – это понимают, потому что по колено в навозе ходят и коровы и доярки… Эх вы! Еще соревнование с нами заключили! Куда вам, грешным, с нами тягаться?
– Разрешите спросить у животновода, – встает Максим Петрович Дронов. – Ответь на вопрос, Никита Алексеевич: можно ли складывать сено к коровнику под самую крышу? А если цигарку кто бросит – и сено сгорит и коровник? Отвечай. Да где же он есть? Пацюк!
– Есть такой, – поднимается в заднем ряду Пацюк, полный, с длинными украинскими усами мужчина, в кубанке набекрень. – Чую. Где ж там под самую крышу? Вы бы очки надели.
– А ты не серчай, Никита Алексеевич! – оборачивается к нему Дядюшкин-председатель. – Терпи! К чему это – очки? Нехорошо. Отвечай по существу.
– Э-эх, так его растак!.. – срывается с места дед Абросим Иванович Чмелёв, пробирается между рядами скамеек и идет к сцене.
– Куда ты, дед? – машет на него рукой Семен Елкин. – Куда? Вернись, рано еще. Прение еще не открывали.
– А мне оно и не нужно, твое прение, – отвечает дед. – Настигло время сказать – и скажу, и не перебивай меня, ради Христа, а то брошу. – Дед останавливается. – Как же я этого не люблю, ну вас к чертовой матери! Когда б ни начал – то, говорят, какой-ся рыгламент не вышел, то не открывали еще, то уже закрыли. Тьфу, чтоб вы провалились! – поворачивает обратно.
– Так еще комиссия не кончила. Нельзя, Абросим Иванович, порядок ломаешь, – убеждает Елкин.
– Ничего, дайте сказать деду, – говорит Капитон Иванович. – Мы подождем. Иди, иди, Абросим Иваныч!
– Валяй, Абросим Иваныч!
– Дать деду слово! – несется из зала.
– Ладно, нехай выскажется, – говорит Елкину Дядюшкин. – Ты, Абросим Иваныч, только поприличней выражайся. Тут – женщины.
– А это как придется, – отвечает дед. – Не ручаюсь, – и идет к сцене.
– Граждане колхозники колхоза «Красный Кавказ»! – начинает Абросим Иванович пространно и торжественно. – До каких пор будут приезжать к нам люди и колоть нам глаза нашим животноводством? Может, оно вам, верно, не болит, как вот гражданка Абраменкова сказала, но мне болит, потому что хоть мое дело и маленькое, я – сторож, но причисленный к этой отрасли, и считаюсь как работник животноводства. Ей-богу, истинно говорю вам – терпение уже лопается!.. Тут спрашивали, кто виноватый, вот и я как раз об них хочу сказать, об этих самых сукиных сынах, кто довел наше животноводство до ручки, растак их… кмх! Да… У меня должность такая: хожу кругом двора, звезды считаю и чего-чего только не передумаю за ночь! Припомню и что раньше было, еще до извержения царя, и гражданскую войну, и вот стану сам с собой рассуждать: что у нас такое, в нашем колхозе, с животноводством получается? Прочее хозяйство в гору идет, а животноводство – вниз. В чем тут гвоздь забитый? Да в самих руководителях, по-моему! Сколько уже у нас заведующих переменилось! Милиён! И все без толку. Прямо не везет нам на них, либо место у нас такое, богом проклятое. Был Степка Журавлев – этот, барбос, начал выручку за молоко пополам делить: половину в кассу, половину в карман. Скинули его, судили, назначили Фаддея Кузьмича. Кузьмич полгода поработал – помер. Ну, царство ему небесное, это со всяким может случиться. После него поставили Гаврилу Отрыжкина. Такой был захудалый да больной, подкормился сливками – начал выбрыкивать, дояркам проходу не дает, прямо удержу нет. Скандалы у нас каждый день, мужья ревнуют, жен терзают. Скинули и Отрыжку. После Отрыжки еще штуки три сменилось, и все такие же: либо не в курсе, либо с какой-ся придурью. Назначили, наконец, нам Никиту Пацюка. Ну, думаю себе, этот поведет дело! Парень наш, красный партизан, командиром взвода был у нас в отряде. Человек пожилой, с понятием. Ну, и что ж из него получилось? И этот старый козел по той же дорожке пошел!..
