Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)
– Да ты что, брат, в самом деле официантом был?
– Два года.
– Когда?
– После демобилизации. До сорок седьмого года.
– Вот диво! А до войны чем занимался?
– Тем же, чем и сейчас занимаюсь. Работал трактористом в Знаменской МТС Ростовской области.
– Чего ж тебя занесло не в свою борозду?
– Так, бывает…
И пока у кухарки допревало в котлах над костром «квисо куриное сюпрем с рисом», Сергей рассказал, – не все, видимо, еще знали эту историю – как его занесло «не в свою борозду» и как вынесло…
– В сорок четвертом году получил я на фронте письмо из колхоза – умерла моя мать. Больше никого родных у меня там нет. Брат погиб под Сталинградом. Подворье наше спалили фашисты… Отслужил родине до полной победы, демобилизовался в немецком городе Швибусе, выправил документы, получил отпускные деньги, а куда ехать? Подвернулся приятель, тоже из демобилизованных, Виктор Дракин, старшина. «Поедем, говорит, со мной в Саратов. Если ты к технике привержен, так в городе же ее больше: на завод поступишь или на курсы шоферов. Какого-нибудь начальника будешь возить – это дело чище, чем в тракторе ковыряться». Подумал-подумал – поехал с ним в Саратов.
На шоферские курсы не было в том месяце набора. Поступать на завод не спешили – это от нас не уйдет. Отдохнули, погуляли, пока деньги были. Потом поехали путешествовать: «Почем в Киеве синька?» – «А в Тбилиси в мухоморах не нуждаются?» Месяца три этим занимались. И познакомились в поезде с одним начальником по общественному питанию. Угостили его абхазскими персиками, имеретинским вином. Понравились мы ему. Предложил нам ехать в Москву, дал адрес, пообещал устроить официантами в хороший ресторан.
Дракин сразу загорелся: «Это дело! Всю жизнь мечтал о такой работенке!» А он, этот Дракин, кем только не был до войны: и шофером, и фотографом, и парикмахером, и артистом. Я посомневался было насчет квартиры. «О чем, говорит, горюешь, гвардеец! Мало ли в Москве вдов молодых с квартирами?» Ну, в Москву так в Москву. Поехали. Разыскали по адресу этого нашего приятеля в тресте общественного питания, дал он нам направление в ресторан «Арктика»…
– Трудно было привыкать?
– Как сказать… Названия блюд трудно было запомнить. Поначалу эскалопы с эскарпами путал. Кричу на кухню: «Два эскарпа из телятины!» Повара смеются: что за кушанье?
– Эскарп – это противотанковый ров.
– Ну да. А бегать между столиками с подносом – это я быстро освоил. Я конник. Джигитовку делал. Бутылку на голове на полном галопе удерживал. Нас ведь не сразу допустили к работе, обучили сначала на курсах. Как с посетителями обращаться: ежели, например, сидит парочка, то надо даме первой подать прибор, ей же надо и меню показать – выбирайте. А за расчетом подходить к кавалеру. Лекции читали нам про калории, витамины. Опять же, как вежливо пьяного вывести. Учили нас кой-чему и старые официанты. Вот, к примеру, как произнести такие слова: «У вас, гражданин, графинчик уже опустел? Можно убрать?» Надо так жалостно сказать это слово «опустел», чтоб он еще два графина заказал. Ну, Дракин этот мне всякие советы давал. Если, мол, видишь, что кавалер подвыпил и форсит перед дамой – приписывай смело к счету десятку-две, не будет проверять, посовестится. И прочее такое. Но я, сказать по правде, никогда так не делал. Наоборот. Заметишь – подсел к столику командировочный, может, директор МТС приехал в Москву по делам, в министерстве отчитывался, набегался, скучный сидит, устал. Подходишь и говоришь ему: «Сто грамм, гражданин, поднесу, а больше, пожалуй, не нужно, как бы под троллейбус не угодили, у нас тут на площади сильное движение». И закуску предлагаешь, какая поплотнее и подешевле. По своему карману рассчитываешь, как если бы сам приехал в Москву с честной зарплатой. Верно говорю, не обманывал, не обсчитывал. На чай брал, – что было, то было…
– И как же ты после «Арктики» в Курской области очутился? Климата не выдержал?
– Не выдержал… Подвели меня растратчики одни. Разная ведь публика ходит в рестораны. Большая неприятность вышла из-за них… Повадилась одна компания за мой столик садиться каждую ночь. Облюбовали уголок за пальмой. По пятьсот – семьсот рублей пропивают втроем за ночь, и подойдешь к ним – только и слышишь: «взял», «дал», «подкинул», «выписал с базы». Жулики какие-то при торговом деле.
Хотя нас и учили на курсах, что официантам не полагается вмешиваться в разговоры за столиками, но я как-то не вытерпел. Заказали они рябчиков жареных, того-сего, напитков всяких и, между прочим, ананасов – компот у нас был консервированный из ананасов. Принес я это все и говорю: «У вас, говорю, получается как по-писаному. Не про вас ли товарищ Маяковский выразился: ешь ананасы, рябчики жуй?..» – «О, говорят, наш официант, оказывается, Маяковского читает!» И начали меня гонять: «Перемените приборы, вилки селедкой воняют», «А соль почему мокрая? Подай сухую», «Вино не той марки принес! Мы заказывали портвейн сто семнадцать. Чем слушал?» Обидно мне стало: «Подай, перемени!» Ну что же, сам знал, какую выбирал профессию. И для того ли я четыре года воевал, три раза раненный был, чтобы такая нечисть опять плодилась на земле?.. Пошел в буфет, хлопнул с досады двести грамм. Зовет меня опять один из этой банды: «Эй, орел! Поди сюда! Закажи нам три порции блуждающих почек». Я раскрыл карточку, ищу. Другой говорит: «В меню не ищи, это очень редкое блюдо, его делают только по особому заказу. Иди к шеф-повару, закажи». Я понял – разыгрывают. Нагнулся к ним, говорю тихо: «Если желаете попробовать этого редкого блюда, гады этакие, растратчики, вот закроем ресторан, сдам выручку, чтоб мне не при служебных обязанностях быть, выйдем на улицу, и я вам там, без шеф-повара, в одну минуту всем троим сделаю почки блуждающими».
Тут они, конечно, крик подняли, директора вызвали: «Ваш официант грозится нас побить!» Стал я с ними рассчитываться – они меня под шумок накрыли на сто рублей, бутылки из-под шампанского спрятали под стол, я и не включил его в счет, так что в ту ночь я пришел домой совсем пустой, даже буфетчику задолжал. После этого случая меня в том ресторане посетители стали бояться, пальцем показывали: «Вот тот официант, что супником на пьяных замахнулся». А я вовсе и не замахивался. И хотя тех жуликов вскоре посадили, – приходил к нам следователь за справкой: часто ли кутили они у нас? – все же мне за них влетело. Строгий выговор объявил директор в приказе.
Потом еще получилось у меня там разногласие с метрдотелем. Метрдотель – это старший над официантами, наш непосредственный начальник, бригадир.
– Какое разногласие?
– По вопросу международной политики… В наш ресторан часто заходили иностранцы. Может, и хорошие люди, а может, и дрянь какая-нибудь, шпионы, клеветники. Если хорошие люди, тем паче надо с ними держаться просто, по-человечески. А метрдотель такие приказания нам давал: если садится за стол иностранец – бросай все, пусть другие посетители ждут хоть целый час, обслуживай его! Не пустили как-то в зал нашего парня, фронтовика – одет не по форме, в гимнастерке и сапогах; надо, мол, брюки навыпуск и китель. А иностранцы поснимают пиджаки, сидят в подтяжках при дамах, чуть не вовсе растелешатся – и не смей сделать им замечание. Вот я по этому вопросу и выступил на производственном совещании. Говорю: «Может, эти туристы дальше нашего ресторана никуда и не поедут, ни на заводах, ни в колхозах не побывают, значит, все ихнее знакомство с советскими людьми через нас, официантов. И поэтому нам нужно с ними держаться вежливо, но без лакейства, чтоб не судили они по нас плохо обо всех наших людях». Выступил с чистой душою, как, бывало, в тракторной бригаде давал всякие рацпредложения, а вышло недовольство. Метрдотель этот стал ко мне придираться: меньше всех у меня выручки, план, мол, не выполняю. И буфетчик взъелся на меня за то, что уличил его как-то в недоливе. В общем, вижу, какая-то ерунда вокруг меня получается. Другим официантам на кухне без очереди заказы отпускают, а я по полчаса жду у окошечка. Не ко двору пришелся. Взял расчет…
Сунулся на завод – что ж, специальности нет. Вижу – на улицах укатывают асфальт катками, машина – тот же трактор. Пошел в контору: «Не нужны вам трактористы?» – «Нет, говорят, набрали уже сполна. В деревне, вероятно, больше спросу на вашего брата…» Но Зося меня предупредила: если поступишь на черную работу и будешь приходить домой в мазуте, ищи себе другую квартиру.
– Какая Зося?
– Хозяйка квартиры. Я ей все чаевые отдавал… На гитаре она хорошо играла. Наденет голубой халатик, как заноет «Рябину» – душу вынимает!..
– Добро, что твоя Уля здесь не присутствует. При ней не стал бы всего говорить.
– Уля знает. Во сне как-то проговорился… Пошатался я недели две без работы, но потом все же этот наш знакомый дал мне еще раз направление в хороший ресторан. Ресторан – при гостинице. И там я встретил одну землячку, старуху…
Проходила в Москве сессия Верховного Совета. Часть депутатов разместили в нашей гостинице. Живут наверху в номерах, обедать и ужинать спускаются к нам в ресторан. Смотрю – села за мой столик женщина в платочке, по виду – работница с фабрики или колхозница. С депутатским значком. Читает меню. Подошел к ней: «Чего вам подать?» Выбрала она что-то из порционных. «Можно, говорю, сделаем. Но чуток подождать придется, минут пятнадцать». Донское словечко сорвалось. Она поглядела на меня. «А ты, парень, не с Дону?» – «С Дону», – говорю… «Ну, иди заказывай, подожду».
Принес обед, расставляю тарелки. «Тебе, спрашивает, сынок, дюже некогда?» – «А что?» – «Да вот кабы ты мне вечером чаю принес туда, в комнату, шестьсот четырнадцатый номер. Боюсь в лифте спускаться, как пойдет вниз – душа от тела отрывается». – «Это можно», – говорю. «Нездорова я, говорит, сегодня, не пойду вечером в театр, попью горячего и спать лягу». Поговорили мы немного, спросила она меня, из какой станицы? Про себя рассказала – кто она, откуда. Колхозница, звеньевая.
Стучусь к ней вечером с чаем, а она в номере мебель переставляет по-своему. «Чего ж вы, говорю, горничную не позвали?» – «Да они уж утром тут прибирали. Ничего, я дома, как занедужаю, начинаю стирать либо хату белить – разомнешься, выпьешь на ночь стопочку, оно и полегчает». Стал я чашки с подноса снимать. «Ох, говорит, земляк, непривычна я, чтоб мне такие казаки на стол собирали. Садись вон на диван, я сама подам, что нужно. Повечеряешь со мной?» Достала из чемодана бутылку терновки, рыбца донского вяленого, сала домашнего. Неудобно отказываться. Сел. Стала она меня расспрашивать: где я был в военные годы – на передовой ли воевал или трофеи собирал, до какого чина дослужился, какие награды имею? Дотошная старуха. Глаза черные, как паслен, и голова черная, ни одного седого волоса, а лет – за шестьдесят. Маленькая, худенькая. У меня мать была такая маленькая, чернявая…
Доложил я ей про свою службу. Чин небольшой, старший сержант, был командиром орудия, награды имею. Гвардеец. Похвалился!.. «Гвардеец! – говорит. – Тебе ли, такому молодцу, чаи тут разносить? Не гвардеец ты, говорит, дезертир! На кого колхоз свой покинул?» – «Мамаша, говорю, в столицу захотелось. В Москве ведь не грех пожить». – «А при какой такой важной должности состоишь ты здесь в столице, что она без тебя не обойдется?» Что ей ответить? Сам об этом уже двадцать раз думал… Я Москвы, по правде сказать, и не видел. В два часа ночи закрываем ресторан. Кто не доел, не допил – постоишь возле него еще полчаса. Пока отчитаешься, доберешься домой – утро. Соседи на работу идут, а я спать ложусь. Где-то заводы, строительства всякие, люди другие – ничего я этого не видел… «А как же, говорю, мамаша, будет при коммунизме? Не всем же в поле работать. Будут люди кушать в ресторанах, значит, кто-то должен и подавать им». – «Не знаю, говорит, сынок, как оно будет, как оно все устроится, но думаю, что такого безобразия не допустят, чтоб слабосильные девчата трактора крутили, а такие бугаи, как ты, вазочки с мороженым носили. Страшно смотреть, как ты берешь их своими ручищами – вот раздавишь! Кто больше сможет, тот больше и сделает – так, по-моему, будет… При коммунизме! Какое слово сказал! Много ли ты для коммунизма делаешь, что берешься о нем рассуждать?..»
И начала мне рассказывать, как разорили фашисты их колхоз и как там люди за три послевоенных года восстановили все, что было до войны; как в первую весну после немцев они одним «Универсалом» и коровьими упряжками засеяли семьдесят процентов довоенной площади; как детишки-подростки две нормы на коровах пахали; как бабы косами косили по полгектара в день. О других рассказывает, о себе – ничего. Но мне-то ясно: раз выбрали ее депутатом, значит, она там больше всех потрудилась… Поглядел я на ее руки, маленькие, черные, еще с лета загар не сошел, и на свои глянул – белые, с маникюром… И как представил я – до чего трудно было нашим женщинам в войну, сколько работы они своими слабыми руками переделали, и сейчас еще как им трудно, – таким я сам себе распоследним сукиным сыном показался…
Спрашивает она меня: «Может, ты инвалид?» – «Нет, говорю, ранения имею, но здоровье не потерял». Давай она меня опять костить! «Молодой, здоровый, живое дело в руках – тебе ли здесь околачиваться?» Говорю: «Мамаша! Мне уже и самому это все надоело, как сухой ячмень беззубой кобыле». Пожаловался ей, как иной раз обидно бывает за то, что мало уважения к себе видим от посетителей. «Сами виноваты! – говорит. – Зачем берете на чай, сами себя унижаете? Вот при коммунизме официанты в милицию будут тянуть таких, кто сунет им на чай!» – «При коммунизме, говорю, может, и милиции не будет». – «Ну, доживем до него, увидим, как будет. А пока что – строить его нужно».
Рассказал ей про свое сиротство, но и тут она меня пристыдила. «Ты, говорит, матери лишился, пока воевал, а я вот, мать, осталась – три похоронных на сыновей получила. И живу, с людьми… Что ж, тебе колхоз, где ты вырос и столько лет работал, – чужой?»
Вот такую землячку встретил… Еще раза два вечером приходил к ней. Потом закончилась сессия, уехала она домой. Я ее проводил на вокзал, передал привет тихому Дону… И с того времени совсем потерял я покой. Из ресторана этого меня вскорости уволили. Ну, тут уж сам был виноват – несколько раз являлся на работу в нетрезвом виде. Пошел подавать по кафе-закусочным, пивным. А время – к весне. Жил я в Сокольниках. Идешь на рассвете через парк домой – почка набухает на дереве, землей прелой пахнет, город спит, тишина, днем бы не услышал, а в этот час слышишь все: и как ручейки в парке где-то в балочках журчат и гуси пролетят высоко-высоко, спешат с юга в родные края – слышишь… Сны начали меня одолевать. Все вижу: вагончик полевой при дороге, костер, дымок, ребят наших вижу и трактор свой, «СТЗ», колесник, мотор номер 35587. Есть такие номера, которых во всю жизнь не забудешь. Был я в комсомоле – до сих пор помню номер билета, помню номер боевой винтовки и номер трактора, на котором начинал работать…
Однажды ночью, не заходя домой, прямо с работы, пошел на вокзал, взял билет и поехал. На билет до Ростова не хватило денег, взял до Курска. Вышел из вагона, поглядел вокруг – тоже родная земля. Я же здесь воевал на Курской дуге… Продал на базаре в Курске шубу – была у меня хорошая драповая шуба на меху, купил одежонку попроще, хватило с той шубы и на сапоги, еще и осталось, сел в пригородный и приехал вот сюда, в вашу МТС.
– Вашу, нашу…
– Да теперь уж нашу. Спрашиваю: «Нужны вам трактористы?» – «Нужны!» – говорят. Ну, а дальше что ж вам о своей жизни объяснять? Сами все знаете. И как женился и как хатой обзаводился. С Улей мы знакомы еще с сорок третьего года. Когда в Березовке на дуге оборону держали, я три месяца жил у них в хате со своими батарейцами. А не приехал сюда сразу после демобилизации, во-первых, потому, что она на мои письма не отвечала, а во-вторых, этот Дракин подвернулся: «Поедем, найдем работенку почище!..»
– Так бы и говорил. Не только то, стало быть, потянуло тебя сюда, что на Курской дуге воевал.
– Поехал Серега за дугой, а нашел тут и хомут!
– Затянули парню супонь! Довольно выбрыкивать!
– Уля затянет!..
– А почему ж она на твои письма не отвечала?
– Ну, товарищи, это уж дело наше личное, семейное.
– Не потому ли, что ты и Зиночке Михайловой писал, соседке?
– Вот они небось поделились друг с дружкой радостью, да обе и не стали тебе отвечать.
– Бывали, товарищи, ошибки в жизни, признаю. – Сергей вздохнул, встал, перекинул салфетку через локоть. – Ну что ж – приступим? Лукерья Федоровна! Готово у вас?.. Что прикажете подать на первое? Есть консоме с пашотом, есть рассольник рыбный с фрикадельками, есть суп харчо. Не надо первого? Сразу второе? Рагу из баранины? Есть, подаю. Водочку сами разольете или поухаживать?..
Пылает костер на крутом берегу реки, разгоняет дымом комаров. В гостях у трактористов – председатель колхоза Семен Мокеич Туголуков. Семен Мокеич по-честному хотел принять участие в складчине, совал не раз деньги бригадиру тракторного отряда – его вклад категорически отвергли.
– Сегодня, Мокеич, мы тебя поим-кормим. Но тебе перед нами и ответ держать!
– Это как сказать. Кому – перед кем! – отвечал твердо Семен Мокеич.
– Сегодня наш день. Как Восьмого марта, женский день, мужчина обязан женщине подчиниться, так сегодня – наше первое слово.
– Почему вы, Семен Мокеич, не выступили на собрании, не рассказали, как живете с нами, трактористами, как нам помогаете?
– Я вам, ребята, уже говорил: на прошлой неделе вставил новые зубы, не обработалось еще во рту, не могу выступать.
– Язык зацепляется за зубы?
– Не выговорите слово «механизация»?
– Вместо «механизация» получится махинизация.
– А что! Так оно у вас подчас и выходит – махинизация. Жалко, что нет здесь вашего директора, я б ему так и высказал! Черные пары, нужно и не нужно, культивируете по пять раз, эта работенка вам нравится, тут нетрудно нагнать гектары в переводе на мягкую пахоту. А доходит дело до зяби – у вас уже и планы перевыполнены, и горючее израсходовано, лимитов нет. Это что – не махинация? Гремит МТС на всю область – передовая! Самая высокая выработка на трактор! Очковтирательство, а не выработка!
– Это не от нас исходит, Мокеич. У директора свои расчеты, он за перевыполнение мягких гектаров премии получает. А мы простые люди. Ты с нами поговори.
– Простые! А вам за что трудодни пишут! Не за выработку! У вас тоже своя прогрессивка. Если нам правительство приказывает: сочетать технику с живым тяглом, так нужно делать это с толком. Пары прокультивировать – это мы сможем и на лошадях, не поспешайте поперед батька в пекло! Вы нам зябь пашите, вот! Это потруднее. Под свеклу пашите, на тридцать сантиметров, у нас для такой пахоты и конных плугов нет. Доколе это безобразие будет продолжаться! Каждый год половина площади остается под весновспашку!
– Мокеич! Есть и наша вина, не отрицаем, но вам же сказали уже: сегодня наш день.
– А ежели ваш день, так что – богу молиться на вас?
– Молиться не надо, а все-таки объясни ты, Семен Мокеич, почему так получается: в других колхозах питание трактористов обошлось за лето по триста рублей с носу, а нам насчитали за прошлый год почти по тысяче?
– Чем вы нас таким особенным кормили? Куриными котлетами, что ли?
– Такая же картошка, такой же борщ.
– Кабы такой! Как вам не стыдно было предлагать нам по восемь рублей мясо с той коровы, что сгорела, когда молния в стадо ударила? Трактористы отказались – дорого; вывезли на базар, по четыре рубля просили – никто не берет. Ну – вези назад. Переварили то мясо, перемешали с отходами – скормили курчатам на птицеферме. В «Крокодил» надо писать про такую вашу доброту!
– Приедет начальник из района – тому выписываете продукты «по себестоимости». А трактористам – втридорога.
– По среднерыночным ценам. По закону.
– Какие же среднерыночные, если на базаре по четыре рубля не берут то мясо, что нам по восемь считаете?
– Плохо получается, Семен Мокеич! Колхоз считают передовым, а трактористы отказались от общественного питания! Не по карману. Как единоличники, с узелками в поле ходим. Вам же, правлению, неприлично!
– Будете хорошо работать – буду хорошо кормить.
– Вот что! А может, давайте жребий метнем, с чего начинать? Лучше покормите – лучше поработаем.
– Питание в поле и вагон – это основное для тракторной бригады, Семен Мокеич! Без этого и бригада не бригада. Как я могу с них дисциплину требовать, если, скажем, прошел ливень и ребятам обсушиться негде, бегут домой ночевать, за десять километров?
– Есть у вас вагон, чего голову морочите!
– То не вагон, собачья будка.
– Нет, не собачья – куриная. Это нам отдали походный курятник, в котором колхоз когда-то кур вывозил в поле на черепашку.
– Трем человекам только в ней лечь.
– А прицепщикам куда деваться? Тоже живые люди.
– Осень придет, холода, дожди – за целые сутки душу негде отогреть!
– Не видали вы, что ли, хороших вагонов, что эту конуру на колесах называете вагоном? Поезжайте в «Красный Октябрь», посмотрите: за пятнадцать человек вагон, полочки, матрацы, двойные стены, утепленные, печка железная для осенних холодов, радиоприемник, библиотечка. Вот то забота о своих трактористах!
– Давай, Мокеич, сегодня, в наш торжественный день, так договоримся. Мы признаем: плохо работали. Был и брак на пахоте, и не укладывались в сроки, и с этими мягкими гектарами хитрили, нечего греха таить. Обещаем, что свои ошибки ликвидируем. Но и вам, правлению колхоза, нужно перестроиться в корне!
– Если вам еще и матрацы и радио, так меня колхозники живьем съедят! И так нареканий не оберешься: все трактористам да трактористам, помешались вы на своих трактористах!
– Кто ж может такое сказать: помешались на трактористах? Только самые несознательные элементы. И ты, Мокеич, за ними в хвосте плетешься. Не к лицу культурному председателю! А сознательные колхозники понимают – на нас все полеводство держится. И знают, что работенка у нас нелегкая. Кого никогда не увидишь с женою вечером в клубе? Тракториста с женою не увидишь. Потому что он все лето в поле живет. А легла зима – он надел опять свою промасленную робу и пошел в МТС на ремонт, до весны.
– Семен Мокеич! Вы, может, тоже такого мнения, что трактористы склочники и горлопаны? Из-за всякого пустяка, мол, скандалы поднимают. Так нас само дело заставляет скандалить! У нас в руках – дорогая техника. Если вы нам выделили на обслуживание самых последних кляч и воду или горючее не подвозят вовремя – получаются простои. А что значит простой у тракториста? Когда он спит под кустиком, а машина стоит, не он один спит – с ним тридцать лошадиных сил спят!
– А то и все восемьдесят, если дизель простаивает!
– Отношение у нас в колхозе к трактористам – прямо как при старом режиме!
– Сказал! При старом режиме трактористов не было.
– За такое отношение еще в тридцать третьем году политотделы председателям холку намыливали!
– Да вы что, ребята, в самом деле? Зачем меня пригласили до своего коша? Выпить-закусить или чтоб поругаться?
– И за тем и за другим, товарищ председатель.
– А когда ж с вами в другое время по душам поговорить? На табор к нам приедете – трактористы в борозде работают, один-двое лишь на профилактике стоят. В одиночку с вами несподручно ругаться. А тут мы все в сборе.
– Гуртом и батька легче бить!..
Парень с двумя орденами Славы и несколькими медалями на кителе защитного цвета прилег спиною к дереву, смотрит в пламенеющее небо на западе, где только что скрылось солнце за горизонтом, тихо наигрывает на баяне. Вокруг него на траве, в разных позах, сидя и лежа, расположилась вся бригада… И у другого тракториста – медали, ордена и у третьего – медали, нашивки за ранения… Негромкая песня, вполголоса: «Эх, дороги, пыль да туман…»
– А еще был у нас на Крымском фронте такой случай в сорок втором году, – начинает рассказывать баянист, когда песня умолкает. – Один «КВ» подорвался на мине. Пехота отошла, залегла, атака не удалась, и этот «КВ» остался в нейтральной полосе. Семь суток просидел экипаж в танке, на морозе, градусов пятнадцать был мороз, все ждали, когда наши попытаются опять отбить высотку, чтобы поддержать огнем с места. Немцы не стреляли по этому танку, хотели, должно быть, его целеньким захватить, – гусеницу только разорвало, – а наши думали, что экипаж погиб. И вдруг на восьмые сутки, когда пехота пошла опять в атаку, ожил «КВ»! Как сыпанул по немцам! Взяли высоту!.. Семь суток – в броне, в железе, на морозе. Вытащили ребят из машины, а они ходить не могут, ноги распухли, как колоды. Сразу отправили их в медсанбат, оттуда в госпиталь, не знаю, пришлось ли им еще воевать. Все пятеро были трактористы.
– Из трактористов хорошие выходили солдаты, – говорит другой фронтовик с медалью «За оборону Сталинграда» и орденом Красного Знамени. – Это было здорово придумано! Сколько деревенской молодежи обучили управлять машинами! Что ж, парень знает технику, он что хочешь быстро освоит: и танк, и миномет, и пушку. А к лагерной жизни нам не привыкать…
– Наступали мы в Донбассе летом сорок третьего года, – начинает рассказывать третий. – Я был в танковом десанте, командовал отделением автоматчиков. Танки и мы, пехота, расположились перед вечером в посадке у дороги. Кто спит, кто оружие чистит, кто бреется. На этом месте ждать нам боевого приказа из штаба бригады. Слышим – тракторишко где-то близко жужжит, за бугром, и тут только мы обратили внимание: поле-то за посадкой вспахано, уже травой заросло, майский пар. А расстояние от передовой – всего километров десять. Показался трактор на бугру, «ХТЗ», колесный, к нам спускается, тянет культиваторы, дымит, дребезжит, за рулем – девчушка лет шестнадцати, вся в масле, в копоти, зубы только блестят. Остановила машину, соскочила с сиденья, – культиваторы разладились в сцепе, – что-то бьет молотком, ключом поддевает, силится разогнуть. Подошли мы, танкисты и я со своими бойцами, давай ей помогать. А она сердится на нас: «Чего вас сюда принесло? Не могли другого места выбрать? Вон в балке роща, там бы лучше замаскировали свои танки. Увидит «рама», засечет, прилетят, начнут бомбить, исковыряют мне все поле. Мы ж с напарницей ночью без фар работаем, еще сверзишься в воронку с трактором!» – «Не сердись, говорим, рыжая, мы гости ненадолго. К утру и след простынет». Я говорю: «Посиди, отдохни, а я разочка два обойду загон». – «А вы, спрашивает, понимаете по трактору?» – «Немножко, говорю, понимаю». – «На моем не поедете, дюже много у него секретов, все на бечевочках да на палочках держится. Этому трактору в субботу сто лет. Сама карбюратор собрала из утильсырья. Коробка скоростей такая, что едешь и души нет – вот сейчас рассыплется!» – «А чего ж вы, говорю, так запустили пар! Сорняки на семена разводите? Его пора уже третий раз культивировать». – «Пар запустили! Вот еще мне – инспектор по качеству! Вы бы спросили, как мы его пахали? Пропашешь борозду, а им, гадам подслеповатым, сверху показывается, что войска окопы роют. Как засыплют бомбами! А сколько у нас тракторов-то? МТС этой весною только начала работать. До войны две бригады обслуживали наш колхоз, а теперь – два трактора!» Починили мы ей тяги: «Поезжай, да не круто заворачивай на углах, оглядывайся». – «Вот спасибочко вам!» Подобрела. «А свечек у вас нет лишних? – спрашивает танкистов. – Дали бы мне хоть одну, а?» Надавали ей танкисты свечей фрицевских, трофейных. «Вот спасибочко!.. А автолу мне немножко не отольете?» – «Автолу, милая, говорим, не можем дать, самим нужен. В бой идем, полагается иметь запас, про всякий случай. А вот свет тебе на машине оборудуем. Почему, говоришь, ночью без света работаете?» – «Маскировка. Да, сказать, и лампочек нету, ничего нету». – «Ну вот скоро фронт продвинется дальше, будешь светить без опаски». Взялись ребята, сделали проводку, установили ей на машине две фары, одну на радиаторе, вперед, другую назад, на плуг. Уж она благодарила, благодарила!.. А по дороге, смотрим, пылит уже мотоциклист, везет нам приказ из штаба бригады. Стемнело – передвинулись на исходные позиции. На рассвете пошли в бой. Началось наступление… Как-то, уже в Венгрии, попалась мне газета «Правда Украины». Про это самое село писали, про этот район – название села мне запомнилось. Одна трактористка в первый год после освобождения вспахала на старом «ХТЗ» что-то около тысячи гектаров. Наградили ее орденом Ленина. Эта ли девушка, что сердилась на нас, – не знаю. Не спросили мы тогда, как ее звать…
Парень с двумя орденами Славы берет снова баян, пробует басы, начинает знакомую фронтовую. Трактористы, фронтовики и молодежь, еще не служившая в армии, подхватывают с середины песни: «Тает снег в Ростове, тает в Таганроге, эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать». Песня крепнет, ширится, голоса у ребят свежие, сильные, слышно их песню, вероятно, далеко в окрестности… Да, слышно. По ту сторону реки, за лугом, в селе откликаются девичьи голоса – поют ту же песню.
Поздно вечером секретарь райкома партии подводил у себя в кабинете с товарищами, принимавшими участие в проведении «Дня тракториста», итоги – удался ли праздник?
– В другой раз сделаем немножко не так. Сама жизнь нам кое-что подсказывает. Эти споры, здоровые взаимные претензии, что разгорелись уже после нашей официальной части, надо обострить, подогреть. Пусть поспорят трактористы с председателями колхозов, полеводческими бригадирами, побранят друг друга – ничего страшного, на пользу делу пойдет!.. Вот еще что я думаю. Обяжем всех председателей колхозов вывести на праздник вагоны, в которых живут их трактористы. Устроим на этом лугу нечто вроде выставки. Каждая тракторная бригада станет на своем месте, со своим вагоном – прямо как живут они в поле. Пусть любуются люди хорошими, теплыми, радиофицированными вагонами, пусть смеются над курятниками. Верно? Может быть, даже таблички на каждом вагоне: во сколько обходится в этом колхозе трактористам питание в день, чем их кормят.
– Но не все с колхоза требовать, – подал голос кто-то. – Надо и трактористов покритиковать. И их работу надо показать на выставке.
– Обязательно! – продолжал секретарь. – Я же не договорил. На стоянке каждой бригады сделать стенд. Диаграммы: выработка, простои, расход горючего. Но выработка еще не самое главное – какой урожай дала эта бригада колхозу? Экспонаты, образцы урожая за прошлый год. Прямо выставить снопы пшеницы, ячменя, овса. Где-то будут вот такие снопы, рукой до колоса не достать, а где-то и поменьше. Пусть люди смотрят, сравнивают, критикуют.
