Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"

Автор книги: Валентин Овечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Абросим Иванович призадумывается.

– Может, оно и неприлично здесь о таких вещах говорить, но приходится. Кабы общественное дело не страдало, а то ведь – хозяйству разор!.. Я так и не придумаю: в чем тут гвоздь забитый, почему они у нас все одной болезнью болеют? Либо от безделья – не может человек свою линию найти, в чем его хвункция, как заведующего, заключается, и начинает от скуки дурить, либо на самом деле молоко такое вещество, если много его употреблять, действует на людей? Не знаю, на меня уже не действует. У меня еще с тысяча девятьсот…

– Ближе к делу, Абросим Иваныч! – просит Дядюшкин. – Покороче.

– А я к делу и веду. Куда ж еще ближе… Об чем я говорил? Тьфу, чтоб тебя, перебил!.. Да, насчет Пацюка. Ну, так вот, не могу сказать, какая тому причина, но и Никита Алексеич наш в тую же кадрель ударился. Была у нас в хуторе спекулянтка-единоличница Лизка Моргункова, и он, красный партизан, колхозник с двадцать девятого года, с той спекулянткой спутался! И до чего ж хорошего это довело? До рукопашного бою. Вот тут, прямо перед клубом на улице. Жинка его шла вечером по воду, а он тут свиданьичал с Лизкой – ну и потянула коромыслом по горбу. Начал было Никита отступать за плетень, она его и там настигла, да цибаркой по голове! А цибарка была с водою. Изувечила ее, цибарку, сбила в лепешку. Народ кругом, тюкают… Какой же от него теперь может быть авторитет? Придет на ферму, станет дояркам что-нибудь указывать, а они: «Гы, гы!.. Никита Алексеич! А цибарку выпрямили?..» И хотя бы уж после этого покаялся. Нет, продолжает! Только теперь уже не дома, а в отдаленности, больше по хуторам. Все разъезжает: то силосорезку вроде ищет, взять на время, то сепаратор, говорит, продается где-то по случаю, а сам – до девчат. Это уж я доподлинно знаю. Рассказывали ребята с Вербового, что там наш Никита Алексеич вытворяет, когда приезжает. Жинка его тут? Присутствует? Ну, извиняйте, из песни слова не выкинешь. Я бы, может, и не стал всего объяснять про своего командира бывшего, да само дело заставляет. В общем ты, Настя, не дюже ублажай его, когда он приезжает ночью домой да говорит: ездил аж на Пасечный хутор, замерз, проголодался, – его там без тебя поят и кормят.

В переднем ряду, где сидит жена Пацюка, Настя, – шум, возня. Настя порывается встать, хочет, видимо, пробраться ближе к мужу, ее удерживают, успокаивают. Елкин призывает к порядку, стучит карандашом по столу. Дед Чмелёв продолжает:

– Ну, это еще не все. Второе – начал наш Никита пьянствовать. Рассобачился окончательно. Пьет, по-старому сказать, как перед страшным судом. Праздник, будень – ни с чем не считается. Патефон, соленый огурец – больше ему ничего не нужно. Доносят ему: пропали быки, которыми сено подвозим, ушли с попаса – с горя пьет, нашлись быки – с радости, издохла корова – поминки справляет, отелилась – крестины, так и идет у него конвейером. А на фермах тем часом коров не чистят, корм переводят, две траншеи силоса погноили – подплыл водой; бураки поморозили, на телят понос напал, на телятниц столбняк какой-ся: станет в дверях против солнышка, руки в боки упрет, семечек на губы навешает и стоит, поплевывает с утра до вечера. Черт бы вас побрал с этакой работой!.. И бригадир у нас на мэтэфэ такой же, Макар Чичкин, – вот он сидит, полюбуйтесь на него, – лодырь из лодырей. Может, станешь, Макар, отказываться? Куда там отказываться, – я все правильно говорю. Разобьют коровы корыто – целую неделю будет плотников ждать, сам ни за что за топор не возьмется. «Не моя, говорит, хвункция». Говорил я Пацюку: «Не ставь ты, ради бога, Макара на должность! Это же ни рыба ни мясо, никакого с него навару не получится!» Нет, назначил бригадиром. Понравился ему, должно быть, тем, что водку глушит не хуже его… Вот тут гражданка Абраменкова называла разные такие слова, которые нашим дояркам не известные, рацивон и все такое. Да откуда же нам их знать? Или, может, у нас на фермах собрания когда бывают, или курсы проводятся? Ничего такого нету. Никакой массовой работы, – одна, можно сказать, голая администрация. Забегут Пацюк с Чичкиным, покричат, пошумят, глядишь – уж смылись. Так и знай: либо сепаратор поехали вместе покупать, либо патефон накручивают.

Абросим Иванович оглядывается через плечо на Елкина:

– Как там, рыгламент еще не кончился? Скоро начнешь тарахтеть?

Из зала единодушно отвечают за Елкина и колхозники «Красного Кавказа» и гости:

– Не кончился!

– Продлить деду!

– Продолжай, Абросим Иванович!

– Ну ладно. Хотел я еще рассказать про кобылу Зорьку… Ведь это, что хвост быку оторвали, это же у нас случилось, на животноводстве. У нас тут так: чтоб ни стряслось – где? – на животноводстве. Бабы поскандалили – где? – у нас. Волки жеребенка разорвали – у нас. Быка покалечили – у нас. Каждый день происшествия. Что придумали, сукины сыны, обормоты, Митька Стороженко и Васька Пеньков! Связали быков хвостами, поставили их зад к заду и давай хлестать – за спором, чей перетянет, покуда и оторвали хвост одному. Судить надо, подлецов! Но этого мало, я хочу сказать – в чем тут гвоздь, откуда они такой пример взяли? Да от самого ж заведующего! И он так же издевается над худобой. Была закрепленная за Пацюком кобыла Зорька, вы ее все знаете, молодая кобылица, шустрая такая. Дали ему, как заведующему, – на, ездий по делам, куда тебе нужно, только береги ее. Ну и что ж? Загнал! Мотается по хуторам, силосорезку ищет, – уже и силос давно набили, а он все ищет, вернется домой, бросит ее на дворе оседланную либо привяжет с пьяных глаз до той метлы, что Настя у порога заметает. Ходит Зорька по огороду до утра, метлу за собой тягает, заподпружится, нажрется всякой дряни. Если я не наведаюсь да не отведу ее на конюшню – никто и не кинется. Раз этак сделал, другой, потом горячая воды хватила – ну и все, пропала Зорька. А кобыла была какая!.. Э-эх, безобразники, разорители, головотяпы, чтоб вас скорежило в три погибели!..

Абросим Иванович круто поворачивает и идет на место.

– Кончил, дед? – спрашивает Елкин.

– Кончил. Кабы та кобыла не издохла, она б вам еще больше рассказала!..

На долю конюха Сережи Замятина досталось доложить собранию результаты проверки ухода за рабочим тяглом. Сергей, парень лет двадцати, комсомолец, говорит с жаром, почти кричит:

– В общем, у вас, товарищи, так получается: за мертвым инвентарем лучше ухаживаете, чем за живым. Нет у вас заботы о верном нашем друге – коне! Что на животноводстве безобразия, что на конюшнях – одинаково. Разве при таких кормах, как у вас, лошадям быть в средней упитанности? Как змеи должны быть! Тут всему причиной, я скажу, корытá. Корытá у вас в конюшнях велики – сразу целая сапетка половы вмещается. Урезать надо их обязательно, чтобы одну жменю только можно было всыпать, – всегда будет свежая мéшка, и лошади охотнее ее станут есть. А то намешают сразу на целую неделю, лежит она, киснет. Николай Савельич! Вот послушай моего совета: пошли завтра плотников, нехай поделают маленькие корыта, вот такие, – посмотришь, как начнут кони поправляться… Теперь насчет чистки. Чистка у вас, товарищи ездовые, не качественная. Во второй бригаде нашли мы две пары лошадей – прямо можно написать пальцем на спинах фамилии ездовых.

– Ты ж их, Сережа, почистил? – спрашивает Капитон Иванович.

– Нет, дядя Капитон, – виновато отвечает Сергей, – не почистил. Не дали! Такие сурьезные ездовые попались, не допускают, – Петренко и Артем Малышев. «Хоть ты, говорят, и комиссия, но до наших коней не имеешь права касаться. Указать можешь, а сам не лезь. Чтоб ославили потом на весь район – приезжали, дескать, из «Маяка» конюхá в «Красный Кавказ» лошадей чистить!» Почистили при мне, на том и помирились… Есть еще у них во второй бригаде жеребята-стригуны, Максим Будник ухаживает за ними, – прямо жалко глядеть на них! Прошлогодние репяхи в хвостах. Говорит – не даются чистить, брыкаются. Что значит брыкаются? Это и хорошо. То и конь, что треноги рвет. Не дастся одному – взяли бы его вдвоем, да как следует щеткой его по бокам, туда-сюда! Эх, Максим! А еще казак! Остаться, что ли, у вас на день, поучить вас, как надо чистить?.. Только вы, товарищи, не обижайтесь: самокритика исправляет и людей и лошадей.

Замятину дружно аплодируют все. Оркестр играет туш. Дед Чмелёв крякает и замечает:

– Ишь ты! Поддабриваются перед чужими! Мне так не подыгрывали!..

– Так тебе, Абросим Иваныч, неудобно подыгрывать, – отвечает капельмейстер. – Ты ж всегда кончаешь матюком!

Собрание становится шумным. Смех, соленые добавления с мест. Елкин то и дело стучит карандашом по столу. К тому времени, когда на сцену с заключительным словом проверочной комиссии выходит Капитон Иванович, атмосфера уже сильно накаляется…

Капитон Иванович, сухощавый, стройный, в бешмете с обтянутой талией и высоким стоячим воротником, покручивая усы, ждет с минуту, пока успокоится народ. Шум откатывается по рядам колхозников назад и замирает у дальней стены.

– Ну, мы наговорили вам тут всякой всячины, – начинает Капитон Иванович. – Извиняйте, если, может, кого задели за живое. Такая наша обязанность, затем и послали нас сюда. Оно-то, конечно, в чужом глазу соринку видать, а в своем и бревна не заметно. Ну ничего, вы тоже приедете к нам, укажете на наши упущения… Итак, товарищи, поработали мы с вами год. Я думаю, мы сейчас первенство определять не будем. Тут нужны посторонние люди, а сами начнем определять – еще подеремся. Это районные организации сделают: проверят, учтут все и скажут, кто кого опередил. Но все-таки разрешите сказать свое мнение, так, частным порядком, неофициально: первенство, конечно, останется за нами.

– За кем? – не расслышал кто-то сзади.

– За нами. Ну ясно, иначе и быть не может.

– Ничего ясного еще нету! – тот же голос. – У нас нынче, Капитон Иваныч, далеко лучше, чем раньше было. Мы в этом году по шесть килограммов хлеба на трудодень дадим, чего у нас еще сроду не бывало.

– Ну что ж такого! И мы по шесть, – отвечает Капитон Иванович.

– Значит, равняемся.

– Если равняемся, тогда мой совет: давайте на палку конаться. Чей верх, тому и знамя, – предлагает какой-то шутник.

Елкин с сердцем грохает кулаком по столу:

– Да поимейте же вы совесть! Ну что за народ – не дают человеку слова сказать!

– Нечего копаться, – продолжает спокойно Капитон Иванович. – И так видать. Что на трудодень – это еще не все. Не единым хлебом жив человек. Отпало уже это – ценить колхоз только по килограммам. Что – шесть? Можно и восемь и десять дать. Ничего не строить, не отчислять для продажи – вот и десять. Мы ведь в этом году сколько настроили! Конеферму на сто маток, мельницу, гараж, родильный дом, две новые автомашины купили. Восемь тысяч центнеров пшеницы сверх поставок продали кооперации под машины и стройматериалы!.. Нет, товарищи, так однобоко нельзя подходить: шесть и шесть, – значит, равны. Надо брать все хозяйство, все отрасли, тогда будет правильно. А если взять по отраслям, – конечно, наш колхоз от вашего как небо от земли, что и говорить! Мы, можно сказать, мчимся вперед на тройке вороных, еще и пристяжные по бокам: сад, огород, пчелы, птица. А вы запрягли одну клячу в оглобли – трюх-трюх помаленьку. Только на полеводстве выезжаете. В случае какой стихии, града или засухи – все, слезай, приехали. Ни хлеба, ни денег. Правильно? Единственное, что имеете, – животноводство, и то нашему и в подметки не годится. Наших всех животноводов вызвали в район оформлять документы на Всесоюзную выставку, а вашего, как видно, не сегодня завтра будет прокурор оформлять…

– Капитон Иваныч! Да ты не верь! – не выдерживает Пацюк. – Тут такого наговорили, что и на голову не лезет. И сено – под самую крышу. Прямо будто я вредитель какой!..

– Никита! – хрипит Елкин. – Тебе давали слово? Терпенья не хватает?

– У вас этот председатель, которого сняли, – продолжает Капитон Иванович, – был парень из таких, которые не любят особенно перегружать себя работой, чтоб не надорваться. Разведи гусей, утей, а на них, дьяволов, нападет еще какая-нибудь чума, подохнут – отвечать придется. Ну, теперь Николай Савельич, может, иначе дело повернет?

– Да уж кой-чего начали, – отзывается Дядюшкин. – Сто колод пчел покупаем в «Дружбе», с питомником договор заключили на посадку винограда.

– Хорошо! Вот когда всего этого заведете побольше, тогда можно будет вам и о первенстве поспорить. А пока не волнуйтесь и не расстраивайте зря нервы. Вот так… А насчет вашего полеводства я, товарищи, тоже хотел поговорить. В нынешнем году урожай хороший, но не думайте, что у вас так уж крепко дело поставлено. Мы сегодня были во всех бригадах, с бригадирами беседовали. Проверяли, как полагается, как нас недавно колхоз «Коминтерн» проверял. Спрашивают коминтерновцы наших колхозников: «Кто такой был Тимирязев? Кто был Вильямс? В чем их учение заключается?» А что вы думаете? Вспахать только без огрехов да посеять в срок – этой агротехнике уже десять тысяч лет. Пора по-настоящему браться за науку. Я скажу, не хвалясь: у нас это крепко налажено. Я как заведующий агролабораторией сам закручиваю учебой, собираю людей, агронома приглашаю. Четыре раза в неделю занятия. Ходят все в порядке дисциплины: и бригадиры и члены правления. Никаких никому льгот ни по семейному положению, ни по старости. Сидим за партой, как детишки: тетрадочки, карандашики. А у вас, проверили мы, – плохи дела! Агролабораторию вашу мыши съели, от экспонатов одни пеньки остались. И заведующего, может, съели бы, так его нету – услали в горы лес заготавливать. Нашли работенку по специальности! Ну, раз агролаборатория не работает, значит, и учебы никакой. Думали, может, сами люди читают, интересуются, взяли на выдержку несколько человек – ни в зуб ногой, извиняйте за выражение. Вот товарищ Елкин такого нам упорол, что животы порвали было со смеху. «Дарвин, говорит, это главнокомандующий французской армией».

– Да неверно же! – вскакивает Елкин. – Не говорил я этого!

Теперь Елкина успокаивают в свою очередь колхозники:

– Порядок, Семен Трофимович! Не перебивай докладчика.

– Ты же председатель собрания!

– Сам нарушаешь!

– Терпи! – кричит ему Дядюшкин. – Терпи!

– Да как же стерпишь, ежели напрасно? Не говорил я про главнокомандующего.

– Прошу прощения, ошибся, – извиняется Капитон Иванович. – Насчет главнокомандующего это бригадир Душкин сморозил… Плохо, плохо, товарищи! Гляжу вот я на тебя, товарищ Елкин, и думаю: нет из тебя никакого движения, – почему так? Каким помню я тебя с начала коллективизации, таким ты и остался. И кепка на тебе та же самая, которую носил, когда мы лошадей обобществляли в станичном гиганте. Помнишь, как тебя бабы возле мельницы терзали, сапоги в колодец забросили, а кепку в яме с мазутом утопили? Ты ее после в керосине вымачивал, она тогда еще новенькая была… Как ты, товарищ Елкин, в то время руководил бригадой? Наряды давал, конюхов по ночам проверял, тяпки полольщикам точил. А сейчас как руководишь? Тяпки точишь, наряды даешь – то же самое. Неужели за десять лет ничего нового не прибавилось? А агротехника? Иль тебя это не касается? Неверное рассуждение! У Душкина в бригаде еще хуже – ни одного гектара не удобрили! У нас же, товарищи, на будущий год половина всей посевной площади пойдет по удобрениям. Вот, выходит, и тут вам до первенства далеко. Триста гектаров озимки посеяли – наперекрест. А вы – ничего. Может, и слыхали об ефремовском агрокомплексе, – слыхали, конечно, не может быть, чтоб вас не коснулось, – но не придали значения. Поговорили, тем дело и кончилось, а применить на практике не рискнули. Никуда это не годится!

Елкин ерзает на стуле.

– Что ж ты равняешь, Капитон Иваныч? – говорит он, жалко улыбаясь. – Вы – в станице, а наше дело хуторское. Живешь тут, в глуши, бык быком, и уши холодные.

– Ты не прибедняйся, товарищ Елкин! При чем тут хутор? Можно и в станице запустить себя хуже, чем на хуторе. Тут другое… Я скажу прямо, ты только не возьми в обиду. Вот пришел ты сегодня на собрание, в общественное место, а на что ты похож? В дегте весь, будто подолом трактор обтирал, небритый, рубаху распустил. Еще хвалитесь – шесть килограммов! Куда ж вы их деваете? А посмотри на нашего бригадира Андрея Савельича. Видал, какой джигит? Почему бы и тебе не так? Не любишь казачью форму – надень галстук, пиджачок. Ах ты ж, товарищ Елкин-Палкин! В этом культура тоже проявляется! Поверь моему слову: сейчас у тебя в бригаде урожай неплохой, а уберешь рубаху в штаны да скинешь вот эту цилиндру телячью, еще лучший урожай будет!

Смущенный Елкин снимает свою «меховую» кепку, вся тулья которой от давности облезла, вытерлась, как бок у чесоточной овцы, и, повертев ее в руках, кидает под стол.

В клубе дрожат стекла от хохота.

– …Ну, что вам, товарищи, еще сказать? Значит, самое больное место у вас – культура. Нажать надо на это дело обязательно.

– В следующий раз приедете – все бригадиры при галстуках будут, – говорит, улыбаясь, Дядюшкин. – За свой счет куплю. И обяжем решением правления носить. Как в армии – приказом по гарнизону.

– Посмотрим!.. Надо вам открыть при колхозе стахановскую школу, как у нас. Имейте в виду, товарищи, не будете учиться – в самых задних рядах окажетесь. А плохо быть отстающим! О передовом колхозе и в газетах пишут, дети читают про своих отцов, матерей, какие они герои, девчата охотнее замуж идут в такой колхоз, в Москву люди ездят, почет им и уважение, а отсталых и куры клюют… Еще хотел я сказать, товарищи, о вашем животноводстве – совет вам дать, как направить дело. Про Никиту Алексеича не буду говорить, достаточно о нем сказано, у него, должно быть, и так уже в сапоги полно поту натекло. Нехорошо, конечно, получается. Знал я его как человека стоящего. Значит, разбаловался. Ну что ж, и от такой хворобы лекарство имеется. Тут Абросим Иваныч правильно подметил насчет функций. На фермах, само собой, есть начальники – бригадиры, а тут еще заведующий всем животноводством. Я бы вам посоветовал упразднить эту должность – завживотноводством. Назначить подходящих людей на фермы – и все. И пусть ими непосредственно руководит правление, а еще лучше, если сам председатель больше будет вникать. Мы давно уже так сделали. У нас нет завживотноводством, есть заведующие фермами и больше никого. Они за свое дело отвечают, сами все обеспечивают, у них и тягло, подвозят себе все, что нужно, ну, а в случае чего, обращаются в правление.

– Как ты предлагаешь, Капитон Иваныч? – поднимается дед Чмелёв. – Чтоб, значит, ликвидировать Никиту?

– Ликвидировать. Должность его.

– Совсем?

– Совсем.

– Чтоб и не было?

– Ну да.

– А пожалуй, так оно лучше выйдет, – соглашается кто-то из колхозников.

– Значит, останется наш Никита – министр без портхвеля? – не унимается дед Чмелёв. – И куда ж его тогда?

– Да куда – можно в бригаду, на степь, хотя бы временно. Это очень хорошо помогает. Там функция известная, гулять некогда. У нас в прошлом году был такой случай с завхозом Катричем. Задурил парень, пьет и пьет каждый день, аж похудел от водки, черный стал, как земля, хрипит. Сняли его, послали в бригаду посевщиком. Поработал немного на свежем воздухе, обдуло его там ветерком – очухался. Через месяц прикинули на весы – на восемь килограммов поправился. Как на курорте. А то было совсем пропадал человек. Сейчас опять назначили завхозом.

Снова смех. Все оборачиваются к Пацюку.

– Никита Алексеич у нас сегодня именинник, – говорит Кандеев.

– А ему ж, бедняге, еще и дома достанется!

– Ну вот и все, товарищи, – кончает Капитон Иванович. – Как будто охватили полностью. Если будут вопросы – задавайте. В заключение передам вам пламенный большевистский привет от соревнующихся с вами колхозников «Маяка революции» и желаем всякого успеха. Но переходящего знамени вам, конечно, не видать как своих ушей.

Оркестр приготовился было сыграть туш, но последние слова Капитона Ивановича смущают капельмейстера: можно ли приветствовать такой выпад против них? Он вопросительно смотрит на своего председателя.

– Валяй! – машет рукой Дядюшкин. – Ничего не поделаешь – гости! Гостей надо уважать.

Гремит музыка, трещат аплодисменты. Елкин, красный, распарившийся возле жарко горящей лампы – «молнии», хлопает с сосредоточенным выражением лица громче всех…

В прениях после Капитона Ивановича выступают колхозники «Красного Кавказа», выступают еще гости, которым не пришлось говорить вначале. Собрание продолжается до глубокой ночи, бурное, необычное.

Максим Петрович Дронов не мастер на широкие обобщения. Он касается отдельных хозяйственных непорядков.

– Михайло Потапыч! Ты говорил, с инвентарем у них хорошо, стали, мол, на колеса, а вот сбруя ихняя никуда не годится. Мы смотрели – во всех бригадах на бечевках ездиют. Спрашивали их: «Кожи у вас есть?» – «Есть», – говорят. «А шорники есть?» – «Есть». Так чего же они не шьют новую сбрую? Или, может, у вас шорники такие, что боятся кожи резать – как бы не испортить?

Вскакивает шорник «Красного Кавказа» Федор Кравчук:

– А у вас – сбруя? Довольно, Максим Петрович, не хвались! Видал ваших, приезжали на мельницу – постромки из пожарной кишки, уздечки из мочала, а вожжи из фитилей. Тоже – зажиточные!

– Так это, может, одна пара на весь колхоз задержалась и как раз попалась тебе на глаза!

– В аккурат три подводы ваших было на мельнице, и вся сбруя такая!

– Во-о!.. Максим Петрович! Что ж ты, брат, хвастаешь?

– Значит, поквитались? – смеется кто-то. – У нас бечевки, у них мочала!

– В расчете!

– Нет, не поквитались, – поправляет Дядюшкин-председатель. – Этим, товарищи, нельзя успокаиваться, если нашли у соперника прореху. Прореха на прореху – в расчете. Не так! Тогда поквитаемся, когда и у них и у нас будут кони как львы, сбруя – вся в бляхах; урожай – пятьдесят центнеров; овощей, фруктов – горы! Вот тогда скажем – в расчете.

Паша Кулькова обращается к завхозу «Красного Кавказа» Бутенко:

– Иван Григорьевич! Вы как понимаете: ваша обязанность только в кузню заглядывать, где инвентарь ремонтируется, да горючее возить? А о живых людях вы не беспокоитесь? Это вас не касается? Вы знаете, в каких условиях ваши стахановцы живут?

– А что такое? Ничего не знаю. Ты, Паша, на меня особенно не наваливайся, я же всего только второй месяц как заступил.

– Ничего! Не из Америки приехали! Тут живете, все видите. Как у вас Фрося Петренкова считается?

– Как? Стахановка.

– Лучшая стахановка! Я с ней соревнуюсь, была летом в ее звене, видела ее клещевину. Замечательная клещевина! А как вы Фросю отблагодарили? Вам же известно, что у них в семье она да мать-старуха, мужчин нету, – значит, надо помогать. Хата течет, ветер крышу сорвал, сарай завалился, корову некуда загнать. Что у вас, соломы нет на крышу, сарай не из чего слепить? Стыдно, товарищи! Не на мой характер! Я бы перешла в завхозову хату либо в председателеву, самоправно, и сказала: «А вы идите жить в мою, нехай вам за шиворот течет, раз вы такие, что не заботитесь о стахановцах!..»

Выступает еще раз Абросим Иванович Чмелёв:

– Я со всем этим согласный, что говорила комиссия о наших недостатках. Правильно на сто процентов! Очень приветствую я такие собрания. И Степановна правильно говорила, и Сергей – как тебя? – Васильич, хоть и молодой парень, а тоже толково подметил, почему у нас лошади худые. И насчет сбруи, что Максим Петрович сказал, тоже правильно. Чего там отказываться? Кожи лежат, гниют, а ездим черт-те на чем. Скоро уже будем вязать брички за хвосты лошадям. Ну, а Капитон Иваныч – этот уж обрисовал все до тонкости. Как в воду глядел! Подписываюсь под его словами! С одним только я не согласный… Как ты мог, Капитон Иваныч, сказать так: не волнуйтесь насчет первенства? Это твое выражение, я считаю, недопустимое. Как можно не волноваться? Есть ли такой человек на свете, чтобы не желал лучшего? Прямо совсем ты нас принизил, подсек под корень. Что ж ты хочешь, чтобы мы до веку такие вот речи слушали на собраниях? Плохое твое пожелание! А я скажу наоборот – придет время, будут люди приезжать к нам сюда, приветствовать нас, награждать. Да! Иначе и быть не может! Нажмем – и догоним вас! А то, может, и перегоним!

Деда поддерживают колхозники:

– Правильно!

– Пусть не зазнаются да почаще назад оглядываются, а то пятки оттопчем.

– И у нас народ работать умеет, дай только правильное руководство.

– Догоним!

На этот раз выступление деда чествует и оркестр.

– И еще не согласный я вот с чем, – почему меня сторожем поставили, – продолжает Чмелёв. – Тому председателю сколько разов заявлял и тебе, Николай Савельич, заявляю вот здесь, принародно, – сторожую только до весны. Так и знай. Занудился уже я на этой должности – звезды считать. Я еще не такой калека. Подыскивайте на мое место кого-нибудь из самых престарелых, а я пойду в бригаду. Капитон Иваныч! Товарищи маяковцы! Как говорится, нельзя только штаны через голову надеть, а то – все можно сделать! И наш колхоз передовым можно сделать. Надо только потрудиться крепко. Да самим вникать во все упущения. А лоботрясов, разгильдяев этих, которые ходу нам не дают, – по шапке!

Бригадиру Елкину приходится выступать с покаянной речью. Кается он искренне, от души, он много пережил на этом собрании. Кепку он как снял, так и не надевал больше, застегнул воротник рубахи, одернулся.

– Честное слово, товарищи, больше этого не будет! – прижимая руки к груди, говорит он. – Кто не работает, тот и не ошибается. Оно верно, занимаешься черт знает чем, только не агротехникой. Муку мелешь, сбрую чинишь. Ну, теперь я заведу иной порядок. Завтра посылаю три подводы на станцию за суп… за супвер… – вот, проклятый, не выговоришь! – за су-пер-фос-фа-том! И давайте так договоримся: кто старое помянет – тому глаз вон. А насчет курсов я не возражаю…

Молчит лишь Пацюк.

В конце собрания слово берет Николай Савельевич Дядюшкин.

– Ну, кто это мне вчера говорил насчет бани? Ты, кажется, Иван Григорьевич? Вот она где, баня, всем нам! Я предупреждал вас, когда принимал дела, особенно Никиту Алексеевича, – так работать нельзя. Возьмут когда-нибудь нас в оборот – жарко будет! Ну, ничего. Почаще надо делать такие проверки. Спасибо вам, товарищи маяковцы, за критику. Передавайте и вы дома привет от нас и скажите: очень довольны все остались, особенно руководители некоторые. В том числе и председатель. Именно так! Я, товарищи, оправдываться не буду нисколько. Что недавно стал председателем – это не оправдание. Как в армии? Принимает новый командир часть, ему не дается много времени на ознакомление: через час-два, может, и в бой ее поведет. Есть немало и моих упущений. Просто, можно сказать, не сообразил, за что в первую голову надо взяться. Хоть бы и курсы, – конечно, можно было давно открыть. Также и агролаборатория. Ну ладно, хватит, а то еще начну оправдываться. А это самое последнее дело. И вам никому не советую. Не затем мы сюда собрались, чтоб нам тут накручивали гайку, а мы ее назад раскручивали. Нехай как закрутили, так и остается. Надо сказать одно: плохо работали? Плохо. Можно лучше работать, – как думаете?

– Можно, конечно!

– Дед вон говорит – нельзя только штаны через голову надеть.

– В наших руках сделать колхоз таким, как Абросим Иваныч сказал: чтоб приезжали люди к нам и учились у нас? Как вы считаете, товарищи колхозники?

– Ясно – в наших!

– А кто же придет сюда работать за нас?

– Ну, значит, всё. Приказано выполнять. По-военному – коротко и ясно. Закрывай, товарищ Елкин, собрание. А насчет Пацюка и этих наших хвостокрутов, Стороженка и Пенькова, и все остальное, что нам тут советовали, – это мы решим на следующем собрании, в воскресенье. Сейчас уже поздно, вопросы серьезные, будем спешить, скомкаем. Капитон Иваныч! Значит, мы в воскресенье к вам не приедем, будем своими делами заниматься. Дайте нам немного сроку подуправиться. Приедем после Нового года. И уж тогда держитесь! Пошлем Абросима Иваныча, Кандеева, Семена Трофимыча, и я сам приеду. Кандеев вам все болтики на сеялках проверит. Запасемся харчами, три дня будем жить, пройдем из хаты в хату… – Дядюшкин замечает под столом кепку Елкина, поднимает ее. – Покуда полную эту цилиндру недостатков не наберем – не уедем!..

Оркестр играет гопак. Как ни поздно, но по традиции всякое собрание в клубе должно закончиться танцами.

– Эх, рви кочки, ровняй бугры, держи хвост морковкой! – кричит Капитон Иванович. – Сергей! А ну-ка, покажи им!

Сергей, заломив на затылок кубанку, выходит на круг. Хуторские девчата выставляют против него доярку Ксюшу Ковалеву, рослую, сильную девушку, немного тяжеловатую, но неутомимую в танцах. Сейчас же выскакивает и вторая пара – кузнец Кандеев с Мотей Сердюковой. Начинается соревнование в ловкости, выносливости и изобретательности на всякие замысловатые коленца.

– Шире круг!

Капитон Иванович не выдерживает, вытаскивает за руку из толпы, окружившей танцоров, Настю Пацюкову и тоже пускается в пляс.

– Не горюй, Настя! Все перемелется – мука будет!

Настя, отложив расчеты с Никитой до возвращения домой, танцует, не жалея каблуков.

Дед Чмелёв, поигрывая плечами, с ухваткой старого лихача, проходит два круга с Пашей Кульковой.

– Вот это пара! – смеются колхозники.

– Самая подходящая – по характеру!

– «Страдание»! – заказывают оркестру.

– Давай «Страдание»! – кричит Сергей и переходит на замедленный темп другого танца.

«Страдание» танцуют с припевом.

 
Чем же, милый, ты гордишься,
Чем же ты прославился? —
 

начинает Ксюша Ковалева, подбоченившись, задерживаясь против Сергея.

 
В бригадиры не годишься,
Конюхом не справился, —
 

добавляет в лад ей Сергей, разводя руками и не переставая в то же время выстукивать о пол частую дробь. Зрители – в восхищении:

– Ловко у них получается!

 
Открой, маменька, окошко,
Одну половиночку, —
 

начинает Ксюша.

 
Отпусти гулять немножко,
Одну вечериночку, —
 

закругляет Сергей.

– Вот, брат, как у них согласно идет!

– В чем ином, а уж в танцах один другому не уступаем!

…Шофер Федя Малюк, постояв немного в кругу зрителей возле танцующих, выходит на двор к машине. На дворе всё в снегу. Тишина и легкий мороз. Буря улеглась, небо прояснилось. Горят над хутором яркие звезды. Федя обметает прихваченным в сенях клуба веником снег с капота мотора и с подножек, откидывает борт кузова – там тоже полно снегу. Очистив кузов, он достает оттуда ведро, идет к колодцу и начинает наливать поду в радиатор.

…Гремит музыка, танцует молодежь.

В углу у стены, в сторонке стоят братья Дядюшкины, один в казачьей черкеске, другой в шинели. Андрей Савельич лет на десять старше Николая, усатый, с сединой на висках. Николай выше брата, плотнее его.