Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
МОЙ БРАТ ЮРИЙ
За 26 лет до выхода на орбиту Земли советского космического корабля «Восток» с человеком на борту Константин Эдуардович Циолковский сказал:
«Не хочется умирать на пороге проникновения человека в Космос. Я свободно представляю первого человека, преодолевшего земное притяжение и полетевшего в межпланетное пространство... Он русский... Он – гражданин Советского Союза. По профессии, вероятнее всего, летчик... У него отвага умная, лишенная дешевого безрассудства... Представляю его открытое русское лицо, глаза сокола».
Эти слова произнесены великим ученым в 1935 году. Юре Гагарину было в то время около года.
Кто мог предречь тогда, что именно этот малыш, рожденный в семье смоленских колхозников, станет первым из тех обитателей планеты, на чью долю выпадет, разорвав путы земного притяжения, проникнуть в межпланетное пространство? И все же портрет космонавта, нарисованный Циолковским, удивительно точно предвосхищает и внешний облик Юрия Гагарина, и содержание его внутреннего мира. В этом может убедиться каждый из тех читателей, кто познакомится с воспоминаниями его старшего брата Валентина Алексеевича Гагарина...
Предисловие ко второму изданию
Впервые повесть «Мой брат Юрий» была издана отдельной книгой в 1972 году. Интерес, проявленный к ней читателями по выходу в свет, не стал слабее со временем. И это, в общем-то, объяснимо. Главный герой книги – человек редкой пока профессии: космонавт. И не просто космонавт – Первый из их когорты в Союзе, на земле. Люди самых разных возрастов, самых несхожих призваний хотели и хотят знать как можно больше о жизни Юрия Алексеевича Гагарина.
Читательские конференции – в школах и вузах, на заводах и в колхозах, в студенческих стройотрядах и воинских частях... Письма – из самых отдаленных уголков страны. И во время встреч с читателями, и в письмах – многочисленные вопросы, а порой – особое спасибо этим людям! – теплые воспоминания, искренние рассказы о встречах с Юрой.
Вопросы – этой темы не обойдешь – бывают всякие: и серьезные и курьезные. К примеру, часто встречается такой – скорее всего из разряда серьезных: почему в повести так скупо говорится об отношении Юрия Алексеевича к жене и дочкам Лене и Гале? В ответ приходится разводить руками: отношение было самым добрым, славным, Юра очень любил и Валентину и дочек, это общеизвестно, однако, товарищи дорогие, книга-то моя о другом – о нашем детстве, о нашей юности. О том, проще говоря, чему я сам свидетелем был, что сызмальства память моя сохранила... Кстати сказать, вопрос этот задают преимущественно женщины.
Из категории курьезных стоит, пожалуй, привести такое письмо: «Многоуважаемый Валентин Алексеевич! Я прочитал книгу «Мой брат Юрий» и догадался, что у вас много знакомых среди космонавтов, что вы часто бываете в Звездном городке. Это хорошо. Дело в том, что я очень хочу прославиться и стать Героем Советского Союза. А прославиться и стать Героем легче всего, если сначала станешь космонавтом. В будущем году я заканчиваю восемь классов, и у меня к вам, Валентин Алексеевич, огромной важности просьба: устройте меня по знакомству в отряд космонавтов в Звездном, пока учеником, и, когда я там вырасту и выучусь, я достигну исполнения своей мечты. Надо спешить, потому что желающих много, и я не хочу терять время понапрасну...»
Обратный адрес на конверте подсказывал, что с автором письма – его звали Володей – мы живем в одном городе, в Рязани. И – выпал счастливый случай – вскоре встретились мы с Володей на читательской конференции в школе. Мальчик понравился мне – своей честностью, откровенной прямотой в разговоре. Как-то не вязалась с его ясным взглядом эта фраза из письма: «...устройте меня по знакомству в отряд космонавтов...». Мы тогда долго и подробно говорили о том, как труден путь в отряд – много мужества, физических и нравственных сил требует от человека, и о том еще, что «по знакомству» никто и никого туда не устраивает.
История та давно случилась, и Володя уже среднюю школу успел закончить, и где он сейчас, к какому делу в жизни прибился – сказать не могу. Но с той нашей встречи с ним не дает мне покоя одна мысль. Вот о чем она – о том, что в газетных и журнальных наших писаниях, в книгах на эту тему профессия космонавта – и по праву! – опоэтизирована, полна романтики. Но, может, не в ущерб романтике нужно порой акцентировать внимание и на тех трудностях, которые выпадают на долю каждого космонавта, пока не пробьет его «звездный час»? Впрочем, и после «звездного часа», после полета (или нескольких полетов) в заатмосферные дали – разве легче становится она, их работа? Я действительно бываю в Звездном и – пусть со стороны поверхностно – могу, однако, судить о том, как напряженны будни Юриных товарищей. Постоянный поиск, каждодневная учеба, тренировки, самозабвенный труд, известная степень риска... Да и пример брата – вся его недолгая, не знающая лености, скидок на усталость жизнь – памятен мне.
В заключение хочу сказать, что новое издание повести дополнено отдельными фактами из жизни Юры и его близких, что сделана посильная попытка ответить на многочисленные вопросы, заданные в письмах, услышанные во время встреч с читателями, что использованы по возможности и воспоминания людей, знавших или когда-либо встречавших Юру... В этом издании появилась совершенно новая, третья часть, названная так: «Космонавт Гагарин». В ней приводятся некоторые подробности из деятельности Юрия Алексеевича – командира отряда в Звездном, рассказывается о том, как провожал он на орбиты своих товарищей.
И еще. Повесть переведена в братских республиках, издательство «Прогресс» выпускало ее в свет на испанском и английском языках.
Валентин ГАГАРИН
Пролог
Ударил радостно школьный звонок и покатился по коридорам. В шестом «А» – класс находился на втором этаже – учитель поднялся из-за стола, ребята загремели скамьями.
Перемена!
Последняя перед последним в этом году уроком.
Мальчишки и девчонки сгрудились у распахнутых настежь окон. Каждому хотелось занять местечко поближе к солнцу и так еще, чтобы лучше видеть улицу.
В эту позднюю весну, на удивление всем, богато цвела сирень. Она тянула свои белые, розовые и синие кисти из-за деревянных изгородей палисадников к свету, к редким прохожим.
Когда вот так греет солнце и многожданные – с походами в зеленый лес, с долгим зореванием на Гжати – каникулы на носу, тут уж не до учебы. Самые интересные учебники вдруг скучнеют, всякая минута урока становится в тягость, и каждую перемену ох как ждешь не дождешься!
Кто-то из мальчишек вырвал из тетради листок, быстро соорудил «голубя» и швырнул в окно. Подхваченный волной теплого воздуха, «голубь» резко взмыл вверх, перелетел улицу и застрял в ветвях черемухи, в палисаднике напротив.
Выдумка пришлась ребятам по душе. И вот уже зашуршали тетради, явственней стал треск выдираемых из них листов, цветные обложки пошли в дело, и целые эскадрильи бумажных самолетиков – синих, розовых, красных – взмыли в воздух из окон второго этажа.
Мальчишки свесили головы с подоконников, ревниво – каждый за своим и за чужим одновременно – следили за самолетиками.
– Во мой парит!
– А мой-то, мой!.. Во-он куда полетел...
– Заливай! Твой кувыркнулся...
– Не кувыркнулся, а «бочку» сделал.
– Понимал бы ты: «бочку»...
– По шее хочешь? Так я могу.
– Отзынь, не то так врежу!
– А у моего центр тяжести лучше. Я гвоздь в
нос ему воткнул...
По мостовой шел старичок: серый парусиновый костюм, соломенная шляпа, очки в проволочной оправе на горбатом носу. И еще – черная бородка клинышком.
Заслышав ребячий гомон, старичок поднял голову вверх, улыбнулся, помахал ученикам рукой.
Тут-то и случилось непоправимое: самолет, выброшенный из окна последним,– великолепный оранжевый самолет из тетрадочной обложки, со столбиками таблицы умножения на фюзеляже, с нарисованными красным карандашом звездами на крыльях,– прочертив в воздухе плавную дугу, стремительно пошел на снижение и спикировал прямо на старичка. Задел шляпу, очки, и очки упали на мостовую. Звякнуло стекло. Старичок нагнулся, шаря по мостовой руками.
Ребят от окон как ветром сдуло.
– Ой, он в школу идет! – пискнул испуганный девчоночий голос.
Когда в класс вошел учитель физики Лев Михайлович Беспалов, а следом за ним бочком протиснулся в дверь старичок в парусиновом костюме, ученики, приветствуя их, поднялись без обычного шума.
– Садитесь,– разрешил Лев Михайлович.
Сели не дыша.
– Кто это сделал?
Беспалов положил на край стола великолепный оранжевый самолет – тот самый со столбиками таблицы умножения на фюзеляже, с нарисованными красным карандашом звездами на крыльях, но ребята как будто ничего не замечали: каждый сосредоточенно рассматривал крышку своего стола.
– Кто обидел пожилого человека? – повторил Лев Михайлович.
Класс молчал.
Старичок растерянно вертел в руках шляпу. Очки по-прежнему сидели на его горбатом носу, но одного стекла в них недоставало.
Беспалов прошелся из угла в угол, взял со стола оранжевый самолет, повертел его в руках.
– Вот что, ребята. Наказывать я вас не буду – через сорок пять минут начинаются ваши каникулы. Оставлять вас без обеда, вызывать родителей теперь уже бесполезно. Но вот рассоримся мы с вами, судя по всему, на целое лето.
Класс шумно вздохнул.
Шли минуты урока, но урок, по сути, не начинался.
И тут из-за стола в среднем ряду поднялся невысокий русоголовый мальчуган. Сосед отчаянно дергал его за штанину: сядь, мол, чудак! – но мальчуган обреченно отмахнулся.
– Лев Михайлович,– сказал он,– не надо со всеми ссориться: класс невиноват.– И повернулся к старичку: – Это я сделал. Простите меня, пожалуйста.
Старичок прицелился в него уцелевшим стеклышком очков, пытаясь лучше рассмотреть виновника беды.
– Я не с умыслом – по нечаянности вышло,– повторил мальчуган.
Класс ждал. Старичок неопределенно пожал плечами, и вдруг добрая улыбка тронула его сухие губы, и тотчас она, эта улыбка, отразилась на лицах учеников.
– Честное признание снимает с тебя вину, мой юный друг,– изрек он с витиеватой старомодностью.– Я не в обиде. Да-с, не в обиде, на таких мужественных ребят нельзя держать сердца.– Пожилой человек обращался уже к учителю:– Сам кончил гимназию, как же-с, как же-с, тоже шалил, бывало. Возраст, ничего не поделаешь. Простим ребят, да-да, простим.
Лев Михайлович как-то некстати кивнул головой.
Все вздохнули снова, на этот раз шумно и с облегчением, и тут же увидели в руках у Беспалова оранжевый самолет.
– Всякое увлечение хорошо, однако иногда и меру надо знать,– укорил ребят Беспалов. И откровенно признался: – А я уже было подумал, что разругаюсь с вами на целое лето. Нехорошо вышло бы... Договорились же строить летом настоящие модели...
В недавнем прошлом боевой летчик, участник Великой Отечественной войны, Беспалов хорошо понимал, что это такое – ребячья страсть к авиации. Сам когда-то, в довоенные еще годы, начинал в аэроклубе. Он и подогревал ее постоянно, эту страсть, организовав в школе кружок по авиамоделизму.
– А сейчас продолжим урок.
– Извините-с!.. Еще минутку.
Старичок в парусиновом костюме, прежде чем покинуть класс, снова всмотрелся в мальчугана – тот все еще стоял за столом. Осведомился:
– Как зовут тебя, мальчик?
– Юра Гагарин.
История эта, приключившаяся с Юрой, стала известна в семье в тот же день. Когда вечером собрались ужинать, сестра Зоя спросила:
– Что, Юра, страшновато было каяться-то?
– Еще как страшно! – улыбнулся с хитринкой Юра.– Зато старичок очень добрый попался. Он, по-моему, сам робел не меньше нас.
* * *
...Сейчас, когда так много времени прошло с тех дней, пытаешься вспомнить все, что имеет какое-то отношение к детству Юры, к юношеским его годам. Что-то очень цепко, неизгладимо хранится в памяти. Что-то утрачено, потеряно и, однако, не насовсем. Каждая поездка в Гжатск (теперь город Гагарин) или на место родового нашего «корня» – в село Клушино, нечаянная или обговоренная заранее встреча с друзьями собственной юности, с друзьями детства и юности брата, с людьми, близко знавшими его, тонким лучиком высветят вдруг что-нибудь полузабытое, нечеткое, не имевшее прежде определенной формы. И начинает работать механизм памяти. Извлекаются из неведомо каких тайников картины событий – тех самых, над которыми порой и не задумался бы.
Вот так и рождалась эта книга. И начать ее хотелось именно с этой картины – со старичка в парусиновом костюме, с оранжевого самолета из обложек ученической тетради.
Почему именно с этой, постараюсь сказать чуть позже.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КЛУШИНО – НАША РОДИНА
ГЛАВА 1
Канун сорок первого
В лес за ёлкой!Вечером, запоздно уже, я сказал
маме:
– Завтра пойду в лес. За елкой.
Мама только что вернулась с фермы, раздевалась у порога. За окнами недвижно стояла густая темень. Семилинейная лампа, подвешенная к потолку на проволочном крючке, ярко высвечивала стены избы, беленый угол просторной русской печки, стол, за которым Зоя готовила уроки.
– Ты слышишь, мам? – повторил я.– За елкой пойду завтра.
Мама вздохнула и согласилась:
– Ладно уж, пойдешь. Видать, не дождаться отца нам.
– Валь, я с тобой,– вцепился в мой рукав Юра.– Я тоже хочу за елкой.
Я представил, как трудно будет ему, шестилетнему, угнаться за мной на крохотных лыжах по рыхлому снегу, не побежит – поползет ведь. А день будет клониться к вечеру, потому что за елкой нужно идти после уроков в школе, и еще выбирать ее нужно: не всякая годится к празднику. Представил я это и строго сказал:
– Ты посидишь дома.
– Нет, пойду,– заупрямился брат.
– Нет, останешься.
– Пойду!
– Хватит вам, петухи! – прикрикнула мама.– Утро вечера мудренее. Спать! Зоенька, ты управилась?
– Сейчас, один пример дорешаю.
Пример сестра решила быстро, лампу загасила, и уже ничего не было видно в нашей избе – ни печки, ни стола, ни стен, ни прямоугольников врезанных в них окон.
А за окнами как раз метель разгулялась, подняла поземку, и ветер чертом завыл в печной трубе.
Я лежал и слушал тихое дыхание Юрки – он спал рядом: только руку протянуть – и вот она, его койка. Слушал, как сладко почмокивает во сне наш самый младший, Бориска. Как высвистывает ветер в трубе. Слушал и думал о том, что очень все это некстати – и метель, и ветер. Некстати потому, что и за елкой надо идти, и вряд ли теперь, по такой-то непогоде, по непроходной дороге, отец успеет к празднику. Почитай, полтора десятка верст пути осилить надо. С его-то больной ногой. Да ни в жизнь!
Отца, как на грех, за неделю до Нового года с бригадой колхозных плотников направили в районный центр – отремонтировать срочно какие-то общественные постройки. Обещал он нам вернуться для через три, ну, по крайности, через четыре. Обещал, а вот неувязка вышла... Некстати все это и потому еще, что в прежние годы, сколько помнил я себя, забота о елке ложилась на плечи отца. А теперь мне предстояло на себя ее взваливать... Да и праздник без отца – скучнее он будет. Новый год, так говорила мама, принято встречать всей семьей.
С такими невеселыми мыслями я и заснул. Уж не помню, что мне снилось в ту ночь, но разбудили меня голоса: один, приглушенный,– не побудить бы ребят! – мамин, другой – неторопливый, бубнящий.
«Отец! – догадался я.– Как же это он успел?»
Глаза раскрываться не хотели. Протянул руку – Юры на койке уже не было, но постель еще хранила тепло его тела.
Вылезать из-под одеяла мне тоже не хотелось: в избе, знал наверняка, сейчас не то что прохладно – студено. Лежал с закрытыми глазами, слушал медлительно-спокойный рассказ отца.
– Из Гжатска выехали в сумерки,– говорил он.– Сначала ничего вроде, ладно, а потом метель нас прихватила. Перепугались малость, думаем, не заплутать бы. До Тетерь доехали кое-как – решили остановку сделать, заночевать. К утру улеглось, так снова в дорогу пустились. Спешили к празднику успеть.
– Ну и хорошо, а я уже было обеспокоилась,– отвечала мама.– Завтракай да отдохнуть ложись.
– Какой теперь отдых...
– Валь,– прошептал над самым ухом Юрка.– Слышишь, Валь?
С трудом разодрал я веки. Юрка одет, умыт, причесан. Наклонился надо мной, на лице – таинственность и нетерпеливость: что-то, видно, знает такое, чего не знаю я, и хочется ему, очень хочется поделиться своей тайной, и радостно, что он узнал первым.
– Валь, вставай, пойдем в сени.
Как и с вечера, помигивал за стеклянным пузырем семилинейки огонек – теперь уже не такой яркий, потому что предутренняя темень, не в пример полуночной, не так плотна; ходики на стене выстукивали минуты: тик-так, тик-так... Стрелки на ходиках показывали очень раннее время: без десяти пять. Мама, управясь с ухватами, задвинув в печку большой чугун со щами, куталась в теплый платок – ей сейчас на ферму надо было бежать, к поросятам своим подопечным. Отец сидел за столом и ногтями сдирал «мундиры» с холодных картофелин – от вчерашнего дня осталась картошка. Завтракал.
– Здорово, батя,– сказал я ему и, как был, в трусах, в майке, выскочил вслед за братишкой в сени.
Мороз ударил в колени, знойные мурашки побежали по телу.
– Ух!
В сенях, на скамье, стоял с прикрученным фитилем фонарь «летучая мышь». И тут, в скупом его свете, я вдруг увидел прислоненную к стене елку. Тонкая и пушистая, верхушкой доставала она потолок и сверкала каждой своей ветвью, каждой иголкой. Это снег и льдинки застыли на ней и теперь отражали скудный, желтоватый свет «летучей мыши». Юра вывернул фитиль в фонаре, качнул веточку на елке – осыпался снежок, льдинки на ветке заискрились, заблестели, а одна упала на пол, разбилась с хрустальным звоном.
– Вот это да! Отец елку принес?
– Игрушек вовсе не надо,– невпопад ответил братишка.– Правда, Валь? Так вот и поставим. Красиво!
– Она растает, Юрка. От тепла растает. И ничего не останется.
Юра погрустнел, а я, почувствовав, что совсем замерзаю в холодных сенях, побежал в избу.
ПодаркиДом наш на высоком каменном фундаменте стоит. Громоздкие, неподъемные камни эти присмотрели на дальнем поле и прикатили во время стройки самолично отец и мать. И как управились?.. Просторный у нас дом, соломой крытый, из звонких, пропитанных запахами солнца и смолы лесин сложенный. Он и срублен был отцовским топором, и поставлен был на хорошем месте – на самой окраине села, у дороги, что ведет в Гжатск, в районный центр.
Вокруг дома – сад: яблони, вишенки, смородина. За дорогой – у нашего дома она делала поворот почти под прямым углом – луг. Зимой он белый, заснеженный, а летом – цветистый, пестрый, гудящий пчелами. Дальше, за лугом, стояли молочно-товарные и животноводческие фермы, мельница-ветрянка лениво помахивала крыльями. За мельницей, полгоризонта синим поясом увязывая, лес виднелся.
Если же к нам идти от центра села, от школы, например, то следует спуститься по довольно отлогому и длинному склону. Зимой это было очень удобно: едва первый снег выпадал и склон становился выше, круче, мы, ребятня, подошвами валенок такие прокатывали на взгорье ледяные дорожки – одно удовольствие. Возвращаешься, бывало, из школы, остановишься на минутку на самой вершине склона, посмотришь вниз, а потом оттолкнешься посильнее и – только держись, смотри, как бы нос не расквасить! Мчишь без останову. Притормозишь где-нибудь далеко за родным домом и вдруг обнаружишь, что шапку на полпути обронил, что сумка твоя раскрыта, а тетрадями ветер на снегу играет. Идешь собирать.
От родителей, понятное дело, за обувь доставалось – «горела» она на наших ногах.
В тот день, последний день декабря, занимались мы в школе недолго: нам раздали табеля с оценками за вторую четверть и распустили по домам, предупредив, что в три часа дня в школе состоится новогодний вечер.
Домой мы с Зоей шли, утопая по колено в снегу: ночная метель сделала свое дело – засыпала, замела наши ледяные дорожки. Только редкая цепочка глубоких следов – наших же, утренних – бежала нам навстречу по склону.
У крыльца дома топтался Юра, нас поджидал. Шапка на нем моя, старая,– тесна она мне стала, да и водилось так в нашей семье, как и в других крестьянских семьях: младшие все донашивали за старшими, достаток не ахти какой имелся. На подбородке шапка тесемками завязана, так что только глаза и нос покрасневший видны. Пальтишко длинное и пестрые, мамой связанные варежки на руках.
Завидев Зою и меня, Юра побежал навстречу, глотая слова, прикартавливая чуть-чуть, закричал:
– Я тоже... с вами... в школу... пойду... На праздник...
– Пойдешь-то ты пойдешь,– ответил я,– только вот беда: тебя ведь никто не приглашал туда. Вдруг не пустят?!
– Ну что ты болтаешь, чего выдумываешь? – вступаясь за брата, оговорила меня Зоя.– Как это не пустят?
– Очень просто. Кто он такой? Не школьник даже. Так, от горшка два вершка.
– Пустят,– упорствовал Юра.– Меня Ксения Герасимовна пригласила.
Трудно давалось ему сложное имя-отчество моей и Зоиной учительницы, и он для убедительности повторил еще раз:
– Ксения Герасимовна... пригласила. Сама! Я катался на лыжах, а она подошла и сказала: «Приходи, Юрик, в школу, у нас праздник сегодня, и у тебя тоже будет праздник».
– Тогда придется взять.
В избу мы ввалились втроем – точно в жаркую речную воду окунулись. От печи исходило ровное тепло, вкусно пахло свежими щами, а посреди комнаты в крестовине, только что слаженной отцом, стояла наша красавица елка. Росинки блестели на ее ветвях, и, пританцовывая, ходил вокруг нее и хлопал в ладони Бориска.
Мы разделись и, пока оставалось время до начала школьного вечера, принялись обряжать елку. Хозяйничала Зоя, мы с отцом помогали ей, а Юра и Борис вертелись около. То есть не то чтобы вертелись – норовили игрушки на ветки цеплять, да не все у них получалось... Борис был увальнем, ходил медленно, весь преисполненный какой-то внутренней важности, и Юра не упускал случая поддразнить его. Так было и сегодня. Схватив Бориску за руки, Юра подтянул его к себе, приказал, строго глядя брату в глаза:
– Будешь делать, как я. Заниматься зарядкой будем. Делай р-раз!
Две пары рук – одна против воли их хозяина – взметнулись вверх.
– Делай – два!
Руки разошлись в стороны.
– Делай – тр-ри!
Руки упали вниз.
И снова:
– Делай р-раз!
Этаким вот манером – зарядкой – Юра изводил Бориску по нескольку раз на дню, особенно по утрам, и заканчивалось всегда одним и тем же: не выдержав такого вольного с собой обращения, Борис с криком, со слезами на глазах убегал искать защиты у матери. Так случилось и сегодня: Борька заревел, мать прикрикнула на Юру.
– А я что? Я ничего,– оправдывался он.– Толстый Бориска очень, вот я...
Наконец и елка убрана – ох и красавицей же обрядили ее, а все не то, нет того сказочного блеска, что был на ней утром, когда в сенях стояла,– и время уже идти в школу, на праздничный вечер.
Мама открыла сундук, перебирает в нем что-то. Мы ждем, затаив дыхание.
– Юра,– зовет она,– я вот тебе рубашку новую к празднику сшила. Ну-ка, сынок, надень, посмотрим, хорошо ли придется.
Рубашка, по общему мнению, пришлась в самую пору. Юра подозрительно смотрит на нас: не задразним ли мы его за девчоночьи нежности? – а потом решительно идет к маме и целует ее в щеку:
– Спасибо...
Получают по обновке и все остальные: Бориске и мне тоже по рубашке досталось, Зое – кофточка.
Мы спешим одеться: не опоздать бы! А мать все не отпускает нас, все приглядывается: ладно ли вышло у нее рукоделие? И, радостная, вздыхает вдогон, когда мы уже у порога:
– Чай, не стыдно будет на людях показаться...
