Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)
Немец, дрожа от страха и озираясь по сторонам, бормотал, тыча себя пальцем в грудь: «Их бин егер, егер», – объясняя, что он не офицер, а рядовой солдат, а бойцы, обступившие его, хохотали, потешаясь его видом.
– Эй, вояка, зачем рукава засучил? На кулачки хотел биться?
– В психическую собрался?
Любит солдат посмеяться. Казалось бы, совсем не место веселью там, где снаряды роют землю, и пули свистят, и смерть неотступно ходит за человеком. Но не все же время думать о ней, о смерти, будь она неладна!
Уже немало бойцов вынесли санитары из батальона в балку, где стоял ночью со своим КП Петренко и где развернулся после его ухода перевязочный пункт. На зеленой траве валялись окровавленные портянки, рваные рубахи, куски бинтов. Раненые, способные двигаться, обступили старый колодец со сломанным журавлем, опускали в него котелки, привязанные к поясам, жадно пили нечистую, с затхлым запахом воду и поили лежавших на земле товарищей.
Солнце поднялось высоко и пекло по-летнему. Подсыхающая земля паровала. В степи струились в воздухе над горизонтом «барашки».
Подъехали с кухней командир хозвзвода и повар, остановились у колодца, начали раздавать пищу раненым.
Петренко с пятой ротой был уже в селе. Взяв из двух рот по взводу бойцов, он послал их с пулеметами вперед по дороге, приказав окопаться на гребне, откуда могли подойти резервы на помощь окруженным в селе гитлеровцам.
Исход боя был уже решен. Немцы не вырвались. Сады и улицы были завалены трупами в зеленых, измазанных грязью кителях. Танки больше не показывались. Огонь утихал. Только в районе четвертой роты упорно оборонялась засевшая в мельнице группа автоматчиков со станковыми пулеметами…
Петренко как расстался со Спиваком на рассвете, так и не видел его до сих пор. Он спрашивал о нем прибегавших из рот связных.
Завалишин доложил комбату:
– Был в четвертой роте, видел его с младшим лейтенантом Осадчим тогда еще, как немца захватил, а после не видел… Беспокоитесь, товарищ старший лейтенант, об землячке? Ну, я думаю! Земляк на фронте – все одно что брат. Да еще какой земляк – из одного колхоза! Вот как довелось вам воевать – на пару… Эх, мне бы такого землячка! Я бы за него и в атаку ходил, жалел бы его.
Петренко, нахмурясь, ответил Завалишину украинской пословицей:
– Не вжалеешь батька в наймах. Слыхал такое?..
Но Спивак был жив и невредим. Он все время находился в четвертой роте, которая, как и обещал Осадчий, первой ворвалась в село, быстро очистила от противника одну улицу, но затем попала под сильный пулеметный и автоматный огонь с мельницы и вынуждена была залечь.
Один станковый пулемет, строчивший из-под крыши мельницы, замолчал после того, как туда угодил тяжелый снаряд и разворотил половину крыши. Два пулемета вели огонь из узких амбразур со второго этажа. Автоматчики стреляли с обоих этажей, из окон. Место перед мельницей было открытое – улица и большой голый двор.
Судя по утихавшей перестрелке в центре села – оттуда доносились только одиночные винтовочные выстрелы, – бой кончался. Где-то добивали гитлеровцев, выкуривали их из хат и погребов, забирали в плен. Оставалась мельница. Вызывать на нее огонь артиллерии, когда рота находилась тут же, в ста метрах, и село наполнялось уже своими войсками, было рискованно. А в плен сдаваться немцы, видимо, не желали.
Спивак лежал с Осадчим в кустах за дорогой, за развалинами какого-то каменного сарая, обдумывая, как бы покончить поскорее с этим последним убежищем гитлеровцев в селе и пообедать.
– Не хотят в плен. Не хотят, сволочи, заводы нам восстанавливать и шахты откачивать, растак их! – выругался Спивак. – Какие-то белоручки попались. Надо что-то придумать… Не повезло нам сегодня, товарищ Осадчий. Там уже, вероятно, трофейный шнапс раскупоривают, а мы лежим… Чего он, Петренко, не подкинет хотя бы пару бронебойщиков? Связные есть? Напиши ему.
Но не успел Осадчий достать из полевой сумки карандаш и бумагу, – сзади них послышался шелест травы. Оба разом обернулись и увидели ползущих солдат с длинными, как шесты, ружьями. Не двух, а восемь бронебойщиков прислал Петренко.
– Товарищ капитан! – задыхающимся шепотом начал приползший первым сержант. – Товарищ младший лейтенант! В ваше распоряжение. Четыре расчета…
– Добре, – сказал Осадчий. – Патронов много?
– Не так чтобы много, но штук но десять осталось… Куда бить, товарищ младший лейтенант? По окнам?
– По окнам… Только надо смотреть куда. Они не сидят на месте. Даст очередь из одного окна и бежит до другого. И амбразуры есть у них по углам… Вы по автоматчикам патроны не тратьте, вы мне станковые пулеметы подавите.
С мельницы, видимо, заметили движение в кустах за развалинами сарая. Струя разрывных пуль брызнула по камням. Все пригнули головы. Мелкий осколочек камня больно черкнул Спивака по щеке. В цепи лежавших в саду бойцов кто-то громко всхрапнул, словно во сне, перевернулся с живота на бок, разбросал ноги ножницами в неестественной позе и так застыл.
– Ранен? – спросил Спивак, заклеивая поднятым с земли листочком тополя царапину на щеке.
Сосед повернувшегося на бок бойца подполз к нему, всмотрелся в его мутнеющие глаза, приложил ухо к груди, послушал.
– Убит.
Бронебойщики тихо расползлись по местам, указанным командиром роты, и, наблюдая безотрывно за мельницей, стали вести редкий огонь по черным провалам окон и амбразурам, из которых показывались стволы пулеметов.
Рядом со Спиваком, за камнями, лежал командир третьего взвода старший сержант Разумовский, молодой красивый парень с писаными девичьими бровями, большими черными задумчивыми глазами, харьковчанин, по гражданской специальности электрик.
Когда Спивака отвозили зимою раненого в медсанбат, Разумовский был еще рядовым бойцом, бесстрашным в бою, не знавшим усталости в походах, от которого никто никогда не слышал жалоб на фронтовые тяготы. Он пришел в полк из партизанского отряда, действовавшего в Харьковской области, пока она была оккупирована, и расформированного при соединении с Красной Армией. Первое время Разумовский в полковой разведке и показал себя прекрасным лазутчиком, но оттуда его пришлось перевести в роту, когда выяснилось, что бесполезно ждать от него живого «языка» – всегда в той группе разведчиков, с которой уходил Разумовский, случались «несчастные» происшествия с пленным: то начал кричать, заткнули ему рот тряпкой и нечаянно задушили, то шальной пулей зацепило, не довели. Для разведки он оказался слишком зол.
На днепровской переправе он заменил убитого сержанта, принял на себя команду отделением и так и остался отделенным, без звания. За бои на правом берегу (в отсутствие Спивака) Разумовский, уничтоживший ручными гранатами в одной хате девять гитлеровских солдат, был награжден орденом Красной Звезды, аттестован старшим сержантом и получил назначение на должность командира взвода.
Спивак помнил задушевные беседы зимою на походах с этим молчаливым, задумчивым чернобровым парнем. С тех пор как начал он получать письма из дому, с освобожденной Полтавщины, и узнал, что его жена и дети спаслись, Спивак, встречаясь с Разумовским, чувствовал всегда какую-то неловкость перед ним за свое счастье. У Разумовского вся семья погибла в Харькове, никого не осталось у него, ни одной души родных во всем свете: погибли мать, жена, две сестры, брат…
– Большой перелом в войне наступил, товарищ капитан, – высказал как-то свои мысли агитатору полка молчаливый Разумовский. – По всему видно – врагу уже не воскресать. А на душе – не легче. Даже как-то тяжелее становится… Я боюсь, товарищ капитан, того дня, когда скажут – конец войне, мир, нельзя больше их бить. Что я буду тогда делать? Я от одних думок с ума сойду…
Спивак всю ночь, пока шли они колонной по глубокому снегу, рассказывал Разумовскому о тяжелой судьбе многих знакомых ему людей, находивших в себе мужество вынести такие удары и продолжать жить и делать свое полезное человечеству дело. Рассказывал об одном полковом враче, старом буденновце, дважды потерявшем на своем веку семью: первую его жену и двух маленьких детей убили в двадцатом году махновцы на его родине в Мелитопольщине; вторая жена и взрослые дочь и сын погибли в первый день Отечественной войны во Львове. И врач – в пятьдесят лет белый старик – ходил не горбясь, за обедом твердо отодвигал от себя лишнюю стопку, курил не больше, чем всякий курящий человек, делал трудные операции, подбадривая раненых излюбленной своей поговоркой: «До свадьбы выздоровеете, юноша!» – заказывал знакомым врачам в тыл большие списки литературы, по которой следил на фронте за всякими медицинскими новинками, и даже собирался вернуться после войны к каким-то научным исследованиям.
Разумовский сказал тогда Спиваку:
– Если останусь жив, приеду к вам в колхоз, товарищ капитан. Примете? Мне теперь после войны ехать куда глаза глядят. Построим электростанцию, буду работать у вас электриком… А может быть, останусь на пожизненную в армии…
Спивак поглядел на лежавшего рядом Разумовского, уже дважды предлагавшего начать штурм мельницы, и вспомнил, что он еще не поздравил его с орденом. Потянувшись к нему, он взял его за руку выше кисти, крепко сжал ее, потряс.
– Что, товарищ капитан? – повернул к нему лицо Разумовский, вопросительно подняв тонкие брови над большими лучистыми глазами.
– Со звездочкой! Поздравляю с орденом.
– Спасибо…
– Братишка мой погиб, Ваня, – тронул опять за руку Разумовского Спивак. – Был дома – извещение получили.
– Ваш? Где погиб?
– На Житомирском направлении.
– Недавно, значит?
– Зимою. Награжден посмертно орденом.
Спивак рассказал, как погиб его брат.
– Ты какого года рождения?
– Девятнадцатого.
– А он двадцатого был. На год моложе тебя…
Сзади опять зашуршало. Подползал на четвереньках командир взвода противотанковых орудий.
– Товарищ младший лейтенант! В ваше распоряжение!
И пушки направил в четвертую роту Петренко, чтобы бить из садов прямой наводкой по мельнице. Вероятно, командир полка уже звонил и возмущался проволочкой, не дававшей возможности подвести итоги боя и сообщить комдиву, что с немцами в Липицах покончено. Но у артиллеристов оставались только бронебойные снаряды.
– Что ж бронебойные, сорока пяти, по этим стенам! Если бы осколочным, да в окно, да чтоб разорвался там…
– Сделаем так, товарищ Осадчий, – сказал Спивак. – Ты оставайся здесь с двумя взводами, а мы с Разумовским, под их музыку, – кивнул на артиллеристов, – махнем через дорогу. – Спивак заметил среди бойцов третьего взвода солдата, с которым беседовал ночью. – Агитатор? Тебя, кажется, я назначал? Товарищ Андрюхин? Вот и хорошо. Пойдем вместе агитировать.
– Хотите переговоры с ними повести, товарищ капитан? – спросил Осадчий.
– Ага. Гранатой по зубам… Что ж лежать? Измором их брать, пока патроны у них кончатся? Потерь все равно не избежим. Будут вот так по одному выщелкивать. Перемахнем, что-нибудь сообразим там. А ты – отсюда. Как увидишь, что мы уже там, поднимай своих и – к стенам. Первый этаж низко, можно прямо в окна прыгать. Так, Разумовский?
Разумовский молча кивнул головой и передал негромко по цепи взводу:
– Приготовиться к атаке! Гранаты!
Сколько раз слышал и сам произносил эти слова Спивак, а всегда от них у него начиналась нервная дрожь. Напрягая челюсти, чтобы не цокнуть зубами, он сказал артиллеристам:
– Когда перебежим, прекратите огонь. Или так: скроемся за мельницей – еще два-три снаряда дайте по второму этажу, и все. Понятно?
Спивак знал, что он не трус, помнил, что он дрожал так же и волновался, бывало, и перед докладом на многолюдном колхозном собрании – от возбуждения, – и все-таки досадовал на себя. Ему казалось, что все бойцы видят, как он нервничает.
Осадчий передал первому и второму взводам:
– Приготовиться к атаке!
Сколько сидело в мельнице автоматчиков, пять или десять, или больше, трудно было разобрать из-за того, что они переходили с места на место и стреляли из разных окон. Стреляли немцы с выдержкой, редко, короткими очередями, экономя патроны, растягивая свой последний час. Пока артиллеристы, замаскировавшись где-то сзади в кустах и деревьях, изготавливались к бою, бронебойщики удачным попаданием в амбразуру то ли разбили пулемет, то ли вывели из строя его расчет – один перестал стрелять…
Спивак лежал и думал: вот самая трудная минута в бою – поднять людей с земли под дулами направленных на них автоматов. Не большое пространство – улица метров в шестьдесят, а легче пройти пешком от Москвы до Владивостока, чем перебежать ее. Он учил ночью агитаторов подбирать такие слова, чтобы доходили до сердца бойцов. Какими же словами поднимет он сам людей? Или, может быть, не нужно больше никаких слов? Бойцы слышали: «Приготовиться к атаке». Теперь они лежат и смотрят на своих командиров. Разумовский бросится, не задумываясь, в любое пекло, лишь бы там сидело побольше фашистов. Из его бойцов добрая половина – бывалые солдаты, старые знакомые Спивака. Что им говорить? Что кто-то из них в эти минуты последний раз видит солнце и небо? Что один из них успеет добежать до спасительного «мертвого», не поражаемого сверху пулями пространства под стенами мельницы, а другой ляжет на дороге, обняв землю, а кто именно ляжет, решит случай, тот самый слепой случай, который отводит иной раз пулю на полсантиметра от сердца, и человек остается жив. Это они и сами знают. Что, несмотря ни на что, надо добежать, потому что никак иначе не доберешься до гитлеровцев, не желающих сдаваться? Тоже знают. Такая она и есть, война. Самое трудное – сойтись с врагом грудь на грудь для рукопашной схватки, в которой никто никогда не побеждал русского солдата.
При первых хлестких выстрелах маленьких противотанковых пушек Спивак, чуть побледнев, приподнялся на руках, глянул на Разумовского:
– Пошли! За родину, товарищи!
И, сгибая вдвое свое длинное тело, побежал через улицу с такой быстротой, с какой бегал, может быть, только в далеком детстве наперегонки – не оглядываясь, слыша за собой, сквозь поднявшуюся пальбу из мельницы, топот многих пар тяжелых солдатских ботинок, хриплое дыхание бойцов и чью-то длинную и складную, как молитва, ругань: «…В Гитлера припадочного, со всем его синклитом, в Геббельса горбатого, растак вашу, гады вонючие, паразиты проклятые, в сердце, в кишки!» У солдата хватало духу бежать и ругаться одновременно, и, вероятно, ругань даже помогала ему в эту трудную и страшную минуту.
Не добежали до мельницы двое. Один, раненный, дополз до каменного забора и согнулся под ним, корчась от боли, обрывая на себе гимнастерку, другой остался лежать недвижно ничком посреди дороги, раскинув руки…
За мельницей, со стороны глухой стены, не оказалось никаких укрытий – голый, уезженный подводами двор. Лаз в стене был – большая дыра от снаряда.
Швырнув в нее по гранате, Спивак с Разумовским, а за ними и бойцы кинулись в какой-то темный, заваленный старым железом, дровами и ящиками подвал. В это время Осадчий, услышав взрывы гранат за мельницей, поднял остальных бойцов и побежал с ними к главному входу. Артиллеристы прекратили огонь. Начался рукопашный бой в отделениях мельницы, на лестницах, в коридорах и проходах между элеваторами и зерноочистками, таких тесных, что не хватало место размахнуться прикладом, – бой непродолжительный, но жестокий.
В больших домах с путаным расположением комнат бойцы дерутся особенно яростно, – может быть, потому, что здесь им всюду мерещатся засады, и возросшее чувство опасности, подстерегающей их на каждом шагу, взвинчивает злость. Тут уж, когда враг в последнюю минуту бросает автомат и поднимает руки вверх, у редкого бойца хватает выдержки, чтобы не заколоть его или не обрушить ему приклад винтовки на голову с бесполезным уже для него советом: «Раньше надо делать это, гад!..»
Когда пересчитали трупы гитлеровцев в мельнице, оказалось, что было их там двадцать человек, в том числе один капитан, три лейтенанта и четыре унтер-офицера. Вспоминая сообща, после штурма, ход боя, удалось довольно точно и без споров установить, кто сколько заколол и застрелил, кто убил лейтенантов, кому на какое количество надо увеличить его боевой счет. Одного лейтенанта застрелил Осадчий, другого агитатор Андрюхин, третьего, яростно оборонявшегося, закололи вдвоем командир отделения Крыжний и боец Абросимов. Капитан не достался никому.
Спивак бросился в мельницу с одним пистолетом, без автомата. Немецкий капитан лежал с тремя егерями за станковым пулеметом на втором этаже. Спивак разрядил свой пистолет еще внизу по автоматчикам, потом дрался каким-то железным прутом, попавшимся ему под руку в машинном отделении. Поднимаясь по шаткой лестнице на второй этаж, он сорвался с верхней ступеньки, сильно расшибся при падении на цементный пол, и когда вскарабкался опять наверх, там уже орудовали со своими бойцами Осадчий, Разумовский и Андрюхин.
На его глазах капитан, бросив пулемет, застрявший в амбразуре, вскочил на подоконник и, отстреливаясь из пистолета, ранил двумя пулями Разумовского. У Осадчего разряженный пистолет болтался на шнуре сбоку, а в автомате что-то заело. Андрюхин открыл какой-то запасный ход, ведущий вниз, и в нем наткнулся на трех немцев – одного застрелил в упор, с двумя схватился врукопашную.
Спивак метнул с порога в капитана прут – не попал. Капитан навел было пистолет на Спивака – тот отскочил в сторону и пригнулся. Тогда немец, вероятно, боясь ошибиться счетом израсходованных патронов, поднес пистолет к лицу, сунул дулом в рот и выстрелил. Это был последний выстрел в мельнице.
Андрюхин сбросил вниз убитых на лестнице фашистов и взбежал опять с винтовкой наперевес наверх. Осмотревшись вокруг сумасшедшими глазами, он увидел, что колоть больше некого, вытащил из кармана платок, смочил его в крови лежавшего на полу вниз лицом раненного в грудь и в живот Разумовского, надел платок на штык и, выставив винтовку в окно, помахал импровизированным красным флагом, давая знать, что с мельницей кончено…
У маленькой, ничем не выделяющейся среди других строений хаты, облюбованной писарем Крапивкой под штаб батальона, куда связисты тянули уже провод, Спивак встретился с Петренко, – грязный, потный, уставший, будто целый день на жнивах скидал с лобогрейки, хромающий от боли в ушибленной коленке. Расставались ночью – не прощались, а встретились – обнялись.
– Чего хромаешь? – спросил Петренко. – Ранен? Опять в госпиталь хочешь? Куда ж это годится? Только из госпиталя и обратно туда?
– Нет, не ранен, – успокоил друга Спивак. – Ушиб ногу. Врача не надо, синяк и опухоль небольшая. Пройдет. Заживе, як на собаци. К Разумовскому пошли врача.
– Что с ним?
– Ранен тяжело. Там остался, в мельнице, на втором этаже. Ребята делают ему перевязку.
Петренко отрядил связного за врачом на батальонный санпункт, приказав ему:
– Бегом! И скажи – пусть потом зайдет ко мне, доложит о Разумовском.
– Жрать хочется, Микола, как из пушки, – сказал Спивак, осматриваясь, – только не каши. Ты уже устроился? Где квартира? С майором не говорил – долго будем здесь стоять? Как оно тут – не пахнет зеленым борщом со сметаной?
– Разрешите обратиться, товарищ капитан! – проговорил, подойдя к офицерам, писарь Крапивка, пожилой, бравого вида, с проседью на висках и в усах, тертый и мятый на трех войнах сержант, постоянный квартирьер штаба батальона и уполномоченный по части переговоров с хозяйками. – Пахнет борщом со сметаной, товарищ капитан! Отдых до двадцати трех ноль-ноль. Хозяйка обнаружена в погребе. Насчет сметаны неизвестно еще, что получится – корова, говорят, у них спасается где-то в лесу, но яичком заправим. И отбивные будут на второе из свежей телятины. У соседа бычка осколком убило – приволок заднюю ногу с филейной частью. Потерпите пятнадцать минут, товарищ капитан. Законный срок, как в ресторане «Северный полюс» в Краснодаре, на улице Гоголя, в мирное время. Уже шкварчит.
– Есть потерпеть пятнадцать минут, – глянул Спивак на часы и, рассказав Петренко, как брали мельницу, стал расспрашивать его: – Ну, а в тех ротах как – жарко было? Нигде не прорвались? На вас, значит, и танки ходили? Не говорил Горюнов, сколько их тут было всего – полк, меньше?
– До черта было. По-моему, батальона два. У нас нигде не прорвались. Один было удрал, и того Завалишин поймал.
– Как? А, он докладывал. Маленького такого, в очках? Здорово! Связь есть? Сейчас редактору дивизионки позвоню. Так и скажу: один маленький просочился, и тому не дали уйти. Кто в пятой роте миной танк подорвал? Фамилии знаешь? Надо сегодня же представить к награде. Андрюхина надо представить, агитатора, – лейтенанта и трех солдат убил в мельнице. Так где же у тебя штаб? В той хате? Макар Иванович! Одиннадцать минут прошло. Уложишься в четыре? Смотри, чтоб точно, по регламенту, как договорились. Ну пойдем в хату.
…И после боя было, как всегда: появились скворцы на деревьях и на крышах хат; опять стало слышно в голубом небе пенье жаворонков, которые, может быть, пели, поднявшись над землей, и в самые жаркие минуты боя, но тогда никто не слушал их. Солдаты окапывались на выгоне за селом. Тянулись на запад журавлиным строем, с тяжелым гулом «везу-у, везу-у», эскадрильи пикирующих бомбардировщиков и, скрывшись за горизонтом, разгружались где-то далеко над немецкими тылами, – чуть слышно доносились оттуда разрывы бомб, глухо стонала земля.
Изредка рвались прилетавшие издалека снаряды. Немцы вели откуда-то беспорядочный, бесприцельный огонь по селу. Один снаряд ложился далеко за селом слева, минут через десять прилетал другой и рвался в густых яблонях справа, сбивая цвет с деревьев, оставляя в цветущих садах большие черные прогалины.
На эти редкие разрывы никто уже не обращал внимания. Во дворах и на улицах показывались жители: старики, босоногие хлопцы, женщины в вышитых сорочках. Бойцы сносили на площадь, где другие солдаты копали яму, убитых и клали их рядом на траву…
Одиннадцать человек потерял батальон в бою за Липицы убитыми, не считая раненых, отправленных уже в медсанбат на машинах, подвозивших из тылов дивизии снаряды. Погиб в схватке с боевым охранением гитлеровцев у ветряка, не увидев восхода солнца, сержант Андрей Болотников. Нашел себе смерть в далеком украинском селе у Карпат ереванский текстильщик, лучший снайпер полка, орденоносец Ашот Акопян, имевший на боевом счету за три года честной службы родине сто пять уничтоженных гитлеровцев. Прямым попаданием мины убило командира взвода бронебойщиков младшего лейтенанта Архипова, бывшего донбасского сталевара. В кармане его изорванной в клочья гимнастерки нашли залитый кровью партийный билет с вложенными в него адресами матери и жены. По партбилету лишь и узнали, что убит Архипов, а не другой. А бывает, разорвется снаряд – и товарищи начинают вспоминать: кажется, Трофимов лежал на том месте. Нет, не Трофимов, Трофимов в разведку ходил, не вернулся до сих пор из разводки. Может быть, Кравченко? Кравченко с донесением на КП посылали. Вернулся? Никто не видел. Если вернулся, то, может быть, и он, а если по пути зацепило шальной пулей и лежит где-то в бурьянах, в глухой степи, где и местные жители не скоро его сыщут, – значит, другой. Нет человека. Был, лежал кто-то там, куда попал снаряд, а кто – ни один товарищ не подтвердит точно. И приходится о нем, а то и о двух, о трех сообщать на родину – пропали без вести. Будет мать сотни раз перечитывать извещение, расспрашивать бывалых солдат, как пропадают люди без вести на фронте, гадать: может быть, в плен попал, может быть, раненого подобрали другие части, будет после войны ждать возвращения всех фронтовиков и пленных из Германии и каждого спрашивать – не видел ли ее сына? Будет ждать, пока жива, и ни один человек не сможет сказать ей: «Не жди, мать, я его сам похоронил…»
Одиннадцать убитых подобрали с поля боя. А пока сносили их на площадь, в степи, далеко за селом, на машине, быстро катившей по дороге в тыл, скончался двенадцатый – старший сержант Разумовский, не приходивший в сознание с той минуты, как лег, обливаясь кровью, на затоптанный грязными сапогами пол в мельнице…
Трое солдат копали могилу.
– Еще шар снимем? – спросил один, отирая рукавом гимнастерки потный лоб и меряя ручкой большой саперной лопаты глубину ямы.
– Копай, – сказал другой. – Тут им долго лежать. Домой не повезут. Копай полной профили. Сделаем по-хозяйски.
От штаба батальона отделилась группа бойцов. К могиле шел взвод автоматчиков для отдачи салюта, за ним – офицеры.
– Один шар сымем, и хватит. Идут уже.
Земля была сырая и в глубине таила еще зимний мертвый холод. Выброшенная наружу, она дымилась, прогреваясь на солнце, как тлеющий навоз.
– Парует, – сказал один из копавших могилу бойцов, молодой парень, саратовский колхозник. – Весна. – И крикнул, заслышав близкий вой снаряда, пригибаясь инстинктивно: – Ложись! – хотя стоял в глубокой яме, края которой были выше его головы.
Снаряд упал на площади, недалеко от могилы. Один большой осколок, шумно, как куропатка, фырча на излете, пролетел над ними и шлепнулся возле самой ямы.
– Вишь, проклятый, куда достал! Чуть-чуть не попал.
– Чуть-чуть не считается.
– На метр ближе – как раз бы к нам угодил.
– Он уже бессильный был, упал как камень. Синяк бы только набил.
– Да, если б по башке стукнул, как раз с таким синяком и лег бы здесь, за компанию…
Молодой боец, кончив подчищать свой угол, вылез наверх, поглядел в ту сторону, где разорвался снаряд. Над свежей воронкой курился дым или, может быть, пар от взрытой земли.
– Парует, говорю, земля, – повторил он. – Весна… Чуднáя тут, ребята, весна, в этих краях. У нас в неделю снег стает, вода сойдет, высохнет земля, прогреется так, что и босиком ходить можно, а тут ночью сегодня какой холодище был. Сеют люди, а земля в глуби, как лед. Карпаты близко – от них, что ли, холодно? Но сады не померзли: я цвет щупал – держится… Вот тут у людей на яблони заведение, – сказал он, оглядывая сады вокруг. – В других краях вишни сажают, абрикосы, а тут – одни яблони, в каждом дворе. Родят, что ли, хорошо?.. Которые люди говорят: после такой холодной весны урожай бывает сильный на все: на хлеб, на овощи. А которые говорят наоборот: дружная весна к урожаю… А девки тут хоть и двух лет не жили при советской власти до немцев, а интерес к нашему брату имеют. Разговор чисто как у наших украинок. Я познакомился с одной, – вон ее хатка за сараем. Пособил ей барахло из погреба в хату перетащить. Приглашала вечером на вареники… Эх, братцы! – вырвалось у него стоном. – Так и скучно же помирать весной!.. Распроклятый Гитлер, сгнил бы ты, собака, маленьким, когда мать твоя с ложечки тебя еще кормила! Откуда ты взялся, изверг, на нашу голову?..
После похорон убитых – обычных солдатских суровых похорон – без слез, без женских воплей и причитаний, – несколько слов комбата над опущенными в могилу телами: «Прощайте, товарищи! Родина вас не забудет», – залп из десяти автоматов, быстрые взмахи лопат, столбик в свежей насыпи с фанерной именной табличкой, – Спивак пошел в роты к бойцам, рывшим окопы.
Никто не знал, сколько придется стоять в селе. Отдых до 23.00 – это командир полка сообщил ориентировочно. За селом работала разведка и какое-то резервное подразделение, не принимавшее участия в ночном бою, высланное вперед комдивом. Если бы стало известно, что противник продолжает отходить, то, как бывало уже не раз, пришлось бы выступить раньше. Но хоть полдня, хоть час стоять на месте – все равно приказано было закрепиться.
Только пятой роте повезло. В указанном ей комбатом районе обороны на выгоне за селом был глубокий, наполовину засорившийся илом и песком ров – какая-то старая межа. Бойцы быстро подрыли углубления в стене рва для стрелковых ячеек и пошабашили. Наблюдатели стояли на постах, остальные отдыхали: кто спал на солнцепеке в позе не дошедшего домой из гостей гуляки, вольно разбросав натруженные ноги и руки, всхрапывая так, что жаворонки, спускавшиеся подле него на землю, пугались и вновь взмывали свечой ввысь, кто, сидя на краю рва, в одном белье, а не то вовсе в чем мать родила, занимался починкой штанов или гимнастерки, кто чистил оружие.
В одном взводе агитатор, тот самый снайпер, который понравился Спиваку своим боевым счетом, беседовал между делом с солдатами. Итогов боя ему еще никто не сообщал. В штабе полка не успели подсчитать ни трофеев, ни убитых. Известно было только, что у немцев двумя батальонами егерей стало меньше, а за спиною продвинувшегося вперед полка стало больше одним крупным освобожденным населенным пунктом, который во время боя казался совершенно вымершим, а сейчас оживал на глазах: уже женщины гнали но улицам откуда-то коров и коз, курился дым из растопленных печей, дети таскали солдатам в окопы воду и молоко в кувшинах. Об этом и говорил снайпер товарищам, протирая тряпкой разобранный затвор винтовки:
– Хорошая штука, ребята, наступление. Отступать было горько, а наступать куда веселее. С каждым километром у нас силы добавляется, а у врага отбавляется. Ведь это же все наше было, – обвел он глазами вокруг себя. – Все наше было, и всем враг владел – забирал у людей хлеб, кормил свою армию, гнал эшелоны в Германию. И вот опять оно к нам возвращается… Километров на десять продвинулись за ночь в глубину, да по фронту дивизия тоже, пожалуй, захватила не меньше. Десять на десять – сто квадратных километров очистили. Одна дивизия! А вся армия? А фронт? Каждый километр – богатство. Вон озимка зеленеет – хлеб будет. Вон столбы идут, провода тянутся по ним – тоже народное добро, ценность. Вон мельница стоит, малость побили снарядами, ну, ничего, починят, новую построить дороже обошлось бы. А дальше где-то на этих километрах и заводы есть, и города, и железные дороги. А людей сколько к нам присоединилось! Не всех же угнали немцы в Германию. Есть и молодежь призывного возраста. Мы тут еще не одну дивизию солдат наберем. Вот оно, что значит наступать. Бой, кровь льется, потери несем, а силы растут.
В другом взводе незнакомый Спиваку боец передавал товарищам рассказы местных жителей о фашистской неволе. Ничего нового не было в этих рассказах – обычные фашистские зверства, то, что творилось по всей пройденной солдатами Украине, но боец передавал их точь-в-точь, как сам слышал от какой-то, вероятно, старухи (женщины рассказывают о фашистах страшнее), с теми именно подробностями, которые потрясли его самого.
Спивак остановился в стороне и долго слушал его. Боец рассказывал, как эти самые егери, которых они били сегодня, пришли в село еще в марте, во время сильных холодов и буранов, как они выгнали всех жителей до единого за село, в балку, а сами расположились в их хатах и принялись хозяйничать в закромах и сундуках.
