Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 7
Лётчики
Белая рубаха тщательно выутюжена, висит на спинке стула.
В носках надраенных до блеска ботинок отражается потолок. Ботинки куплены в Гжатске еще до войны и ни разу не надеваны.
Пузатый портфель – с вечера уложены в него букварь, тетради в косую линейку и пенал с карандашом – тоже на стуле.
Наш Юрка идет в первый класс. Событие!
Больше всех взбудоражен предстоящим событием виновник торжества. Он и прежде-то имел, обыкновение подниматься чуть свет, вместе с родителями, а нынешнюю ночь, по-моему, совсем глаз не сомкнул. Уже на ногах, уже разгуливает по комнате в одних трусах, что-то бормочет под нос. И ведь поди ж ты, каким серьезным стал человеком: не крадется к Зое с кружкой воды, не лезет ко мне, к Борису.
Чуть приоткрыв веки, искоса наблюдаю за ним.
Постоял у окна, на стекло подышал, вычертил пальцем какие-то вензеля. Потом к зеркалу подошел– оно в простенке висит, а на стекле, нарисованные вкривь и вкось, видны мне теперь инициалы: «Ю. Г.», причем «Ю» умудрился поставить вверх тормашками, вот так: «О-I».
У зеркала стоит долго, засмотрелся на себя. Мне с койки отлично видно его отражение: смешной большелобый мальчонка с оттопыренными ушами, со стриженной наголо, «под Котовского», головой – вчера отец руку приложил к отросшим за лето патлам.
Наверно, он заметил, что я наблюдаю за ним,– отражение в зеркале состроило рожицу, показало розовый язык.
– Ты чего вытягиваешься? – повернулся он ко мне.– Вставай, а то в школу опоздаем.
Ишь, на равных заговорил наш школьник.
– Встаю, Юра, встаю.
Мне-то как раз можно и не спешить, для меня курс наук закончен – возможно, надолго, а то и на всегда. Когда идет война, тут не до учебы – есть дела поважнее. Но я молчу, молчу об этом. И потому, что не хочу огорчать брата, и потому, что вот такое нежданное и вынужденное расставание со школой все-таки грустно, что там ни говори...
Но за Юру порадоваться можно. Учиться ему, думать надо, будет легко: читает он бойко, и пишет сносно, и счет знает.
Только придется ли ему учиться?
В это утро никто из нас и словом не обмолвился о воине, о той, что уже не за дальними горами гремела. Не хотели омрачать Юре праздник. Но мысли, мысли-то наплывали – от них куда же денешься? Невеселые мысли, безрадостные. На сколько месяцев, а то и лет, она, война, затянется? До каких же это пор будет и будет отходить на восток наша Красная Армия? Где, на какой версте какого русского поля удастся наконец остановить гитлеровскую саранчу?..
После завтрака брат облачился в новые штаны и рубаху, натянул ботинки.
– Не жмут?
– В самый раз.
– Ну-ка, повернись, сынок,– совсем как гоголевский Тарас Бульба, приказал ему отец. Придирчиво оглядел парня с ног до головы, снял с плеча невидимую пылинку, легонько подтолкнул к дверям: – Что ж, ступай учись.
– Погоди, Юрушка,– остановила мама.– Дай-ка я тебя расцелую на все хорошее.
Юра нахмурился и подставил щеку: с некоторых пор он терпеть не мог «девчачьих нежностей», но маме отказать не смел.
– А это с собой возьми,– протянула ему мама два краснобоких яблока.
– Пошли скорей,– позвал Юра сестру: Зоя неспешно укладывала книги в свой старый портфель.– Пошли, опоздаем ведь.
Бориска подбежал к нему, ухватил за руку:
– Дай портфель понесу.
– Куда, мелюзга? – Юра сделал страшные глаза, выставил вперед два пальца:– Сейчас забодаю.
– Ма, он дразнится,– привычно заныл Борис.
Юра – где ж тут сдержать радость: так давно ждал он этого дня! – улыбнулся широко:
– Ладно, давай помиримся. Пойдем уж, до школы меня проводишь.
Мы долго смотрели им вслед из окон: Зоя шла чуть впереди, Юра и Борис, приотстав, держались за один портфель и грызли яблоки.
А вон и другие показались на дороге первоклашки.
– Хоть бы одного отец в школу провожал,– вздохнула мама.– Как раньше-то хорошо, светло в этот день бывало...
Никто из нас в то утро не заговаривал о войне. Но к полудню – как раз в школе заканчивались уроки у первоклашек – война сама напомнила о себе.
Он вывалился из кабины и сразу попал в илистую грязь болота. Увязая в ней унтами, сделал несколько шагов в одну сторону, в другую – везде непроходимая топь, подернутая сверху зеленой ряской.
– Дядя,– услышал он детские голоса,– сюда иди, тут по кочкам допрыгаешь.
Он увидел ребятишек: мальчишки и девчонки стояли шагах в десяти от него, совсем рядом стояли – руку протянуть. Пригляделся к болоту, точно: поросшие ядовито-желтыми цветами, торчат в болоте кочки – крохотные спасительные острова в море все засасывающей тины.
Прыгнул на один островок и ахнул от боли. А островок закачался, поплыл было – едва не сорвался он, не плюхнулся в болото всем телом.
Все же кое-как, осторожничая, добрался до ребят, почувствовал надежную твердь земли под ногами и только тут заметил, что у мальчишек и девчонок, у этой мелкоты, подсказавшей ему дорогу на спасительную сушу, в руках портфели и сумки, а щеки и руки вымазаны чернилами.
– Странно,– сказал он, растерянно улыбаясь.– Значит, тут еще учатся...
Но все это было малость позже.
А перед тем над селом, над крышей нашего дома, едва не зацепив трубу, с ревом промчался краснозвездный истребитель. Стекла в оконных переплетах задребезжали, я выскочил на крыльцо.
Обезумевшие куры с кудахтаньем неслись под навес двора.
– Падает! – заорал я.
Истребитель падал в болото: за околицей, километрах в двух от нашего дома, лежало оно. Падал стремительно, резко, как с силой брошенный камень.
Все! Сейчас взорвется...
Я закрыл глаза, но взрыва не услышал: только сильный, глухой шлепок – будто бы мокрую глину в стенку швырнули.
– Чего стоишь? Беги туда. Может, летчик-то жив, помочь, может, надо,– услышал я за спиной голос отца. Наверно, он вышел на крыльцо следом за мной.
Отец, ясное дело, и сам бы не устоял на месте, но с его хромотой... Да и слаб он еще после больницы-то .
– Беги, кому говорю!
И я побежал.
Ватага школьников – впереди Юра и Володя Орловский – кубарем скатилась с бугра, успела к самолету прежде меня. Они и подсказали летчику, как удобнее выбраться на твердую землю.
В кожаном реглане, в летной шапке, он стоял перед ними, чуть покачиваясь на нетвердых ногах, слушал оглушительную тишину, растерянно улыбался и повторял:
– Странно. Значит, тут еще учатся...
– Вы ранены, дядя?
– А? Ранен? Ерунда, чушь... Ступню разбил при посадке. Заживет, как на собаке... Поди-ка сюда, малыш. Как зовут тебя?
– Юра. А это мой товарищ, Володя.
– Ну что ж, Юра, давай руку. А я Ларцев.
В это время над селом пролетел другой истребитель с красными звездами на крыльях, заметив нас, закружил, вычерчивая петли.
Летчик поднял Юру на руки, снял кепку с его головы, стал махать ею, показывая направление. Видимо, его поняли правильно: истребитель развернулся, пошел на посадку и приземлился довольно далеко от нас, километрах в полутора, зато на возвышенности – сухой, ровной, всегда пригреваемой солнцем.
Пилот второго самолета бежал к нам.
– Дружок,– повернулся ко мне Ларцев,– тебе по силе: раздобудь-ка где-нибудь пару досок покрепче...
Раздобыть доски было делом нехитрым: поблизости стоял заброшенный сарай, и я ничтоже сумняшеся отодрал несколько досок от его стены. Мы перебросили их к самолету – получились мостки. Только тут заметил я, как страшно – живого места не сыскать – изрешечены пулями хвост, фюзеляж, плоскости крыльев. Чудно еще, что на летчике ни единой царапины – разбитая нога не в счет. Подбежал второй пилот, обнял товарища.
– Сукин ты сын, жив, значит! – закричал он, радостно возбужденный.– А я думал: все, крышка, прошили тебя! Жив, бродяга!
Жестикулируя, перебивая друг друга, они вспоминали подробности недавнего воздушного боя. «Он к моему хвосту прицепился, тут ты ему и наподдал...» – «Нет, это что? Ерунда, чушь... Тому вон фрицу врезали – пополам развалился...»
Нам не все было понятно в их разговоре, но главное мы уяснили: дорого заплатили фашисты за наш искалеченный, разбитый истребитель – трех самолетов стоил он немцам.
– Пора за дело,– вдруг спохватился Ларцев, показывая на свой истребитель.
Болото засасывало машину: только крылья, широко разметавшись, поддерживали самолет.
По просьбе летчиков ребята наперегонки слетали в деревню, принесли несколько пустых ведер. Впрочем, Юрино ведро оказалось не пустым: там стояла кринка с холодным молоком, лежала краюха хлеба.
– Душа парень,– похвалил его Ларцев и достал из сумки плитку шоколада.– На-ка вот, поделись с товарищами. За хлеб и молоко спасибо – съедим, а мясо домой отнеси – самим пригодится.
Юра вертел в руках шоколад, не зная, как приступиться к нему, потом решился: сорвал с плитки ярко расцвеченную обертку, разломал на кусочки. Ребята воробьями налетели на него.
– Что, Юрка, обделился? – засмеялся летчик, видя, какое огорчение и недоумение написаны у братишки на лице. Снова копнулcя в сумке, достал другую плитку.– Придется НЗ разорить. Только теперь на целую не рассчитывай. Надо и себе оставить на всякий пожарный. Ешь в темпе – и за работу!
Мы с жаром – погонять нас не надо было – принялись помогать летчикам. Ларцев сливал в ведра бензин из баков, а мы носили его к исправному самолету. Боеприпасы – их, правда, оказалось совсем немного: все расстреляли в бою,– перенесли туда же.
Летчики, видать, запарились в своем кожаном одеянии, сняли куртки, и мальчишки восторженно ахнули: на гимнастерке у каждого сверкали ордена. Признаться, не только Юра или там Володя Орловский – и сам я впервые увидел не на картинке, а въяве такие боевые награды.
– А это что?
– А это какой? – посыпались вопросы.
– Красного Знамени. За финскую.
– Звездочка... То есть орден Красной Звезды. За Испанию.
Они, еще не остывшие от жаркой схватки в небе, и так выглядели в наших глазах самыми храбрыми и самыми красивыми людьми на свете, а тут мы и вовсе влюбились в них.
Юра ни на шаг не отходил от Ларцева: где-то раздобыл ему тонкую, но крепкую палочку, попросил разрешения подержать в руках планшетку, ловил каждое сказанное им слово.
– Ну-ка, Юрка,– сказал тот,– давай я тебе самолет покажу поближе. Хочешь в кабину?
Брат побледнел от волнения, растерялся.
– Ага,– только и вымолвил.
Летчик легко поднял его с земли, усадил в кресло пилота, начал показывать на непонятные приборы, объяснять их назначение:
– Скорость... Ручка управления... Высота... А это уровень масла показывает. Нет в машине масла, вытекло все... Эк, какой ты быстрый! Трогать ничего не надо, а то улетишь невзначай. Лови тогда.
– Я только посмотрю,– шептал Юра.
Близко к полуночи простились мы с летчиками. Каждый из мальчишек звал пилотов ночевать к себе, но они решили остаться у самолетов.
...Утром мы выскочили на улицу. Чадным костром горел на болоте один истребитель. Второго – того, что на взгорье стоял, не было видно.
– Улетели соколы,– сказал отец.– Одну машину запалили, а на другой вдвоем улетели.
Юрка обрадовался:
– Вот молодцы! Опять будут фашистов бить...
* * *
Вскоре после своего полета в космос Юра получил письмо из города Горького. Автором письма оказался бывший военный летчик Ларцев. Он писал, что хорошо помнит сентябрьский день сорок первого года, когда сделал вынужденную посадку близ села Клушина, мальчишек клушинских помнит, Юру.
Он же сообщил, что второй летчик, его товарищ, погиб в воздушных схватках с фашистами.
«Мне верилось,– так писал Ларцев,– верилось, что из мальчика по имени Юра вырастет летчик, но о космосе мы, нилоты тех лет, в сороковые годы только мечтать могли».
А я вот сейчас думаю, что среди тех людей, кто помогал Юрию ступеньку за ступенькой одолевать крутую дорогу в космос, кто помогал родиться и окрепнуть его мечте,– одно из первых мест по праву принадлежит двум летчикам-героям, двум товарищам, посадившим свои самолеты у нашего села тогда, в сорок первом году.
Мне не забыть, с какими жадными и восторженными глазами сидел Юра – первоклашка, перемазанный чернилами,– в кабине грозного «яка».
ГЛАВА 8
Нашествие
МежвременьеНепогодь, нудные затяжные дожди и неуверенность в дальнейшей жизни принес с собой октябрь.
Всякая связь с внешним миром перестала существовать. Кто-то обрезал телефонный провод с Гжатском, молчали наши настенные репродукторы, перестала приходить почта.
В сельсовете, куда я невзначай забрел однажды, было пусто и сиротливо, пахло жженой бумагой. Забыто торчал на тумбочке ламповый приемник. Механически включил его – и тотчас, в шорохе и треске, прорезались звуки чужого языка, бравурные воинственные марши. Ясно – немцы. Радуются своим успехам.
Радоваться им, конечно, можно. На улицах Бреста, Минска, Гродно, Львова, Орши, Смоленска, на улицах десятков других городов и сотен деревень звучит немецкая речь. Это мы знали из старых сводок Совинформбюро. Знали и другое: на отдельных направлениях фашистские части прорвались вперед так далеко, что и Гжатск и Клушино остались как бы за спиной у них.
Радуются, гады! Долго ли им еще радоваться?..
Поздним вечером – темень была, хоть глаза выколи,– промокший и продрогший, возвращался я из лесу и думал о том, что никому теперь не нужна наша охота на диверсантов и шпионов, что если вдруг и посчастливится поймать какого-нибудь фашистского прихвостня, ну что я с ним делать стану? В Гжатск его не повезешь – дорога опасная, в Клушине решать его судьбу некому... Да и ребята устали, все неохотней выезжают в патруль: бесполезное, мол, дело делаем, и поубавилось их, ребят,– кое-кто покинул село, ушел на восток вслед за отступающими красноармейскими частями, кое-кого, не вышедшего возрастом для службы в армии, сочли нужным призвать для работы на предприятиях промышленности.
Грязная дорога хлюпала под копытами жеребца, я доверился его чутью, ослабил поводья – умный конь никогда не заблудится, сыщет дорогу к Дому.
– Стой!
Команда прозвучала внезапно и грозно, жеребец всхрапнул, дернулся в сторону, но кто-то невидимый резко ухватил его за повод. Острый луч фонарика ударил мне в лицо, ослепил.
– Убери фонарь,– попросил я.
– Митяй, пригаси свет,– послышался голос, показавшийся мне знакомым.– Сдается, вроде свой парень, знавал я его когда-то. Слазь с коня, хлопче, потолковать надо.
Я подчинился, слез.
Тот же знакомый и полузабытый уже голос продолжал в темноте:
– Не узнаешь? Каневский я, Виктор Качевский, ай позабыл? А ты ведь Валька Гагарин, Алексея Ивановича сынок?
– Он самый,– подтвердил я, успокаиваясь и теперь уже наверняка узнавая в темноте Качевского, своего односельчанина. В самом начале войны он был призван в армию, а до того работал шофером. Дом его матери стоял на усадьбе тети Нюши Беловой.
Рядом с Каневским – по громкому дыханию, кашлю, по темным силуэтам можно было определить – стояло еще несколько человек.
– Ты не бойся,– успокоил меня земляк.– Тут все свои ребята. А остановили мы тебя вот зачем: немцы в селе есть?
– Пока нет. Наши сегодня проходили, из отступающих. А ты как сюда попал?
– Так вот и попал. Как отступающий... Нынче это словечко в моду вошло.
И злость, и желчную насмешку, и страдание услышал я в голосе Качевского. В нескольких словах он объяснил, что их часть выходила из окружения мелкими группами, что он, Каневский, и его товарищи – семь человек, все сибиряки и уральцы, пытались перейти линию фронта, прорваться к Москве, но всякий раз натыкались на немецкие заслоны, отходили с боем и так оказались поблизости от Клушина.
– В Гжатске тоже немцы... А о партизанах тут что-нибудь слышно? – спросили бойцы.
Я удивился:
– О каких партизанах? Какие тут партизаны, когда сами говорите, что фронт кругом, даже через лес проходит. Нет их у нас, и не слышно ничего.
– Нет – так будут,– сказал кто-то басом.– Однако веди нас в село, Качевский. И жрать охота, и высушиться не мешает. Завалимся сейчас как к теще на блины...
Расстался я с бойцами у околицы. У каждого из них за спиной была винтовка.
А дома переполох. Отец, завидев меня на пороге, обрушился с бранью:
– Где тебя черти носят? В дорогу собираемся, а он, видите ли, гуляет.
– В какую дорогу?
Тут, приглядевшись, заметил я фанерный чемодан, перекрученный бельевой веревкой, множество узлов и узелков, увидел, что все и впрямь одеты по дорожному, с запасом.
Я опустился на скамью и, не знаю почему, вдруг рассмеялся. Нервы, что ли, не выдержали, но остановиться я никак не мог. Юра, Борис и Зоя сидели на голой койке, недоуменно таращили на меня глаза.
– Поздно,– сказал я, с трудом давя неуместный смех.– Уже поздно, батя.
Отец раскипятился:
– Болтай пустое! Сейчас запряжем жеребца, на котором ты дуриком по полям шастаешь, и часа через два будем в Гжатске. Оттуда на Можайск подадимся, а от Можайска до Москвы рукой подать. Смотришь, доберемся потихонечку до Мордовии той самой, Павла Ивановича разыщем. Адресок его имеется у меня.
– В Гжатске немцы. И везде немцы.
Я рассказал о встрече с Качевским и его товарищами. Они, взрослые вооруженные люди, силенок каждому не занимать, налегке шли и то не могли перейти линию фронта. А у нас дети, вещи...
Отец потерянно сел на табурет, задумался.
В это время, сотрясая стекла в рамах, один за другим прогремели шесть взрывов. По Клушину била тяжелая артиллерия: то ли противник пристреливался, то ли свои обознались – кто тут разберет...
Наверно, все мы побледнели. И на улицу выскочить страшно – рядом, на огороде, упали снаряды, и дома оставаться не по себе: влепят в избу – поминай как звали. Братская сразу будет могила, или, точнее сказать, семейная.
– Зачем они стреляют по нас? Они же убьют нас! – выкрикнул Юра.
Отец поднялся с табурета, снял с себя телогрейку, принялся стаскивать сапоги.
– Мать, потроши узлы, стели постели,– приказал он.– Выспаться надо. Утро вечера мудренее.
Не знаю, как другие, но я в эту ночь не закрыл глаза и на минуту.
Немцы!Не удалось нам бегство из Клушина.
Утром Зоя и Юра, делать нечего, привычно отправились в школу. Директор – им был Петр Алексеевич Филиппов, муж нашей учительницы Ксении Герасимовны,– встретил школьников в дверях.
– Занятия, ребята, сегодня не состоятся,– печально сказал он.– И когда начнутся снова, сказать определенно не могу. Ступайте по домам.
Все ребята вышли на улицу. У магазина, громко судача о том о сем, стояли женщины: поджидали, когда препожалует на работу завмаг Егоров. Особой аккуратностью заведующий магазином не отличался, но в селе к этому привыкли, не жаловались.
Утро было хмурым, сереньким, взглянешь в небо и поймешь: в дождях перебоя не будет.
Немцы появились неожиданно со стороны Пречистого. Десятка полтора их было, немецких солдат в зеленых мундирах. Они спокойно ехали на мотоциклах с колясками и пулеметами, и фонтанчики жидкой грязи из-под колес высоко взметывались над их головами.
Завидев солдат в незнакомой форме, женщины от магазина бросились врассыпную, ребята же побежали прятаться в школу. Тотчас над их головами просквозила пулеметная очередь, вслед донеслось властное:
– Цурюк! Назад!
Подчиняясь команде, женщины вернулись к магазину, сбились у его дверей, стараясь спрятаться друг за дружку. Но спрятаться было некуда – за их спинами уже толкались перепуганные школьники.
Из коляски одного мотоцикла выпрыгнул на землю немец в фуражке с невиданно высокой тульей и витыми погонами на мундире – вероятно, офицер; узкоплечий и узкозадый, он прошелся, разминая затекшие ноги.
– Вишь гусь какой, прямо аршин проглотил,– вполголоса осудил кто-то в толпе.
Офицер повернулся к солдатам, отдал команду. Тотчас зашевелилось дуло пулемета на его мотоцикле, нацелилось в толпу, откатывая ее и пригвождая к стенке. Другие машины, фыркнув моторами, развернулись полукружьем, взяли под прицелы пулеметов близлежащие улицы и строения, памятник комиссару Сушкину, школу, клуб, сельсовет.
Офицер сделал несколько шагов вперед, остановился перед женщинами, долго и небрежно рассматривал каждую из них. Толпа затаила дыхание – ждала: что-то будет?
– Где есть красный армеец? – спросил он, старательно выговаривая каждое русское слово.
Никто и рта не раскрыл в ответ – перепуганные женщины молчали.
– Я спрашиваю: есть в селе русский солдат? – повторил офицер нетерпеливо.
Тут произошло нечто странное: растолкав толпу, пробилась вперед миловидная и неплохо одетая бабенка. В руках она держала квохчущую курицу. Подойдя к офицеру вплотную, поклонилась ему в пояс, протянула на прямых руках хохлатку, ломая голос, объяснила:
– Красный боец бежал. Совсем бежал. Будь добр, господин офицер, не погнушайся русским обычаем – прими курочку в подарок.
Офицер с недоумением посмотрел на нахальную бабенку, повернулся к ней спиной, что-то сказал солдатам. Несколько человек остались у пулеметов, остальные повыпрыгнули из колясок, бросились к дверям сельсовета, школы, церкви, расталкивая женщин, устремились к магазину. Посыпались под ударами прикладов стекла.
– Ступайте по домам,– разрешил офицер женщинам. Повторять команду ему не пришлось – в мгновение ока площадь опустела. На дороге осталась только одна бабенка: стояла в нелепой позе, держа в вытянутых руках сникшую от бесплодных усилий вырваться хохлатку; стояла и не знала, видимо, как ей поступить – бежать ли вслед за другими, ждать ли...
Офицер подошел к ней, показал на курицу:
– Брось!
Выпущенная на свободу хохлатка радостно закудахтала, опрометью кинулась в канаву, под защиту мокрых лопухов. Выстрел с мотоцикла пересек ей дорогу – несчастная птица перекувыркнулась через голову, забила крылом.
Офицер улыбнулся женщине, двумя пальцами коснулся ее подбородка.
– Как тебя зовут?
Весть о том, что немцы наверху, у сельсовета, молнией добежала до нашего конца улицы. Мать и отец встревожились: где там Зоя с Юрой?
– Сходил бы, Валентин, посмотрел осторожненько. Да на глаза немцам не очень-то лезь,– сказал отец.
Мама было набросила платок на голову: сама, мол, разузнаю что к чему, но отец не разрешил:
– Сиди дома. Вальке что – он парень верткий.
Сестру и брата я встретил на полпути от дома.
– Уехали назад немцы,– с ходу сообщил Юра.– Кур постреляли и уехали.
– И магазин ограбили,– добавила Зоя.– Что могли – взяли, в колясках увезли. Теперь там наши добирают.
– Какие наши?
– Какие-какие! Свои, деревенские. Кто что успел, то и схватил...
Это показалось мне невероятным: чтобы наши колхозники да подняли руку на свой магазин?!
– Ты, Зойка, беги домой, а то там волнуются,– сказал я сестре,– а мы с Юрой пойдем посмотрим.
Сельмаг озирал улицу пустыми глазницами окон, двери его были распахнуты настежь. Робея, перешагнул я через порог. Пискнуло под ногами раздавленное стекло, а дальше ступить я не решился– пол был засыпан мукой и солью, истоптан множеством сапог.
У дверного косяка, прямо над моей головой, висел на гвозде новехонький хомут. Не знаю, зачем, но я снял его, надвинул на согнутую в локте руку, позвал брата:
– Пойдем, домой.
– Брось, Валь, хомут, все равно у нас лошади нет.
Я покачал головой:
– Пригодится. Шагай быстрей.
Юрка, упрямец, рядом не пошел – отстал на несколько шагов: стыдился идти рядом. Да и мне, признаться, было не по себе: на виду у всего села несу хомут, не то чтобы ворованный, а все же... деньги-то за него я не платил. Но какая-то недобрая сила – другие брали, а я что, хуже? – толкала меня вперед, заставляла ускорить шаги.
– Отоварился? – услыхал я вдруг знакомый голос и, обернувшись на него, увидел Андрея Калугина, сторожа со свинофермы.
– Небогатый куш,– посочувствовал он, приближаясь. От него здорово попахивало вином.– Раньше надо было поспевать. Тут самые шустрые мешками тащили...
Жаркая кровь прихлынула к моим щекам: я затоптался на месте, готовый провалиться сквозь землю вместе с этим проклятым хомутом. Юра бочком, не глядя на меня, проскочил мимо и бегом припустился по дороге.
– Немцы пришли и ушли, может – даст бог! – вообще стороной пройдут, оставят нас в покое,– рассуждал Калугин, привычно свертывая огромную самокрутку.– А уж кое-кто подумал, мол, все, полный капут Советской власти вышел. Подолом, что собачьим хвостом, закрутил, задницу германцу лизать готов, как, к примеру, Саня...– Он назвал фамилию.
– А что Саня? – не понял я.
– С подарком к его вшивому благородию – чтоб его черт забодал! – высунулась, куру неощипанную поднесла. Да он, вишь, забрезговал... А потом она поллавки домой и стащила...
Снова ощутил я на своей руке непомерную тяжесть хомута.
– Ладно, дядь Андрей, хватит тебе. Лучше я его опять в магазин отнесу.
Калугин ухмыльнулся, скривил губы:
– Чего уж там, волоки домой. Возвернется наша власть – тогда и принесешь обратно. Волоки и помни: люди – они ведь все видят, за всем примечают. А немцы, так я кумекаю, стороной прокатятся. Чего им у нас, в самом деле... Ступай, парень.
Он погрозил мне кривым, изъеденным махоркой пальцем и, чуть покачиваясь, побрел вдоль по улице.
«Когда придут наши – отнесу хомут в магазин. Я ж его и взял нарочно, чтобы какому-нибудь прощелыге не достался»,– утешал я себя, пытаясь уверовать в подсказанную стариком спасительную мысль. А на душе все равно было препаршиво.
* * *
Надежды Андрея Калугина не оправдались: не обошли нас немцы стороной. Через несколько часов после наезда мотоциклистов Клушино заняла крупная воинская часть.
Памятуя о просьбе Павла Ивановича, жил я в его доме, но теперь уже не один: немцы-квартирмейстеры подселили ко мне какого-то генерала со всей его немалочисленной свитой.
Только «подселили» – не то слово. Не я был хозяином в оставленном на моей совести доме...
