Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Август уже созрел. Легко покачивалось над городом голубое, забеленное молочными облаками небо. Без труда обрываясь с ветвей, тяжело падали на землю краснобокие яблоки, и звуки падения, особенно в ленивые ночные часы, были громкими, как взрывы гранат.
Август алел помидорами, хрустел огурцами на зубах ребятни, падал срезанным колосом в полях.
Не за горами школа, первосентябрьский день.
Юра совершенно забыл о речке, о грибных походах в лес – целые дни проводил дома. Вернее, у дома. Почтальон появлялся на Ленинградской после обеда, и не раннего, к слову сказать. Но уже задолго до его появления Юра дежурил возле калитки.
– Нам есть что-нибудь?
– Сочиняют-с, молодой человек,– неизменно ответствовал почтальон – аккуратный старичок в сером ширпотребовском костюме и зеленой фуражке пограничника.
Прошел день, второй, третий...
На пятый, завидев Юру, прилипшего к ограде, почтальон издали приветственно помахал голубым конвертом. Юра бросился навстречу – счастью ли своему или несчастью?
– Уже сочинили-с, молодой человек.
Юра схватил конверт, забыв поблагодарить аккуратного старичка, влетел в избу.
– Есть! От дяди Саввы...
– Читай,– приказал отец.
А у Юры руки трясутся – боится и никак не может вскрыть конверт.
– Читай же,– повторил отец, и в голосе его прозвучала ничем не прикрытая надежда на то, что Савелий Иванович-то, умница и понимающий в жизни человек, не подведет своего проживающего в периферийном Гжатске брата.
Письмо зачиналось всеобязательными «здравствуйте», поименным перечислением родственников, а затем :– тут Юрка поник головой – шли такие слова:
«Поздновато надумал ты, племянник, с ремесленным училищем. Набор почти везде закончен, к тому же твои шесть классов тоже серьезное делу препятствие. Не грешно бы иметь за плечами семилетку...»
– Вот видишь, что умные люди советуют,– торжествующе изрек отец.– Кончишь семь классов – тогда и езжай на все четыре стороны, а пока сиди дома и учись.– И хлопнул ладонью по столу.– Так и подпишем – на год останешься дома.
А про себя подумал, что год – великое дело. За год можно любую блажь из всякой башки вышибить. Аи, молодец Савелий Иванович, право слово, молодец!
– Ура! – закричал вдруг Юра.– Ты дальше послушай, папка.– И срывающимся от волнения голосом прочитал: – «Однако не все потеряно. Выезжай, Юрка, не медля, попробуем что-нибудь предпринять...»
Юра повернулся к отцу:
– Вот видишь, дядя Савва велит ехать быстрей. Давай вещи собирать.
– Нужно еще документы из школы взять,– хватаясь за тонкую ниточку последней надежды, напомнила мама.– Ведь могут и не отдать.
Она снова плакала.
Документы Юре и в самом деле не выдали.
А вечером к родителям нагрянули Ираида Дмитриевна Троицкая, завуч, и Лев Михайлович Беспалов. Мама прислала Бориску за мной.
– Пойдем скорее, Валентин. Юрку уговаривать будем.
Дома был долгий, очень долгий разговор. Учителя убеждали брата не торопиться, обдумать все хорошенько.
– Кончишь семь классов – не поздно будет и в ремесленное пойти,– рассуждала Ираида Дмитриевна.– А вообще бы лучше десятилетку.
Нам, взрослым, Троицкая и Беспалов откровенно сказали, что школе жаль прощаться с таким способным учеником.
Юра упорно стоял на своем, никакие доводы на него не действовали.
– Чего тебе не учиться? – попробовал вмешаться и я.– Мы с Зоей помаленьку помогаем родителям, от тебя немного требуется – только в школу не забывай ходить.
Он перебил меня с болью в голосе:
– Неужели и ты меня не понимаешь?
Я замолчал.
Короче говоря, все попытки склонить Юру к капитуляции успехом не увенчались.
Учителя простились с нами опечаленные.
Наутро Юре выдали документы, и мы взяли два билета на московский поезд.
Родители вышли на крыльцо проводить нас. Бориска остался в избе и ревел откровенно, но, не желая назвать истинную причину слез, жаловался на больной живот.
Отец поцеловал Юру в губы.
– Ладно уж, коли так... Фамилию нашу не позорь. И помни: Москва разинь, никчемушных людей не терпит.
Тотчас осердился на маму:
– Да хватит тебе! Глаза-то не просыхают. Водопровод, что ли, в голове у тебя?..
А у самого зрачки поблескивают подозрительно.
Мама обняла Юру, припала к нему:
– Будь моя на то воля – ни в жизнь, сынок, не отпустила бы тебя.
– Ну, хватит, хватит,– пришлось вмешаться мне.– Подумаешь, в дальние края уезжает.
Мы вышли за калитку.
– Валя! – окликнула мама.
Я вернулся.
– Ты там попроси учителей – может, построже они к нему отнесутся, домой возвернут? Болит у меня сердце за Юрку.
– Ладно,– пробормотал я, не глядя на нее.
Материнское сердце – оно никогда за детей спокойным не бывает.
«Ну, поехали!..»Серое, непромытое здание вокзала, дежурный по станции в красной фуражке, строгий милиционер, завидев которого, торговки прятали вареных кур под передники и бежали прятаться в уборную, куцый грузовичок с кузовом, набитым черными мешками – все это вдруг сдвинулось с места, откачнулось назад, неторопливо уменьшаясь в объеме.
– Ну, поехали!
В тот день эти слова услыхал от Юры только я один, да, может, еще соседи по купе – однорукий кряжистый дядька с усами под Буденного и в заношенном офицерском кителе и молодящаяся дама с ярко накрашенными губами, типичная буфетчица по виду. Через двенадцать без малого лет эту коротенькую фразу услышит весь мир.
Юра прилип к окну, дергал меня за рукав:
– Гляди, Валя, гляди!
Впервые в свои пятнадцать лет ехал он так далеко. До того самой длинной дорогой в его жизни была дорога от Клушина до Гжатска и обратно. Впервые попал он и в вагон – исполнилась его давняя мечта прокатиться в поезде. А вагон был старенький, потрепанный и раздерганный на бесконечных путях войны,– общий вагон с просторными скамьями, с грязными окнами: казалось, пыль многих лет намертво въелась в стекло; с безалаберными сквозняковыми ветрами, дующими во всех направлениях.
Мелькали за окном еще зеленые перелески вперемежку с желтой стерней убранных полей, пристанционные постройки, села и деревни. Все для Юры было внове, все интересно.
Безрукий усач, опознав по моей старой гимнастерке «своего», вежливо полюбопытствовал:
– Куда, солдат, юношу везете, если не секрет?
Я отшутился:
– В Москву, ума набираться.
– Гоже.
– Все в Москву, все в Москву едут,– ни к кому, в общем-то не обращаясь, посетовала женщина.– Уж так-то ее, столицу нашу, заполонили, что на улице и повернуться невозможно. Сидели бы дома, знали б свои шестки.
Усач пристально посмотрел на нее, заметил вполголоса:
– Между прочим, соседнее купе совершенно свободно.
Уговаривать женщину не пришлось – она подхватила разбухшую сумку и быстренько убралась за перегородку. Через несколько минут оттуда послышался завидный храп.
Усач сел у окна, напротив Юры.
– Впервой едешь, паренек? Тогда слушай, буду тебе про дорогу рассказывать. И-интересная у нас получается дорога. Много тут крови пролито, и в стародавние дедовские времена, и в наши. Вот скоро Бородино будем проезжать, вечной русской славы поле. Про Кутузова слыхал? Обязан знать. Как увидишь с левой стороны памятник с орлом на макушке – так знай: самое Бородино и есть.
Он сунул руку в карман, достал кисет, протянул мне:
– Давай закурим, солдат. В каких войсках служил?
– Валентин танкист,– опередил меня Юра.– Стрелком был на Т-34.
– Сродственники, выходит. По той простой причине, что я артиллерист.
Он кивнул на пустой рукав, заколотый булавкой.
– На Бородинском поле как раз и оставил. Про капитана Тушина читывали? Так вот и мы...
Рассказчиком бывший артиллерист оказался превосходным, он знал название буквально каждого села или городка, мимо которых мы проезжали, и много интересного о каждом из них помнил. Заслушался его не только Юра – и я. А он без останову сыпал именами Багратиона, Раевского, Платова, недобрым словом помянул ляхов, приходивших на смоленскую землю в начале смутного семнадцатого века.
– Вы учитель? – спросил у него Юра.
– Нет, просто историей государства Российского весьма интересуюсь. А по профессии я бухгалтер.
Он снова свернул папироску, ловко управляясь одной рукой, показал за окно:
– А вот и Петрищево.
Юра вскочил с места.
– Та самая деревня? Где Зою казнили?
– Та самая...
Прощаясь с нами на Белорусском вокзале, усач погладил Юру по голове:
– Главное, юноша, духом не падай. Вспоминай почаще, по какой дороге в столицу ехал. Смелости прибавляет.
– Валя, а кто такой этот капитан Тушин, про которого он помянул? – глядя вслед безрукому бухгалтеру, спросил Юра.
Как ни обидно признаваться, в тот раз проявил я полнейшее невежество.
– Наверно, тоже какой-нибудь герой.
В БелокаменнойВестибюли метро переполнены. Толпы людей на лестничных маршах, в переходах, на эскалаторах. Все бегут, торопятся все, кто-то нечаянно задевает тебя, кто-то наступает на ногу, и не всегда услышишь «извините».
– Валь, а куда это все так спешат?
– Тут, Юра, время ценят, живут по минутам.
Я крепко держу его за руку, боюсь, как бы не потерялся, не отстал в этой многоликой, говорливой, сумасшедшей массе людей. В другой руке у меня фанерный, сколоченный отцом чемоданчик с нехитрыми пожитками брата. А у Юры глаза разбежались – он торопится рассмотреть все: и расписные стены подземных дворцов, и вагоны электрички, и москвичей – шумных, веселых, немного нервных, но уверенных в себе.
Я и сам не очень-то частый гость в Москве, и чувствую себя стесненно. Представляю, как выгляжу я в своей не первой молодости гимнастерке среди нарядных жителей столицы, вижу Юру со стороны – коротко стриженного паренька в дешевых брюках и ситцевой рубашонке, и предательские одолевают меня сомнения. Ну, зачем приехали мы сюда? Неужто сможет прижиться здесь Юрка, стать своим человеком в этом пестром и шумном мире?
Моя неуверенность передается брату. Он крепко сжимает мою руку в своей.
– Ну что же вы путаетесь под ногами?
– Посторонитесь, товарищи.
Это все нам.
Наконец мы втискаемся в переполненный вагон, чьи-то локти остро упираются в наши бока, а мы стоим лицом к лицу, и я, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, рассказываю брату о берлинской подземке – во время войны видел я ее. В Берлине, рассказываю я, тоннели метро уже наших, и поезда неприглядней, и станции вовсе не похожи на дворцы.
– Я так и думал,– говорит Юра.– Так и думал, что наше метро должно быть лучше всех.
Выходим на станции «Сокол», разыскиваем дом, в котором живут родственники. В дверях встречает нас Прасковья Григорьевна, всплескивает руками:
– Наконец-то. А мы уж заждались. Савелий Иванович, уходя на работу, сказал, что если сегодня не приедете, вечером телеграммой вызывать будем.
Торопится усадить нас за стол:
– Подкрепитесь с дороги малость, а уж когда дядя Савва и девочки с работы придут, праздничный ужин устроим.
И минуты не может спокойно посидеть Прасковья Григорьевна: тащит с кухни тарелки с борщом, хлеб, какие-то закуски.
Юра зачарованно смотрит на стол – и ему и мне непривычно это обилие посуды, ножей и вилок, эти многочисленные яства; улучив момент, тихо говорит мне:
– Валь, давай-ка есть поменьше. У них ведь тоже семья, объедим...
Не знаю, каким образом услышала это Прасковья Григорьевна. Подошла к брату, положила руку на его плечо:
– Юра, чтобы я от тебя этого никогда больше не слышала. Договорились?
Юрка моментально стал пунцовым:
– Простите, тетя Паша.
Я взглянул на него и рассмеялся. Рассмеялась и Прасковья Григорьевна.
– Ничего, Юрушка, привыкнешь. Расскажи-ка лучше, как Москва тебе понравилась?
– Очень понравилась. Только народу везде слишком много.
– И к этому привыкнешь.
Вскоре вернулись с работы Савелий Иванович и Тоня с Лидой, наши двоюродные сестры. Из-за стола в этот день мы вышли не скоро.
День, кстати сказать, был субботний. Назавтра, в воскресенье, сестры показывали Юре столицу. Побывали они на Красной площади, в Историческом музее, в зоопарке. К вечеру Юрка, непривычный к московской сутолоке, едва на ногах стоял, но впечатлениями был, как говорится, перегружен.
Укладываясь на покой, нашел в себе силы вымолвить :
– Знал бы, что Москва такая интересная, еще бы раньше сюда приехал.
И тут же уснул.
Хождение по мукамВ понедельник мы втроем, Савелий Иванович, Юра и я, объехали все ремесленные училища Москвы. И везде слышали одно и то же:
– Набор окончен. Да и не принимаем с шестью классами.
Юра приуныл.
– Папа был прав. Надо в Гжатск возвращаться, семилетку кончать.
Прасковья Григорьевна, огорченная не меньше Юры, пыталась подбодрить его:
– Не горюй, Юрушка. Обязательно повезет, не может быть так, чтобы не повезло.
Вечером всех обрадовала Тоня:
– В Люберцах при заводе сельскохозяйственных машин есть училище. Говорят, там семилетка не обязательна.
Тоня, озабоченная судьбой брата, и с работы заблаговременно отпросилась.
– Завтра, ребята, поедем в Люберцы.
В Люберцах, однако, встретили нас неприветливо: от желающих попасть в училище не было отбою. В коридорах толкались переполошенные подростки, шепотом передавали друг другу новости, одну другой страшнее:
– Принимают только тех, у кого родителей нет...
– Одних московских набирают...
– У кого хоть одна троечка – даже документы не смотрят...
Последний слух оказался близким к истине: ребятам, имеющим тройки в свидетельствах, документы возвращали без долгих разговоров. Тоня, будучи коренной москвичкой, быстро и верно оценила обстановку:
– Не горюй, Юра, наша возьмет. В документах у тебя одни пятерки, а что только москвичей принимают – так это чушь...
Действительно, в приемной комиссии ознакомились с Юриным свидетельством об окончании шести классов и сразу же посоветовали готовиться к экзаменам. Предстояло сдавать русский язык – письменно и устно, литературу и арифметику.
– Только не рассчитывайте на общежитие,– предупредил секретарь комиссии.– Свободных мест почти нет.
Что ж, допустили к экзаменам – и то хорошо. Но я тут же прикинул, во сколько обойдется частная квартира, койка хотя бы, которую придется снимать для Юры, и подумал, что, вероятней всего, придется брату на сей год распроститься с мечтой о ремесленном училище.
Прасковья Григорьевна, когда вечером поведал я ей свои сомнения, негодующе замахала руками:
– Юра будет жить у нас. Главное сейчас, пусть получше к экзаменам подготовится.
И усадила младшего племянника за учебники: их у каких-то знакомых разыскали Тоня и Лида.
До экзаменов оставалось три дня.
Все эти дни в доме стояла удивительная тишина. Мы ходили на цыпочках, не разговаривали громко. Но время от времени тетя Паша подходила к Юре, отбирала книги:
– Иди-ка проветрись, погуляй. Через полчаса возвращайся.
Юра послушно шел на улицу и возвращался точно через полчаса – посвежевший, с новыми силами после прогулки.
Удивительно, сколько заботы и чуткости проявили к Юре в те дни в семье Савелия Ивановича.
И вот он наступил, день первого экзамена.
– Ну, Юрка, ни пуха тебе, ни пера!..
Рабочего класса прибыло!В Гжатск я возвращался один: кончились свободные дни, предоставленные мне на работе. Возвращался, нагруженный московскими подарками, купленными неугомонной теткой, полный мыслей о том, какие они щедрые и душевные люди, наши столичные родственники. Ведь вот и сами живут более чем скромно, и квартира у них не ахти какая, а поди ж ты! – приняли-то нас как.
Я не знал, как сдаст Юра остальные экзамены, но он оставался у Савелия Ивановича и Прасковьи Григорьевны, и я был спокоен за него.
А на первом экзамене брат получил пятерку.
К экзаменационному столу его вызвали четвертым. Мы с Тоней переживали в коридоре.
– Завалит,– волновался я.– Тут вон московских ребят больше, смотри, какие они шустрые.
Тоня была настроена оптимистичнее.
– Сдаст. Я к Юре присмотрелась. Он тоже не из робких. И подготовлен неплохо.
Юра вышел к нам раскрасневшийся, сияющий, и не один вышел – в сопровождении экзаменатора.
– Так где тут твои родственники? – спросил экзаменатор, подтянутый, со спортивной выправкой мужчина средних лет. Подошел к нам и, улыбаясь, проговорил довольно: – Отличные знания у Юры. Мы тут, интереса ради, сверх программы ему несколько вопросов задали. Справился. Комиссия с удовольствием слушала его. Спасибо! – Он пожал руки мне и Тоне, Юрию сказал: – Желаю тебе дальнейших успехов, Юра!
Счастливей брата искать человека в этот день было бы бесполезно. Едва добрались до квартиры дядьки, едва открыла дверь на наш звонок заждавшаяся Прасковья Григорьевна, как Юра бросился ей на шею.
– Пятерка!!!
– Юрка, ты же задушишь меня,– смеялась Прасковья Григорьевна.– Отстань, бесстыдник.
– А вопросы, теть Паш, легкие были. Я сперва очень боялся, а когда услышал вопросы – ни капельки. Весь испуг прошел.
– Ну, хватит, хватит, хвастунишка. На экзаменах, Юра, легких вопросов не бывает – просто знания оказались у тебя достаточными...
В тот же день сестры купили билеты в театр, и отличную оценку Юры мы отпраздновали коллективным культпоходом.
...Вот и Гжатск. Я иду по Ленинградской улице, один иду, без Юры. Что-то делают сейчас родители? Наверно, все переживают, волнуются: как там у нас, в Москве, дела?
Отец, мама и Бориска возились на огороде – убирали огурцы. Едва я скрипнул калиткой – все, как по команде, повернулись ко мне.
– Что? Рассказывай.
– Порядок,– и я с подробностями, которые, не перебивай меня вопросами отец и мать, может, мне и не вспомнить бы никогда, рассказал о наших мытарствах в столице, о горестях и радостях.
– Значит, говоришь, пятерку получил?
Отец расправил плечи и строго посмотрел на Бориса:
– Помнит наказ – не позорит фамилию.
«Слава богу,– подумалось мне,– пронесло тучи...»
Мама тоже была довольна, хотя, по всему видно, и не смирилась она окончательно с отъездом Юры. Больше всего пришлось ей по душе, что Юру ласково встретили в доме Савелия Ивановича.
– Не будет ему в Москве одиноко.
И только Борис, выслушав мой рассказ, заныл:
– Что ей, Тоньке, больше всех надо, что ли? Суется, куда не просят. Вот дядя Савва молодец: поездил и бросил. А она в Люберцы потащилась...
– Уймись! – прикрикнул на него отец.– Люди к нам с добром, а ты...
Через несколько дней в дом постучал старичок почтальон:
– Вот-с, ваш нетерпеливый молодой человек решил письмом родителей порадовать.
В письме Юра сообщал, что так же успешно, как и первый, сдал все остальные экзамены, что в группу токарей или слесарей, как он желал, его не зачислили: туда берут только с семилеткой, и что он будет учиться специальности литейщика.
«Это очень интересная специальность,– писал он, не скрывая гордости,– памятник Пушкину в Москве литейщики сделали...»
Из того же письма узнали мы, что Юре уже выдали форму и он успел сфотографироваться в ней, скоро пришлет фотокарточку и что – самое главное! – как отличнику учебы ему предоставили место в общежитии.
Как-то вечерком в дом родителей заглянул на огонек Лев Михайлович Беспалов. Отец не удержался, показал ему Юрино письмо.
– Что ж, рабочего класса прибыло,– сказал Лев Михайлович.– Я не сомневался, что экзамены он сдаст успешно, и очень рад за него. Передайте мой привет Юрию Алексеевичу...
Впервые мы услышали это уважительное величие в Юрин адрес – по имени-отчеству. Очень непривычно звучало...
Кстати сказать, закадычный Юрин товарищ тех лет Валя Петров тоже не задержался в школе – поступил в торфяной техникум, потом закончил институт, стал инженером.
12 апреля 1961 года Валентин рассказывал корреспондентам:
– Верно, Юра мой лучший друг по школе. Когда учились – увлекались спортом, бегали на рыбалку, закалялись. В Орешне до самой осени купались, и по весне горячего солнца не ждали – лезли в ледяную воду. Что такое простуда – слыхом не слыхали. Каждую осень в колхозе работали, главным образом на картошке. Нравилось: хоть и уставали, зато свободы много. А еще мы с Юрой мечтать любили. О том, кем станем, когда вырастем. Сколько профессий перебрали... И в моряки собирались, и в летчики, и в водолазы почему-то. Все хотелось попробовать, пощупать своими руками... В одно, можно сказать, время ушли мы из школы. Юра в ремесленное училище поступил, я – в техникум...
Так распоряжались началом своих судеб воспитанники Льва Михайловича Беспалова. Думается, заслуга его в том, что ребята в небольшие свои годы были готовы к самостоятельной жизни, неоспорима.
* * *
И еще одно вынужденное отступление должен я сделать. В своей книге «Вначале была земля...» писательница Л. Обухова утверждает:
«Зыбкая, ненадежная вещь человеческая память! Недаром существует поговорка: ошибаются, как очевидцы. Вот и старший брат Юрия в своих записках пишет, что он сопровождал младшего в Люберцы, а на самом деле что-то спуталось в его памяти, потому что в то время он лежал со сломанной ногой и вообще не выезжал из Гжатска».
Может, и не стоило задерживать внимание на этих словах, но упомянутая книга («повесть-воспоминание» – так определен ее жанр) издана массовым тиражом, и судит Лидия Алексеевна весьма категорично, а факты как раз свидетельствуют против ее утверждений. Со сломанной ногой в гжатской больнице я лежал в 1947 году, а Юру в Москву и Люберцы провожал двумя годами позже – в сорок девятом. Об этом сказано в первом издании настоящей повести в разделах «Не повезло!» и «Ну, поехали...». Это наверняка знал наш покойный ныне отец, хорошо помнит мама.
