Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)
– Это будет очень хорошо, если так сделаем, – сказал председатель райисполкома. – Только вот еще что – речей бы поменьше. Знаешь, сколько ты сегодня говорил? Почти два часа. Утомительно. Народ, не привыкший к заседаниям, духота, разморило их в помещении, спят. Надо бы как-то короче, праздничнее.
– Да, доклад я построил неудачно, не учел особенностей сегодняшнего собрания. Нужно короче и торжественнее – согласен. А директорам МТС просто нужно огласить свои приказы к этому дню: итоги соревнования, премирование лучших механизаторов. Больше надо оставить времени для самодеятельности, гулянья. Артистов, может быть, не только своих организуем. В Москву напишем. Из Большого театра, может, пришлют к нам бригаду на «День тракториста»? Лиха беда – начало. А в общем ничего, товарищи. Удался праздник. Но в другой раз сделаем лучше!
1952
Без роду, без племени
Этих людей можно встретить на железнодорожных станциях, на речных пристанях, на перекрестках всякого рода путей сообщения.
– Куда едете, гражданин?
– В Белоречку пробираюсь. В станицу Белореченскую.
– Откуда?
– Из Саратовской области.
– Зачем приехали на Кубань?
– В колхоз какой-нибудь подамся… Недород, милый, хлебушка мало получили.
Спросишь другого, заказывающего билеты в обратном направлении.
– А вы куда?
– В Курск. Домой.
– Не понравилось здесь?
– Нет.
– Почему?
– Да что ж, от чего убегал, от того как раз и не убег. Сказывали – Кубань такой край, где никогда неурожаю не бывает, а оно и здесь то ж случилось… В колхозе был я тут в одном. Вспахали, посеяли, все благополучно, росло хорошо, – откуда ни возьмись, черепашка эта самая, начала подъедать, повредила посевы… А у нас нынче, в нашем колхозе, пишут мне, урожай сильный на все. И на зерно и на овощи. По пяти килограммов пшенички на трудодень дают. Вот какая история…
– Значит – обратно?
– Обратно…
Из дальнейшего разговора выясняется, что это у него уже не первый рейс туда-сюда. Он бывал на юге и в других местах, бывал на Дону, на Украине, оттуда тоже возвращался в Курскую область, теперь вот приехал на Кубань, но опять неудачно.
Таких непоседливых искателей богатого трудодня называют в станицах «колхозники до первого градобоя». Сами они именуют себя обычно переселенцами, хотя их кочевье по стране ничего не имеет общего с тем переселением, которое поощряется у нас и необходимо для полного освоения наших природных богатств. Едут они, не считаясь ни с какими государственными планами переселения, по своему маршруту, и не задерживаются долго на одном месте. Есть люди, сделавшие переезды с места на место, из колхоза в колхоз своего рода профессией, доходной и не особенно трудной, если не считать дорожных неудобств. Есть побуждаемые к «эмиграции» с родины причинами иного порядка.
Вот несколько типов таких «переселенцев»-перебежчиков, встречавшихся мне на Кубани.
Вокзал станции Армавир. Время – ранняя весна, на улицах под заборами лежит клочьями снег, грязный, мокрый, дует сырой ветер, холодно, а в вокзале – духота от большого скопления пассажиров.
В углу зала ожидания расположилась семья: муж, жена, четверо детей. Едут, видимо, издалека, с севера. На нем меховая куртка, сапоги из оленьей шкуры, расшитые по голенищам узорами. На детях и на жене – сибирские валенки-чесанки, каких не умеют делать на юге, мягкие и плотные, не пропускающие воду. Расположились они по-домашнему. Жена, чернобровая, высокая женщина с желтым, усталым лицом, принесла выстиранные на перроне под краном детские пеленки, развесила их сушить на батареях парового отопления. Старшие девочки, привязав пустой мешок одним концом за трубу отопления, другим за ручку поставленного стоймя тяжелого чемодана, сделали из него подвесную люльку, укачивают истомившегося в вокзальной духоте маленького ребенка. Мальчик лет трех возит по полу между узлами и чемоданами привязанную за нитку коробку из-под папирос.
Я беседую с главой семьи. Глава – молодой человек, ему, похоже, нет и тридцати, жена старше его. Молодой, но бывалый, а еще больше – хочет показать себя бывалым. Это сквозит в его развязных манерах, в напускной солидности жиденького баска, когда он подзывает носильщика и говорит: «Слушай, носильщик, четыре билета на сорок первый, плацкартные. Заплачу не по таксе. Не можешь?.. Ну и Армавир преподобный! Семь тысяч километров проехал, такой станции не видел! Не хотят даже разговаривать с людьми! Безобразие!» На руке у него маленькие дамские часики. Он то и дело отворачивает рукав меховой куртки и поглядывает на них, хотя против нас на стене висят большие круглые вокзальные часы и спешить ему некуда – сорок первый отправляется в пять вечера, а сейчас утро.
Он словоохотлив. Рассказывает, что едет из Сибири, работал там «по колхозам», мастер на все руки: столяр, плотник, бондарь, колесник. Уехал оттуда потому, что не понравился климат. Кроме того, я узнаю, что меховую куртку свою он купил в Забайкалье за золотые рубли (колхоз их занимался в свободное время золотодобычей, выделяя для того специальную бригаду), унты ему продал перед отъездом знакомый бурят, и в багаже у него едет еще много всякого добра, нажитого там.
Наружность его невзрачна. Ростом невелик, рябоват, маленький носик пуговкой, пустые, невыразительные глаза. Говор у него южный: «нехай», «аж». Не приходится долго гадать, откуда он родом, он сам говорит: «Думал было заехать на родину, да плохо с пересадками. Крюку надо давать, а потом еще автомашиной ехать – за Сальском, на Маныче, хутор Дубовский…»
Беседуем о том о сем. Не спешу признаваться, что я сотрудник газеты, но приходится к месту сказать, что я тоже бывал и в Сибири, и на Маныче, и на Дону, и на Волге, и всю Кубань объездил. Мой дорожный, видавший виды овчинный полушубок и осведомленность в географии СССР располагают ко мне парня. Он принимает меня за коллегу по образу жизни.
– А сейчас откуда едешь? – спрашивает он.
– Из Ейского района.
– Это Ейск, что на Азовском море? Слыхал… Ну как – устроился?
– Нет, – отвечаю, – не устроился.
– А как там вообще?
– Насчет чего?
– Насчет урожаю, колхозов.
– Неплохо.
Рассказываю ему, что видел в Ейском районе, какие там колхозы, доходность…
– А так, чтобы чего-нибудь особенного, выдающегося – нету?
– Ну, здесь, в Краснодарском крае, есть, конечно, колхозы и покрепче… А вы сейчас прямо из Сибири?
– Нет, я уже и тут кой-куда заглянул. В М-ской был, – называет он станицу на Туапсинской ветке. – Сегодня ночью оттуда.
– Ну, что там? – спрашиваю в тон ему.
– Да тоже ничего такого подходящего. Пять колхозов, совхоз есть… Я, собственно, чего туда заезжал? Наши дубовские люди живут там в одном колхозе, я из Сибири прописал им, что хочу переехать на Кубань, вот они, значит, мне и отбили телеграмму: «Езжай к нам, в М-скую». Зря только время провел. Надо было ехать прямо, куда наметил, не заворачивать.
– Что – не понравилось там?
– Чепуха, – махнул он рукой. – На людей никогда нельзя доверяться, пока сам не посмотришь. Кто новины не видал, тот и ветоши рад… Самое большое – шесть килограммов на трудодень. А то – пять килограммов, четыре. Обыкновенные колхозы, среднего качества. И там, где шесть, то было в прошлом году, а теперь навряд, чтоб удержались они на этой точке… А она, понимаешь, – кивнул на жену, – злится на меня: почему не остались? Семь тысяч километров проехали, а еще на каких-нибудь полтораста – двести терпения не хватает. Я ей говорю: дура, ты пойми, что мы не куда-нибудь приехали, а на Кубань. Тут можно такой колхоз выбрать – закачаешься! Есть колхозы – по пять миллионов доходу имеют. Верно?
– Верно…
– Вот. Тут есть из чего выбрать. Кубань – она издавна славится. Какая нам неволя? Будто так уж обедняли, что некуда деваться.
Жена ничего не ответила ему. Она хмуро молчала во все время нашего разговора. Нашла себе и здесь, на вокзале, женскую работу – латала какие-то тряпки, поглядывая иногда на окна, за которыми проносились без остановки составы с цистернами.
Мне интересно было услышать от этого парня более обстоятельную характеристику м-ских колхозов. Цифры распределения доходов он назвал приличные. Да я и сам бывал в М-ской не раз; знал хорошо эти колхозы. Один колхоз там действительно можно было отнести к числу «среднего качества», даже «ниже среднего», остальные же были зажиточные, крепкие колхозы с многосторонне развитым хозяйством. И у нас завязался профессиональный разговор, как у двух знатоков своего дела. Больше рассказывал он, я слушал.
– А ты что, может, поехать туда хочешь? – начал он. – Не стоит, не советую. Сказать по правде, колхозы там хорошие, но только для местного человека, который на корню сидит, а так, чтоб подработать, – негде. Нету такого колхоза, чтоб уж дюже был, как бы сказать, рынтабельный для нас. Ну вот тебе, к примеру. Есть там «Волна революции» этот самый, где шесть кило на трудодень. Так, по виду, ничего колхоз, урожайность у них, дисциплина, порядочек. Вот и ей, – опять кивнул он на жену, – понравилось там: машинами возят колхозников в поле, для женщин с грудными детьми выделили участок возле самой станицы, ясли хорошие. Ладно, согласен, неплохо это все – ясли, машины. Работать там можно с удобствами. Но получать-то что будем? Я и землякам своим сказал: тикайте, пока не поздно! По шесть кило вы тут уж не оторвете. А почему я так заключаю? Чересчур ударились они в строительство. Я как узнал, что они наметили строить: канал – в двадцать тысяч трудодней обойдется, – два коровника, свинарник, птичник, культурные табора, звуковое кино – э-э, думаю, тут дело не попрет! Со мною случалось уже такое. Не со мною лично, а с одним моим корешком, Федькой Зубовым… Приехали мы с ним, понимаешь, в Казахстан в тридцать седьмом году, в Карагандинскую область. Федор вступил в один колхоз, я – в другой, – разошлись. Федоров колхоз – махина, показательное хозяйство, постройки богатейшие, водопровод, автоматические поилки, электричеством коров доят. Вот ему это все в глаза кинулось – прямо туда понес заявление. Так его там и подоили! Дожил до отчетного года – получил от жилетки рукава. Оказывается, все это у них еще не оплачено было, кредиты брали на строительство, а их же отдавать надо, покупали за хлеб лес, железо. Неделимый фонд весь доход пожрал. Ишачил, ишачил парень лето за чужие долги – с чем пришел, с тем и ушел. А мне, понимаешь, это сразу подозрительным показалось, ихние поилки-доилки, и я туда не рискнул вступать, выбрал себе другой колхоз, попроще. Небольшой колхозик и по виду небогатый. Правление помещается прямо в жилом доме у одного колхозника, и конторы еще не построили, скот стоит в таких завалюхах, как раньше у единоличников были, камыш, солома, ни одной крыши железной не увидишь, но скота держат много и сеют много. Всю землю распахали, такая нагрузка у них на трудоспособного, как нигде, работают здорово, день и ночь. Думаю себе – тут вернее дело будет. Так и получилось. Хлебом засыпались, два гурта скота продали, строительством не занимаются, расходов никаких – все на трудодни пошло. По пятнадцать килограммов зерном получили да по семь рублей деньгами. Вывез на базар сразу двенадцать подвод муки, продал на четырнадцать тысяч, да три тыщи из кассы получил – денежную часть – и поехал. Велосипед купил себе там, ружье бельгийское за тыщу двести. И Федора два месяца на своем иждивении содержал, покуда устроился он на новом месте. Вот какая штука. Так что я уже знаю, чем оно пахнет, когда много строят.
Он подмигнул мне и продолжал рассказывать про м-ские колхозы.
– Трое наших манычских живут в этом колхозе, в «Волне революции», а двое – в колхозе «Дружба». Тоже считается – передовой. И верно, не дурной колхоз. Если бы уж, скажем, безвыходное положение – можно туда податься. Пасека у них большая, животноводство, хлеба давали по пять кило. А нынче должно больше быть – триста гектаров новины распахали. Так – все хорошо. Но руководство у них, понимаешь, опасное. Председатель – парень малограмотный, недавно выдвинули из бригадиров, а бухгалтер – пьяница горький. Прямо на работе, в конторе, пьет. Открывает шкаф, гляжу – у него там на делах полно бутылок порожних. И говорят про него – малый жуликоватый, так что может этого председателя малограмотного во всякую минуту облапошить. И может, понимаешь, колхозников крепко обидеть. Почему мне об этом подумалось? Да, видишь, и такое случалось уже со мною. В Башкирии, в тридцать пятом году. Хапнул счетовод девяносто тысяч и – был таков! Впоследствии-то его поймали, да денег при нем оставалось всего пятьсот рублей. Колхоз небольшой, фонд трудодней – тысяч сорок пять, как посчитали мы – по два рубля с трудодня украл. У нас тогда с жинкой было пятьсот семьдесят трудодней. Я делал мебель для клуба, хода бричечные, подработал неплохо. Она дояркой работала. Тыща сто сорок рублей наши ухнули! Баян можно было б купить. Я в тридцать восьмом году купил в Ташкенте – тыщу триста заплатил, а тогда они дешевле стоили. Вот, думаю себе, как бы не повторилось такое, как в Башкирии! Довольно с меня: мало радости на растратчиков работать. Председатель уговаривает: «Оставайся, пиши заявление, нам плотники и колесники позарез нужны». – «Нет, говорю, мне у вас потому не нравится, что не в центре, далеко бабе на базар ходить», – отбрехался в общем, ушел… Ну что тебе еще рассказать? Есть там «Знамя труда», садово-огородный колхоз, семьдесят пять гектаров сада. Кто не в курсе, тот, конечно, сразу кинется: такая площадь сада – это ж капитал! А я первым делом спросил: какой был урожай в прошлом году? «В прошлом году, говорят, завалились фруктами, сильный урожай был». Тогда – все. Надо воздержаться. В этом году, значит, либо будет, либо нет, скорее всего – нет. Сад, он не всегда родит, бывает, перегуливает, одно лето родит, другое отдыхает. А «Вторая пятилетка» – четвертый колхоз – хмелем занимается. Очень рынтабельная штука, знаю. Только он, понимаешь, хмель, не сразу начинает доход давать, года через три, а сначала – одни расходы. Пошел туда – оказывается, они еще только закладывают плантацию, сушилки строят, колья заготавливают. Получили пять вагонов леса, кучу денег за него надо платить. Тоже – неподходяще. А пятый колхоз – забыл, как его звать, – совсем маломощный, захудалый какой-то, туда никто из наших не вступал. Урожайность низкая, потери большие, немолоченая пшеница до сих пор в скирдах стоит. Народ там какой-то сонный. Из-за руководства, я думаю. Может, потому что парторга у них нету. Спрашиваю: сколько у вас ефремовских звеньев? Никто не знает и понятия не имеет, что это такое – ефремовские звенья? Как дикари… Вот тебе и все колхозы. Ничего особенного. Жалеть незачем. Такое мы скрозь найдем.
– Сколько времени ты прожил в М-ской? – спросил я.
– Три дня.
Оставалось только позавидовать его наблюдательности.
– Здорово ты их обследовал, – похвалил я парня. – Прямо как какой-нибудь инспектор.
– А что ты думаешь! – ухмыльнулся он. – Вот пошли меня в любую станицу, дай неделю сроку, скажи: представь по всем колхозам полную отчетность, кто чего стоит, куда хозяйство идет, заворачивает, какое там руководство, чего от него можно ожидать – все сделаю, и будет без ошибки. Оно, понимаешь, когда много их видел, сразу бросается в глаза разница и где и у кого какие прорехи. В иной колхоз придешь, как глянешь: плетни повалены, бригадные дворы разгорожены, инвентарь разбросан – ну, все сразу можно понять, что тут за хозяева премилые…
– А напрасно ты все же уехал из М-ской, – сказал я. – Смотри, как там удачно складывается: сад, потом хмель, потом еще что-нибудь подвернулось бы. Надо было тебе для начала вступить в тот колхоз, где, говоришь, бухгалтер жулик. Авось на твое счастье он в этом году еще не проворуется. Подработал бы там, а на сорок первый год – в тот колхоз, где сад, как раз под урожай. А тем временем в третьем колхозе хмель подоспеет. Так и пошел бы, как по графику.
Он принял это за шутку, рассмеялся и ответил тоже шуткой:
– Так что – вернуться, может? Нет, корешок, такого со мною еще не случалось, чтоб уехать, а потом обратно на то же место вернуться. Может, когда кончу по разу, вторым заездом, ха-ха-ха!..
– Ну, и куда же ты теперь направляешься?
Парень мечтательно улыбнулся.
– Наметил я себе один колхоз. Там, – он махнул рукой, – за Краснодаром, к Черному морю… – Приподнявшись с чемодана, на котором сидел, он вытащил оттуда толстую книгу с тисненной золотом надписью на зеленом переплете: «Всесоюзная сельскохозяйственная выставка», стал ее перелистывать. – В Тюмени на вокзале купил. Семь пятьдесят заплатил, не жалею. Разные описания про колхозы, которые участвовали на выставке, – про полеводство ихнее, животноводство, доходность. И адреса указаны… Выбрал я себе колхозик. Если без брехни, что пишут про него, тогда – все! Виноградники у них, рис сеют. По два литра вина давали на трудодень. Это если нам вдвоем заработать, скажем, пятьсот трудодней – тыщу литров вина получим. Слышишь, Дарья? – обернулся он к жене. – По десять рублей литр – на десять тысяч одного вина! А ты горюешь, что не остались в той станице.
Дарья по-прежнему молчала, не высказывая сочувствия к восторгам мужа.
– Если все удачно будет – куплю себе там мотоцикл. Давно мечтаю мотоцикл заиметь. Так и наметил: в сороковом году – душа долой – купить! С коляской.
– А принимают там?
– Меня скрозь примут. На мастеров нынче кризис. Я ж и бондарь и колесник. И баянист, могу играть на вечерах в клубе – это тоже ценится.
…Настроение моего случайного «корешка» упало, когда пришлось признаться, что я сотрудник краевой газеты и разъезжаю не в поисках «рынтабельных» колхозов. Предполагая побывать вскоре на Маныче, я спросил у парня его фамилию и фамилии его земляков, перекочевавших в М-скую. Не мешало заглянуть на хутор, названный им, и выяснить, почему люди уезжают оттуда.
Он несколько минут молчал, собираясь с мыслями, а потом заговорил, но совсем другим тоном. У него даже голос изменился, исчезли самоуверенные солидные нотки, веселое курносое лицо стало жалким, скучным.
Мне пришлось с полчаса выслушивать его объяснения, почему он никак не может прижиться на одном месте. В Казахстане у него дети стали хворать, врачи предписали переменить климат, в Башкирии градом выбило хлеб, на Дону был сильный неурожай, на Маныче очень уж донимали засухи. Потом он вдруг вспомнил, что какой-то человек обещал ему достать билеты на сорок первый, заторопился и, так и не сказав мне фамилию, ушел. Невысокая фигура его, придавленная тяжелой мохнатой меховой курткой, затерялась в толпе.
Я подсел к его жене. Женщина в отсутствие мужа оказалась разговорчивой, охотно отвечала на мои вопросы и, видимо, была рада, что нашелся в вокзальной сутолоке человек, с которым можно было отвести душу. Она слышала всю нашу беседу.
Ее взгляды на жизнь резко расходились со взглядами мужа. Вот вкратце, что она рассказала о себе. Была она родом с Донщины, из станицы Константиновской, казачка, там и жила безвыездно все время, пока не вышла замуж за этого человека (она назвала мне его имя и фамилию – Гунькин, Егор Тимофеевич). Гунькин у нее второй муж, и он тоже женат второй раз. Времени тому, как они сошлись, уже седьмой год. Она работала тогда в колхозе дояркой. Гунькин приехал в Константиновскую с Маныча, – это было, когда он еще только начинал бродяжничать, – вступил в их колхоз, там у него умерла жена, и он посватал ее, Дарью. У нее было тогда около пятисот трудодней, получила от колхоза в премию корову, хата была своя. Пожили они там полгода, а потом он уговорил ее ехать в Башкирию. Продали хату, корову, и вот с тех пор как сорвал ее с места, так и нет им пристанища.
– Врет он вам, что град, то-се, – сказала женщина. – Ничего не было. Просто вздумается ему, что где-то лучше, и едет.
Зарабатывали они всюду хорошо, но ей уже ничто не мило, устала от бродячей, скитальческой жизни. Вот и сейчас – двенадцать суток в дороге с грудным ребенком, и другой такой, что с рук не сходит. Да и денег-то этих заработанных она не видит. Муж туговат на кошелек, больше тратит деньги на себя, а на покупки для семьи не очень расщедривается. Старшим девочкам-школьницам особенно достается в этих переездах. В прошлом году с половины зимы стали ходить в школу, и вот опять, не кончился учебный год, уехали, почти полмесяца уже в дороге, и не видно, когда устроятся на месте. Сама она старше мужа на семь лет: ему тридцать три, ей сорок. А тут еще – нездоровье…
– А когда я жила в Константиновской, про меня тоже в газете писали, – сказала она, взглянув на меня. – Приезжал к нам из редакции селькор, на карточку меня снимал. Ударницей была…
И заключила рассказ внезапной вспышкой злости:
– Я уж думала – бросить его, нехай сам веется, так надоело! За дурною головою и ногам нема спокою. Девочку только жалко. Девочка эта – его. Если разойтись – возьмет ее, а я к ней привыкла, как к своей… А может, он и от дитя своего откажется? Я еще не говорила с ним… Бросить, уехать обратно в Константиновскую, в свой колхоз! Хату вот я продала там. Ну, я думаю, можно стребовать с него через суд, а? Деньги-то я ему отдала все. Как вы посоветуете, товарищ редактор?
Я посоветовал ей так и сделать – возвратиться в Константиновскую. И если дойдет у них до суда, то взыскать с Гунькина не только деньги за проданную хату и корову, но и половину всех его мотоциклов, баянов и прочего нажитого совместно добра.
* * *
– …Вот, стало быть, товарищ, потому и ездим мы, что есть куда поехать. Простору много. Не то что в какой-нибудь Швеции или Голландии. Там, поглядеть на карту – на одном краю позавтракал, на другом – пообедал, а ужинать уж и негде, не хватает, стало быть, государства на полный дневной рацион питания, ха-ха-ха! А у нас покуда от краю до краю доедешь – одной соли пуд съешь! Земля русская велика и обширна. Как в песне поется: «Ши-ро-ка-а страна мо-я ро-одна-а-я-я!..»
– Гражданин, здесь петь не разрешается! – осаживает веселого пассажира официантка.
– Нельзя? Не буду. Не разрешается – не надо, что ж поделаешь. Ты только не серчай, дорогая.
Разговор происходит в буфете станции Кавказская. Против меня за столиком сидит, облапив кружку с пивом, мужчина лет пятидесяти, бородатый, краснолицый, в полушубке нараспашку.
– А хорошие, парень, есть места на земле! Расчудесные! Вот жил я в Омской области, Сибирь считается, на каторгу раньше ссылали туда, людей пугали Сибирью, а ничего там страшного нету. Холоднее, правда, чем, к примеру, на моей родине, в Воронеже, но терпимо. Главное дело – тихо. Если мороз градусов на сорок, то уж тишина, и ветка не шелохнет. Зато природа там, охота! Казарки табунами ходят. Объездчиков верховых выделяли от колхоза, чтоб пужали птицу дикую, а ежели не пужать, вытолочут хлеб, как скотина. А рыбы! Семь озер было на нашем участке. Усадьбы прямо к озеру выходили. И снасти не требуется, руками можно рыбу брать. Пойдет баба огород поливать, зачерпнет ведром воды из озера, плеснет на капусту, а карась этакий, в пол-аршина, хвостом – шлеп, шлеп… Почему уехал оттуда? Опять ты про это самое. У меня, парень, натура такая: не могу долго на одном месте жить, какое б оно ни было распрекрасное. Кабы в рай попал, и там бы не засиделся. Интересно, брат, поглядеть, какая где жизнь, где чего строится, а то и смерть придет – ничего не видел, как крот в норе… Мне один товарищ уж говорил: «Ты, говорит, дядя, не по закону живешь, ты не советский труженик, а летун». А я ему отвечаю: «Нет, гражданин-товарищ, неправильное твое рассуждение, не летун я, а самый что ни есть радетельный хозяин». И доказал ему на факте. «Чье, говорю, у нас вот это все: города, реки, колхозы? Народное. Кто ему хозяин? Мы все, и я, стало быть, в том числе. Должон я свое хозяйство осмотреть, где что делается, может, где непорядки какие?» Ха-ха-ха! Это тоже не каждый решится такую заботу о своем хозяйстве проявить! Труд немалый – поездить столько!
– Не все по этой причине ездят. Есть такие, вероятно, что просто высматривают, где бы с меньшей затратой сил побольше заработать.
– Правильно, и такие имеются. Ну что ж, это давно известно: рыба ищет, где глубже, человек – где лучше.
– А что бы получилось, если бы все кинулись искать где лучше?
Да что, нехорошо получилось бы, это верно… Сбились бы все в один край, самый богатый, и земной шар с места сдвинули бы. Перекос получился б на одну сторону, попадали бы все к ядреной бабушке, куда-нибудь в Индийский океан, ха-ха-ха!.. Гражданочка, дорогая! Еще кружечку. Может, у вас тут и смеяться не разрешается? Можно, только потише? Ну, хорошо. Вы уж извиняйте, такой голос у меня.
Не поймешь моего веселого собеседника. Видом своим он не похож на убежденного бродягу, бескорыстного искателя приключений. Полушубок на нем добротный, из мягких романовских овчин, хорошие сапоги, сам плотен, здоров, семья есть у него, расположилась здесь же в вокзале. Я разговариваю с ним уже часа полтора. Встретились мы возле справочного бюро, где он делал остановку, на билетах, заштемпелеванных множеством компостеров, там началась наша беседа, оттуда мы пошли в буфет выпить по кружке пива, и вот заказываем уже по третьей, а мне все еще неясно – что это за чудак.
– Нет, парень, я не из таких, что гоняются за длинными рублями. Боже упаси! Я человек трудящий. Да нынче иначе и нельзя прожить. Поездишь – поработаешь, поработаешь – поездишь. Работал я и в совхозе и на крупзаводе – там у нас, в Воронежской области. Но больше – по колхозам. В колхозе как-то развязнее, ни гудка, ни часов, дело привычное, я же все-таки сам из хлеборобов. Только езжу я просто. Не выбираю доходность, пятое-десятое. Как Колумб Америку открывал – куда глаза глядят! Увижу картину какую-нибудь, обертку с конфеты либо с папирос – горы нарисованные, пальмы, море – вот, говорю женке, где мы еще не были! Собирайся, поедем. На счастье!.. Раз не поверишь, как случилось. На станции Основа, в Харькове, прихожу в кассу, говорю кассиру: «Дайте билеты». – «Куда?» – спрашивает. «Да куда-нибудь!» – говорю, ха-ха-ха! Он глядит на меня. «Как это – куда-нибудь?» – «Да так». А мне на самом деле так пришлось. Доездился до ручки, местность незнакомая, и денег сорок пять рублей осталось. Дал я ему эти сорок пять рублей. «Считай, говорю, два взрослых, два детских, куда хватит, туда и давай». Кассир было за пьяного меня принял, потом видит – человек при памяти, взял деньги, расчел по своей таблице, дал билеты до одного разъезда. И так, понимаешь, удачно пришлось. Высадились мы на разъезде, тут и хуторок поблизости. Пошли туда – колхоз, принимают. Неплохой колхоз оказался. По семь кил получили. Год прожил там.
Наконец-то стали добираться мы до «кил»…
– Вы, гражданин, рассказываете забавные вещи, вас интересно послушать, но давайте обсудим серьезно. Когда в старое время люди кочевали, было понятно – почему.
– Я, парень, в старое время никуда дальше своего города не ездил. Не знал, что там и есть за Воронежем.
– Ну, вам, может быть, не приходилось, а вообще-то ездил народ. Нужда, безземелье, неустройство в жизни. Но сейчас – другое положение. Всюду колхозы, земли достаточно, машин много. Везде можно одинаково хорошо устроить жизнь. Зачем же искать лучшего на стороне? Что значит – хороший колхоз? Это значит – люди там крепко поработали, годами наживали хозяйство, приводили в порядок землю, строили много. А вы – на готовое едете.
– Наживали? А мы, парень, не наживали?..
Я, видимо, затронул больное место в душе воронежского Колумба. Добродушная улыбка сбежала с его лица, густые морщинки на переносице и под глазами разошлись, и я увидел его глаза – холодные, серые, трезвые.
– А я не наживал? Я двенадцать лет у отца хребет гнул да сам восемнадцать лет хозяевал. Приедешь, бывало, в город на базар, и стакана чаю в столовой не выпьешь: это ж, рассчитываешь, пятак надо заплатить. Ночей не спал. Сам себя на лобогрейке к седушке привязывал, чтоб не свалиться под косу. И кому ж, спрашивается, наживал? Куда все девалось? В колхоз отдал. Забрали все до щепки! Так что же опять я должен наживать! И тогда – я, и теперь – я? Хватит с меня, нету дураков!
– Вот так бы и говорили… Долго же вы вспоминаете, что отдали в колхоз! Десять лет прошло. Должно быть, немало было кой-чего?
– Много, мало – мне хватило бы. И детям бедствовать не пришлось бы. А теперь нет ничего. Вот, как видишь, весь тут… Ты чего спрашиваешь? Может, думаешь – раскулаченный я? Нет. Кабы кулак был – не приняли бы в колхоз. Хочешь, документы покажу? Не надо? Ну, не надо. Я колхозник с самого начала, с тридцатого года. Только мой колхоз – от того места, где восходит солнце, до того, где заходит. Как у цыгана двор. – На его лицо опять легла маска добродушной веселой разухабистости. – А впрочем, парень, об чем мы с тобой спорим? Нажил, прожил – черт его бери! Богачу-кулаку и с казной не спится, бедняк гол как сокол, поет, веселится. Было мое, стало народное, и я – народ, стало быть – хозяин. Челове-ек про-хо-одит, ка-ак хо-зя-ин!.. Дорогая! Еще кружечку!..
А вот еще один. С этим я встретился на станции Лабинской, в предгорной части Кубани, где мы вместе ожидали за вокзалом автодрезину, курсировавшую по недостроенной железнодорожной ветке в горы.
Переселялся он с Украины, с Черниговщины, в одну из станиц, расположенных в верховьях Урупа.
– Пишут – гарно там. Пять автомашин имеют, электрическую станцию строят. Худобы богато, конеферма. Серебряную медаль получили на выставке за животноводство, – говорил украинец, мешковатый, угрюмый человек лет сорока. Он сидел на рельсе, сгорбив плечи, упершись локтями в колени, накручивал на палец ус. – Брат мой там с прошлого году и еще есть наши люди… А у нас дюже бедный колгосп, прямо гола земля, як получили от государства землю, так ничего на ней и не построили…
Он пустился в такой далекий путь впервые. Это было видно по багажу. Под насыпью железнодорожного полотна, на молодой весенней траве навалена была куча хлама, привезенного с Черниговщины: поломанные табуретки без ножек, кадушки с прогнившими днищами, деревянное стиральное корыто, узлы с перинами, на узлах – большой фанерный ящик, в котором скреблись куры. И, кроме всего, привязанные бечевочками за шеи к узлам, бродили взад-вперед по траве два кота.
Жена украинца – он звал ее Настей, – полная, круглолицая, с ясными голубыми глазами, сидела на узлах и с детским любопытством, открыв рот, осматривала все вокруг: маленький маневровый паровозик, подталкивающий вагоны к разгрузочной площадке, станицу, начинающуюся сразу за вокзалом, степь кубанскую, снежные горы, белеющие вдали в светлой прорези туч.
