Текст книги "Собрание сочинений. Том 1"
Автор книги: Валентин Овечкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 32 страниц)
Если бы не было так темно, то Спивак увидел бы, что у его друга, лежавшего рядом на бруствере и жевавшего сорванную сухую былинку, заблестели на глазах слезы. Может быть, только потому и заблестели, что было темно и никто их не видел…
Спивак, взяв связного, знающего дорогу в третий батальон, ушел от Петренко в час ночи. Сплошных ходов сообщения по всему участку обороны солдаты еще не успели отрыть. Днем немцы не пускали ходить открыто перед их окопами. Самым удобным временем для встреч с нужными людьми в батальоне и в ротах была ночь.
Спивак успел только добраться до КП батальона и выпить с комбатом, капитаном Соловьевым, по кружке холодного, густого, как сливки, молока. Соловьев был хозяйственный комбат и держал у себя дойную корову, отбитую у немцев, которую вели с обозом. Всех приходящих из штаба полка офицеров Соловьев первым долгом угощал литровой кружкой молока с «собственной МТФ» и сам выпивал с ними за компанию такую же. Был у него и «походный огород» – высаженный в ящике и возимый на повозке повара зеленый лук. Луку Спиваку попробовать не пришлось, хотя хлебосольный Соловьев уже подмигнул своему ординарцу. В час сорок пять слева – в районе второго батальона – завязался бой…
Соловьев, выйдя из блиндажа и прислушавшись, где рвутся мины и строчат пулеметы, сказал:
– Триста четыре, пять. Она самая. У Петренко. Аппендицит режут.
Спивак понял его. Батальон Петренко занимал выгодную в тактическом отношении высоту, выдавшуюся клином в расположение немецких войск. Немцы, видимо, ударами с флангов на роту Осадчего и роту Белого решили из клина сделать мешок, зажать батальон на высоте и, уничтожив его, закрепиться там, если только завязавшаяся артиллерийская перестрелка и пулеметная трескотня не были началом операции большего масштаба. Загудело и дальше, за батальоном Петренко в районе первого батальона, и справа, на участке соседнего полка. Возможно, немцы, подтянув резервы, перешли в контрнаступление на всем участке дивизии. Но почему в таком случае в третьем батальоне было тихо?
Совещание агитаторов и парторгов рот пришлось отложить. Спивак позвонил в штаб майору Костромину и спросил его, можно ли ему возвратиться в батальон Петренко.
– Нет, – сказал Костромин, – к Петренко я иду сам. Ты оттуда уже не пройдешь. Оставайся у Соловьева. Вы тоже не спите там.
– А что происходит у Петренко, товарищ майор? – спросил Спивак.
– Дерутся. Положение серьезное. Немцев лезет до черта. Подробностей пока не знаю. Пойду – выясню. Родионов убит.
– Ну? Как?
– Не знаю. Сообщили только – убит. Сейчас не работает связь. Ну, иду. Пока!
Спустя некоторое время стало ясно из сообщений соседей, что несильный артиллерийский и минометный огонь на их участках всего лишь демонстрация, прикрывающая главную цель завязанного немцами ночного боя – атаку на высоту 304,5.
– Всегда такая мертвая тишина на обороне не к добру, – сказал капитан Соловьев. – Очень уж экономили они с вечера боеприпасы.
Хотя перед обороной третьего батальона было пока тихо, но и здесь в случае более глубокого обхода немцами высоты можно было ожидать какой-нибудь каверзы, особенно на левом фланге.
Соловьев пошел в первую роту. Спивак остался на КП у телефона.
Выждав час, – уже начало светлеть небо в прорезях плащ-палатки, закрывавшей вход в блиндаж, – он позвонил еще в штаб. Ему ответил начальник штаба капитан Сырцов.
Спивак по голосу Сырцова, по тому, как тот несколько раз кашлянул в трубку, прежде чем начать разговор, сразу понял, что у него есть плохие для него известия.
– Что тебя интересует, Павел Григорьевич? – спросил Сырцов. – Положение во втором батальоне? Дерутся. Отбили три атаки. По-видимому, хотят сомкнуть края подковы, но не удается. Этого надо было ожидать, конечно Очень уж заманчивая дуга получилась. Танков нет, автоматчики лезут. И сильный артиллерийский огонь. Была попытка обойти капэ. Потеряли связь на время. Сейчас связь восстановлена. Родионов убит, знаешь?
Спивак вспомнил слова Родионова: «Я не от пули погибну, товарищ капитан», – и спросил:
– Как убит?
– Взрывной волной ударило об стену блиндажа.
– Еще что, Виктор Ефимович? – спросил Спивак.
Сырцов помедлил несколько секунд.
– Петренко ранен. Тяжело. В голову и в грудь. За него остался Мазнюк. И Костромин сейчас там.
– Петренко?
Вероятно, Сырцов, зная дружбу капитана с Петренко, удивился спокойному тону, каким он переспросил его. Но Спивак уже в самом начале разговора почувствовал, что скажет ему начальник штаба. Он ожидал даже худшего.
Первым его побуждением было – бежать на КП полка, а оттуда все-таки пробраться во второй батальон. Но тут же ему пришла в голову мысль, заставившая его опять взять трубку.
– Виктор Ефимович, ты? Где сейчас Петренко? В каком он состоянии?
– Только что, пять минут назад, отправили в медсанбат. Сюда принесли его санитары на носилках, отсюда отправили машиной. Когда делали перевязку, пришел в чувство, попросил водки, я дал ему полкружки, потом опять потерял сознание. В грудь – сквозная, в правое легкое, в голову тоже пулевая, но, кажется, мозг не зацепило.
Спивак отдал трубку телефонисту. Медсанбат – это десять километров в тыл. В такой неспокойно начавшийся день туда не поедешь. Да и там Петренко, возможно, будут держать недолго, сразу же отправят дальше. Всё. Если выживет, может быть, где-нибудь еще встретятся на фронте, если не кончится к тому времени война и если его самого не убьют. А если помрет, то больше, значит, ему друга не видеть. На войне не вызывают телеграммами родственников и друзей за тысячу километров попрощаться с телом.
Спивак вышел из душного блиндажа на воздух, послушал гул боя слева у высоты 304,5, пенье жаворонков вверху в сером небе, сел на бруствер, вынул из кармана кисет и стал сворачивать задрожавшими пальцами папиросу, просыпая табак на землю.
В семь часов утра, после шестой неудачной атаки немцев на высоту, бой стал утихать. Вылазка обошлась немцам дорого. Даже с КП третьего батальона видно было в бинокль множество трупов в зеленых мундирах на скатах высоты 304,5.
В восемь часов майор Костромин, вернувшийся из батальона, вызвал Спивака к себе для составления сводки в политотдел дивизии.
Спиваку некогда было и погоревать о товарище. Майор Костромин рассказывал, он писал, торопясь закончить, пока не уехал связной в штаб дивизии. Из его рассказа он и узнал, что произошло во втором батальоне, как Петренко получил на своем командном пункте в первые же минуты боя пулевые ранения.
Немцы, как и предполагал Спивак с Соловьевым, ударили наперехват клина, образовавшегося в линии обороны, по четвертой и шестой ротам. Наступало их всего, с подкреплениями, до двух батальонов. Когда завязался бой на флангах, поднялась одновременно стрельба и в тылу, за КП. Очевидно, вечером, когда было так подозрительно тихо, немцы пропустили через нейтральную зону группу автоматчиков, которым к началу боя удалось где-то просочиться через оборону и зайти с тыла.
Костромин пришел в батальон, когда там было уже покончено с ними. Их было не так много – человек пятнадцать, но переполоха в темноте они наделали порядочно. Первыми встретили их командир хозвзвода с поварами и ездовыми, двух убили, остальных разогнали, но впотьмах перестреляли и своих лошадей и ранили одного бойца. Затем немцы напоролись на стоявших в балке минометчиков, – здесь часовые тоже не спали и, открыв огонь из автоматов, уложили еще человек четырех. Все-таки семерым автоматчикам удалось добраться до самого КП, где были взвод охраны штаба, связные, телефонисты, Петренко и писарь. Родионов был в четвертой роте, куда пошел еще с вечера. Там он и был убит.
Бойцы рассказывали, что первыми словами Петренко, когда он услышал треск немецких автоматов вблизи КП, было: «Досадно! Не по сезону. Это не сорок первый год, чтобы попадать в окружение». Вел он себя, как всегда, очень спокойно. Оставив в блиндаже телефониста у аппарата, он приказал всем остальным вооружиться гранатами, которых в штабе у него всегда стоял целый ящик, и по одному выходить наружу: «На воздух! Там виднее будет». Еще слышали бойцы, как он, собираясь, сказал Крапивке громко, чтобы показать, вероятно, что комбат не волнуется и, значит, все в порядке: «Когда я, Крапивка, приучу тебя класть вещи на свое место? Куда ты девал мой трофейный парабеллум? Брал, когда ходил в Богутах к девчатам? Почему не отдал?» – «Да вот он у меня, товарищ старший лейтенант», – ответил Крапивка. «У тебя! А где ему быть? Брал – почисть и положи на место под подушку». Он был ранен сразу же по выходе из блиндажа.
Некоторое время бойцы слышали голос лейтенанта Добровольского, а потом и его ранило. Команду над резервным взводом и связными взял на себя старший сержант Крапивка. Связь с ротами не прерывалась. Крапивка передал по телефону командиру ближайшей пятой роты лейтенанту Мазнюку, что комбат выбыл из строя и на КП не осталось никого из офицерского состава, а сам тем временем, разделив бойцов на три группы, стал окружать засевших в траншеях автоматчиков.
Все-таки наши бойцы были хозяевами этой местности, – они здесь рыли окопы днем, знали каждый бугорок, каждый подход к недорытым траншеям, а фашисты строчили вокруг себя вслепую, надеясь лишь на старый, битый козырь свой – панику.
Лейтенант Мазнюк пришел на КП как раз в то время, когда с другой стороны подходил уже на выручку майор Костромин со взводом бойцов из резерва командира полка. Комбата и лейтенанта Добровольского Костромин встретил еще по пути. Санитары несли их на носилках, сделанных из плащ-палаток и винтовок. Петренко и у него просил водки, а когда во фляге Костромина не оказалось ни капли, просил позвонить в штаб полка, куда их несли, чтобы там приготовили. «Плохой признак, если тяжелораненый с первых слов просит водки», – вставил в рассказ Костромин.
Когда они сошлись с Мазнюком на КП, там уже было тихо. Крапивка с бойцами делил в блиндаже трофейные зажигалки, кинжалы и фонарики, рассматривали вытащенные из карманов убитых немцев фотокарточки и документы. Телефонисты, исправив обрезанную немцами линию, проверяли связь с полком. Дальше боем управлял уже Мазнюк, и, хотя атаки немцев были очень яростны, при поддержке сильного минометного огня, прорваться или потеснить роты им не удалось нигде. Обошлось даже без вызова дивизионной артиллерии и подброски резервов, кроме взвода, с которым пришел Костромин. Особых происшествий в ходе боя больше не было, не считая обычных в таких случаях потерь в ротах.
– Пиши: убито девять, ранено двадцать два, – сказал Костромин Спиваку. – Но добавь, что фашисты понесли потерь раза в три больше. Это точно, без очковтирательства. Кто не поверит – пусть придет подсчитает, они и до сих пор там лежат. Напиши, Павел Григорьевич, что сержант Крапивка за умелую и мужественную оборону штаба представлен командиром полка к правительственной награде, – добавил еще майор Костромин. – Эх, жаль, жаль Петренко! Как глупо вышло!.. Где они у черта просочились? Где-то на стыке, должно быть. Больное место – стыки. Сколько ни говори, все получается, как с мостом на границе между двумя волостями в старое время: некому чинить, пока губернатор не нагрянет… А кого же мы теперь назначим на место Родионова?
– Я думаю, товарищ майор, – сказал Спивак, – можно назначить Фомина. Есть у меня в шестой роте замечательный агитатор, сибиряк, сержант Фомин. По-моему, аттестовать на младшего лейтенанта можно вполне.
– Фомин? Знаю. Командир отделения? А дадут его нам, в политсостав? Ну, заканчивай, а я пойду поговорю с майором Горюновым.
После политдонесения Спиваку пришлось сразу же писать аттестационный материал на Фомина. Потом Костромин подкинул ему целый ворох старых приказов из политотдела дивизии: одни надо было подшить к делу, другие уничтожить, на третьи дать ответ.
Часам к трем дня Спивак вспомнил, что он сегодня еще не обедал и не завтракал, и послал связного на кухню в комендантский взвод за едой. Отвлекшись на минуту от работы, он вспомнил Петренко и почувствовал вдруг острую, клещами схватившую за сердце тоску…
Пообедав и сложив все бумаги в походный несгораемый ящик, он пошел в свою землянку, в которой почти не жил эти дни, и завалился спать до вечера, потому что с наступлением темноты ему надо было идти в первый батальон, где он давно не был, и провести там совещание с редакторами боевых листков.
На войне как на войне. За командира батальона остался лейтенант Мазнюк. Убитого младшего лейтенанта Родионова заменил сержант Фомин.
Спивак позвонил в дивизию инструктору подива капитану Кузину и попросил его навестить в медсанбате Петренко. Кузин в тот же день ответил ему, что Петренко в медсанбате нет, что его после операции отправили дальше в тыл…
На зеленых скатах высоты 304,5, безымянной небольшой горы, которую невозможно было даже назвать точно в извещениях родственникам, появился свеженарытый холмик – новая братская могила.
Солдаты продолжали долбить каменистый грунт, опоясывая землю зигзагами новых траншей. По ночам светили ракеты, пролетали бомбардировщики на запад и обратно, пели соловьи в рощах, наблюдатели стояли на постах, не сводя глаз с высоток на немецкой стороне, осторожно покуривая цигарки и пряча их в рукав гимнастерок, когда сзади в траншее слышались шаги взводного, шедшего проверять посты… Подходили машины со снарядами и свежими войсками…
Спустя неделю Спиваку пришлось быть в армейских тылах, в сорока километрах от передовой на однодневном семинаре агитаторов полков. Узнав, что в этом же селе, где стоял политотдел армии, расположился один из армейских полевых госпиталей, Спивак после семинара пошел туда узнать, нет ли у них в числе раненых старшего лейтенанта Николая Ильича Петренко, и получил ответ, несказанно обрадовавший его:
– Есть такой. В седьмой палате. Вон в той хате под красной черепицей.
Петренко лежал на низенькой железной койке, головой к окну. Спивак не сразу узнал его среди шестерых раненых, лежавших в одной комнате: у всех были забинтованы головы. Петренко первый окликнул его радостно и сделал слабую попытку приподняться:
– Павло Григорьевич! Ты? Вот здорово! Нашел!
От врача Спивак узнал уже, что ранение в голову оказалось не тяжелым и сквозная рана в грудь тоже не дала осложнений. Состояние здоровья Петренко не вызывало опасений.
– Ну, как, – было первым вопросом Петренко, когда Спивак присел к нему на койку, – высоту удержали?
– Да, удержали, будь она неладна. Видишь, какая чепуха получилась. Костромин говорит – стыки подвели. Где там у тебя на стыке дырка была?
– То не у меня. То, вероятно, у Соловьева. Это его пастухи коров пасут, а за противником не смотрят… Ну, что там нового? Ой, скучно здесь лежать, Павло Григорьевич! Читать не разрешают, да и нет у них ничего нового, то, что в батальоне уже двадцать раз читал. И говорят – месяца три придется пролежать. Я прошу, чтоб хоть дальше уж никуда не отправляли, чтоб из нашей армии не выбыть, а то удастся ли тогда попасть обратно к своим… Кто там сейчас в батальоне? Мазнюк? А кто ж остался за него в роте? А ты как сюда попал? Узнал, что я здесь, специально приехал или в поарме был?
Сестры предупредили Спивака, что долго разговаривать со старшим лейтенантом нельзя и особенно тревожить его не следует. Спивак ответил на все его вопросы, ответил на вопрос и о потерях батальона в бою, умолчав о некоторых погибших, имена которых могли особенно разволновать Петренко. Потом сказал ему:
– Ну, вот что. Ты, Микола, полежи пока (как будто он мог куда-нибудь уйти), а я немного погодя зайду еще.
Выйдя из хаты, Спивак огляделся, облюбовал прохладный уголок под тенью высокого тополя во дворе, постелил там на траве свой плащ, лег, вытащил из сумки черновые наброски письма, тетрадь и часа три подряд, не отрываясь, переписывал все начисто. Кончив писать, Спивак заготовил конверт из толстой плакатной бумаги и вошел опять к Петренко в палату.
– Письмо Семену Карповичу, Микола, – показал он тетрадку. – Видишь, сколько вышло. Целая повесть. Надо послать. А то что ж, говорили, говорили да при нас все и осталось. Вот – конверт. Сделал. Хотя можно и без конверта, верно? Свернуть тетрадку трубочкой, так и пойдет, бандеролью.
– Все здесь?
– Все. Добавил только, что ты сейчас находишься в госпитале, ранен, продырявили немного, но уже законопатили.
Петренко перелистал страницы и, не читая, подписал.
– Ну, вот и хорошо, – сказал Спивак, заклеивая обвертку тетради жеваным хлебом. – Сейчас и отправлю. А то, кто его знает, что с нами может еще случиться.
Написав еще открытку жене Петренко, по его просьбе, и тут же, пользуясь свободной минутой, – открытку своей жене, Спивак понес все на почту. Полевая армейская почта была в этом же селе.
– Нельзя ли сделать такую надпись на бандероли, – спросил Спивак почтовика, принимавшего письмо: – «Просьба к цензуре – не задерживать»? Или не поможет?
– Не поможет, товарищ капитан, – усмехнулся тот.
– А как же все-таки сделать, чтоб скорее дошло? Раньше было: «спешное», «авиапочта», «посевное», а сейчас?
– Не знаю, – пожал плечами почтовик, – с фронта все письма по одной рубрике идут.
– Три месяца?.. Боюсь я, – оглядел Спивак вороха писем в хате, занятой под сортировочную, – что вас конец войны врасплох застанет. Кончится война, а вы еще три года будете рассылать всюду письма «с фронтовым приветом»… Значит, ускорения никакого? Только – на счастье? На какого цензора попадет? Беда в том, что они всегда начинают читать с маленьких писем, а большие под конец откладывают, на закуску. Ну, добре. Будем надеяться.
По пути с почты Спивак купил у одной крестьянки кувшин душистого свежего меда и махотку сметаны, принес и поставил все это, накрыв газетой, у Петренко в изголовье на тумбочке, отсыпал ему, тайком от сестры, немного табаку из своего кисета, посидел и поговорил с ним еще с полчаса.
Солнце клонилось к закату. Надо было возвращаться в полк.
Записав почтовый адрес госпиталя, Спивак простился с другом, пообещав при первой же возможности навестить его еще, и пошел за село на большую дорогу, по которой, одна за другой, катили машины, груженные снарядами, авиабомбами, ящиками с махоркой, макаронами, консервами и мешками с мукой.
Когда человек в хорошем настроении, ему во всем везет. Первая же машина, догнавшая Спивака, заскрипела тормозами и приостановилась. Шофер кивнул ему:
– Садитесь, товарищ капитан! Куда вам?
– За Ярцевом хуторок, еще три километра влево.
– Ну, довезем как раз.
Спивак одним махом вскочил в кузов. Шофер дал газ, и машина помчалась опять полным ходом по широкой, гладкой, накатанной до блеска тысячами шин фронтовой дороге.
В кузове на ящиках с боеприпасами сидела команда бойцов в новых гимнастерках и пилотках, с новыми, блещущими свежей краской автоматами. Но это были не новобранцы. У одного Спивак увидел сталинградскую медаль, у двух медали «За оборону Одессы», у одного орден Красного Знамени.
Машины, шедшие сзади, были все однотипны, и на них тоже сидели бойцы в новом обмундировании, с автоматами, противотанковыми ружьями и минометами. Перебрасывалась какая-то подремонтировавшая себя и отдохнувшая в тылу часть.
Среди военных не принято расспрашивать незнакомого человека, хотя бы солдата или офицера, о передислокации частей, но Спивак все-таки не удержался.
– Для нового броска, ребята? – спросил он бойцов. – На помощь? Ну-ну, это нам не вредно… Теперь бросок большой будет – до конца.
– Да мы, товарищ капитан, и так уже немалый бросок совершили, – сказал один боец. – Тринадцатые сутки едем. От самого…
Седоусый сержант с орденом Красного Знамени, вероятно, старший команды, строго глянул на бойца:
– А тебя не спрашивают, откуда едешь и куда. Товарищ капитан вообще говорит – на помощь? Ну конечно, на помощь, не делегация ж по проверке подготовки к уборочной кампании.
Спивак одобрительно кивнул головой:
– Правильно. Откуда – не важно. Важно, чтоб бросок получился крепкий.
И это слово «бросок» задержалось в его голове, как строчка из стихов, как мотив песни. Он закурил с солдатами, любуясь их загорелыми лицами – хорошее пополнение, обстрелянные ребята; по взгляду, по спокойному, неторопливому повороту головы, как осматривают они незнакомую местность на новом фронте, сразу видно, что их ничем не удивишь и не испугаешь; стал спрашивать некоторых, откуда родом, нет ли земляков – полтавчан, а слово «бросок» все вертелось у него в голове…
Есть прекрасные места в воинских уставах, этих сборниках вековой и военной и житейской мудрости. Есть параграфы: если попал в наступлении под сильный минометный огонь противника, не останавливайся. Остановишься – пропадешь. Заляжешь – тоже несдобровать. Броском вперед! – и продолжай выполнять боевую задачу. Накрыла артиллерия на пристрелянном рубеже – броском вперед! – на сближение с противником!
– Броском вперед! – проговорил Спивак вслух, но за шумом мотора и ветра его никто не услышал. – Хорошо!
И он пожалел, что в письме к Семену Карповичу не сказал этих слов: «Хочешь жить – броском вперед!»
1944
