Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)
В знойном мареве тонет голубое небо. Цветет лен...
Жарким летом семидесятого года сидели мы с тетей Нюшей на крылечке ее дома и вспоминали, вспоминали... Говорила больше она, я слушал.
– Когда молодым рассказываешь, как работали тогда, не верят. Нонче, батюшка мой, машинами все делать привыкли. Страсть сколько этих машин в совхозе!
Годы состарили ее, мамину подругу, но по-прежнему подвижная, даже на пенсии не могла усидеть она без дела.
– Вот созреет лен – теребить пойду... А знаешь, Валентин, недаром я тогда, на поле-то, беду почуяла. Сердце правду вещало. Вскорости, батюшка мой, и письмецо пришло. Товарищ Володи моего из госпиталя прописал: ранен, мол, тяжело ваш Володя. Так-то ранен, что и написать сам не может...
Володя Белов, друг моего детства, моей юности, вернулся с фронта без руки, с тяжелыми ранениями и вскоре умер. Такая уж выпала тете Нюше грустная доля: первую похоронку получила в селе она – на мужа, на Ивана Даниловича, похоронку, и последним, кого из сельских парней убила война, был ее средний сын Володя.
– Вот и Юрушка ваш...
А лен цветет, и, нещадное, жарко палит солнце.
И Володя Белов, и наш Юра очень любили солнце и цветущий лен. Наверно, мы оба подумали об этом, потому что тетя Нюша вспомнила вдруг старое поверье:
– Кто во льне растет, льняную одежду носит, льняным полотенцем по утрам вытирается – тот хвори не ведает.
Хвори они не ведали. Я не помню, чтобы Володя Белов жаловался когда-либо на болезни, я знаю наверняка, что нашего Юру и легкая простуда не трогала.
...Прощаясь с тетей Нюшей, я пообещал наведаться еще.
Все дальше от ее дома уводила меня полевая тропинка.
Мне еще предстояло встретить друзей моего и Юриного детства. В совхозе работают Нина Белова, Зоя Загрядская. Знатным трактористом, кавалером многих наград стал Иван Александрович Зернов – тот самый Ваня Зернов, вместе с которым Юра запускал воздушных змеев и делил одну парту в школе. А Клушино наше уже не колхоз, а центральное отделение совхоза «Гагаринский». Тут и о том кстати будет сказать, что вскоре после Юриного полета харьковские трактористы прислали в Клушино трактор. Сверхплановый, именной, предназначался он лучшему механизатору совхоза, и вручили его по праву Ивану Александровичу Зернову.
В тот свой наезд в Клушино, летом семидесятого, познакомился я с одним интересным, в какой-то степени новым для себя человеком, уроженцем Чувашии. В его квартире рассматривал альбомы с фотографиями. На одной, среди студентов Ма-риинско-Посадского лесотехникума, в двух худеньких пареньках можно было узнать будущего космонавта Андрияна Григорьевича Николаева и будущего директора совхоза « Гагаринский» Владимира Михайловича Верхилеева. Фотография была сделана в сорок шестом, в первом послевоенном году. Полтора десятилетия отделяли нас тогда от первого космического полета, и конечно же в те дни скромные студенты-лесоводы не задумывались над тем, как круто повернется их судьба. Не задумывались, что одному из них придется не единожды поднимать с Земли звездный корабль, а другому – руководить совхозом на родине первого космонавта.
Он, Верхилеев, тоже знал Юрия Алексеевича, не раз встречался с ним, разговаривал.
И встречи с друзьями детства, и встречи с ним, думается, должны оставить какой-то след на страницах этой книги.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МЫ ЖИВЕМ В ГЖАТСКЕ
ГЛАВА 1
Возвращение
Полевая сумка и пилоткаОни хорошо помнились мне, улицы районного города Гжатска. Помнились аккуратными деревянными домиками за зелеными палисадниками: по весне расцветали в палисадниках сирень и черемуха, белыми лепестками распускалась акация; поздним летом пышные георгины и мальвы вспыхивали под окнами. Помнились шумным, в вечерние часы, оживлением: после рабочего дня люди выходили погулять, подышать чистым воздухом, настоянным на запахах липы и тополя. Помнились дразнящими вывесками и витринами сравнительно богатых довоенных магазинов.
Но улицы, по которым шел я сейчас, ничем не напоминали мне те, прежние. Вдоль исковерканной дороги, изрезанной безобразными колеями, полными грязи и воды, торчали слева и справа остовы обгоревших печей. В глубине садов виднелись покатые крыши землянок, над редкими из них растекались бледные, немощные дымки. И хотя уже занялись деревья и кустарники первой зеленью – был поздний апрель, солнце не скупилось на тепло,– но лежала на облике города печать какого-то неприкаянно-унылого сиротства, страшной неустроенности, бесприютности.
За спиной, на вокзале, гукнул паровоз, дробно застучали по рельсам колеса. Ушел мой поезд, повез в глубину России таких же, как и я, уволенных в запас солдат.
Поправив лямки вещевого мешка, я прибавил шагу.
А все же не остановилась, не замерла – идет, дает о себе знать жизнь. Тут и там потюкивают топоры. Мужички в выгоревших гимнастерках, в солдатских штанах, по трое, по четверо тащат на плечах неохватные звонкие бревна, кряхтят от натуги. Вот наткнулся я взглядом на один сруб, на другой. Лес ты мой смоленский, снова – в который уже раз! – после стольких невзгод и лишений даешь ты человеку кров и тепло, протягиваешь ему дружескую руку, помогая вырваться из нищеты и разорения. Издревле – в который раз! – повторяется одно и то же...
...У Гжатска – любопытная биография, не рядовая судьба. Основанный Петром Первым одновременно со столицей на Неве, задумывался он как город корабельных верфей и торговых пристаней. Именно отсюда по Вышневолоцкой судоходной системе должен был идти в Санкт-Петербург хлеб из центральных губерний России. Правда, со строительством Брестской дороги Гжатск захирел, утратил свое торговое значение, превратился в захолустный уездный городок, но по серебряному полю его старинного герба, напоминая о былом, по-прежнему плыла груженная зерном барка.
Во время Отечественной войны 1812 года окрест Гжатска изрядно досаждали чужеземцам-завоевателям лихие партизанские отряды. Неподалеку от этих мест водила однодеревенцев на супостата легендарная Василиса Кожина, старостиха... Громил тылы отступающих наполеоновских армий драгун Ермолай Четвертаков... Предание гласит, что после изгнания вооруженных полчищ захватчиков и грабителей благодарные жители Гжатска на руках внесли в город фельдмаршала Кутузова. Кстати, и в командование русской армией тогда, в 1812 году, Михаил Илларионович Кутузов вступил неподалеку от Гжатска – в Царевом Займище.
Позднее Гжатский уезд стал известен как центр массовых волнений крестьян, выступавших против засилия помещиков, царских чиновников и жандармов. Волнения эти, нужно заметить, особой силой отличались в Клушинской волости. Ленинская «Искра», с чуткостью барометра откликавшаяся на всякие проявления революционности в России, разумеется, не могла пройти мимо этих событий, дала им диалектическое объяснение.
Впрочем, вспышки крестьянских волнений только преумножали революционную славу Гжатска. А начало ей, думается, было положено деятельностью таких борцов с самодержавием, как знаменитые Вера Засулич и Петр Алексеев – уроженцы города. И Федор Солнцев, один из двадцати шести бакинских комиссаров, расстрелянных белогвардейцами и английскими интервентами, тоже был родом из Гжатска.
Город непокорных рабочих людей, Гжатск не склонил своей головы и перед гитлеровцами. На протяжении долгих месяцев рядом проходила линия фронта. В городе, забитом штабами многих фашистских частей, рвущихся к Москве, в соседних селениях с изощренной жестокостью действовали каратели – гестаповцы и эсэсовцы. Позднее мне назовут красноречивые цифры – выразительный итог временного хозяйничанья фашистских оккупантов на гжатской земле. Если до июня сорок первого года в районе проживало тридцать две тысячи человек, то ко времени освобождения их осталось немногим более семи тысяч. Будто страшный ураган рощу выкосил.
Вот в этом городе, на этой вот улице, на Ленинградской, должен был я найти своих.
Два года минуло со дня победы. Из писем, которые приходили довольно часто, я знал о всех изменениях в жизни нашей семьи... Знал, что отца после демобилизации из армии оставили в Гжатске: старому плотнику предстояло восстанавливать, заново отстраивать разрушенный фашистами город. Знал, что отец разобрал и перевез из Клушина в город наш дом. «Валентин, приезжай скорее,– торопил он меня в письмах.– Помощники мои, твои меньшие братья, слабоваты пока для плотницкой работы, а дом ставить надо. С баб же, сам понимаешь, спрос невелик...»
Знал я, что Зоя вернулась из армии раньше меня. Что Юра учится в базовой школе при Гжатском педагогическом училище, заканчивает четвертый класс. В каждом письме,– а письма его со временем становились подробнее, увереннее и уже мало чем напоминали ту давнюю, полученную первой весточку, где он спрашивал, когда закончится война,– в каждом письме Юра рассказывал о своих товарищах по классу, об оценках по школьным дисциплинам. Особенно много восторженных слов было в этих письмах о Нине Васильевне Лебедевой, учительнице. Молодая, душевная, она умела найти подход к ребятам, увлечь их предметом. Даже то, как начала она учебный год в классе, знал я из Юриных писем. Принесла ребятам книгу, где была опубликована фотокопия с табеля гимназиста Володи Ульянова, сказала просто:
«Видите, одни пятерки. Мне бы очень хотелось, чтобы вы старались во всем походить на Володю Ульянова».
И ребята старались: класс хорошо успевал по всем предметам.
Знал я, что и Борька ходит в школу и что, увы, учеба дается ему куда тяжелее, нежели Юре.
Бог ты мой! Сколько времени прошло с того дня, когда я расстался со своими, отцом, с матерью, с братьями!.. Тогда был март сорок третьего. Сейчас – апрель сорок седьмого. Четыре года. Сорок девять месяцев.
Стучат, постукивают слева и справа топоры. Отстраивается заново старый Гжатск, город, начало которому положено еще во времена Петра Первого.
Я на него смотрю, а он на меня глаза лупит, этот широколобый, лопоухий мальчонка в коротких штанишках и разбитых сандалиях, надетых на длинные, выше колен, коричневые чулки.
С минуту, что ли,– может, меньше того, а может, и больше,– изучаем мы этак вот друг друга, потом он набирается храбрости: подходит, тычет пальцем в пряжку ремня:
– Дядя солдат, а где твоя винтовка?
– Борька,– говорю я,– Борька, неужто ты не узнаешь меня?
Глаза его становятся широкими – две большие оловянные пуговицы. Он отступает – шаг, другой и вдруг поворачивается ко мне спиной и стремглав бежит куда-то.
И вот я стою один на один с домом, который, в общем-то, собран, но еще не подведен под крышу, с домом, где каждое бревнышко в каждом венце знакомо мне до последнего сучка, до последней задоринки. Стою и слушаю, как гулко и часто бьется жилка у виска: то ли сердце гонит кровь «налишних оборотах», то ли перестук топоров застрял в голове, отзывается эхом. И вдруг...
– Валька!
Юра бросается мне на шею.
– Хоть ты меня узнал,– говорю ему и обнимаю крепко. Ох, совсем взрослым стал парень, и сила в руках есть. Только вот ростом что-то...– Что же ты маленький такой, Юрок?
Он не обиделся:
– Щи-то небось из крапивы едим. С них не больно вырастешь.
– Где наши все?
Но всех наших уже Борька переполошил. Вот и мама бежит из-за угла дома, протягивает руки, и Зоя за ней.
– Валя, сынок!
– А телеграмму почему не дал?
Отец колотит меня по плечу, чмокает в щеку. И еще какой-то мужчина подходит следом за ним, молодой, в штатском, но по осанке видно: недавний солдат.
Догадываюсь:
– Дмитрий?
– Он самый.
Рукопожатие у него крепкое, парень, думать надо, не из слабых. Муж Зои, новый член нашей семьи.
А Борька переминается с ноги на ногу за спинами других, все боится подойти ко мне.
– Хватит дичиться,– говорю ему.– Хватит. Иди ближе. Я тебе подарок привез.
– А мне? – тянет за руку Юра.
– Брысь! – кричит на ребят мама.– Подите прочь. Человек устал с дороги. Не евши, чай. Давайте хоть за стол присядем.
Прямо на улице, за домом, собирает мать нехитрый стол, и все у нее получается как-то не так: и вилки запропастились невесть где, и посуда валится из рук.
– Ты отдохни,– говорит ей Зоя. Ты отдохни, я сама все сделаю.
Зоя ходит медленно, вперевалку. Я приглядываюсь к ней и понимаю, что все мы, братья, скоро станем дядями, что быть в доме и бабке.
Развязываю вещевой мешок, зову Юру с Бориской.
– Кому что – решайте сами.
У ребят разгорелись глаза. Выбор, с их точки зрения, сказочно богатый: новенькая пилотка с красноармейской звездочкой и всамделишная, правда изрядно потрепанная, полевая сумка. Боря смотрит на Юру: ты старший, ты и выбирай. Но Юра хитровато щурит глаза, равнодушно отворачивается. И тогда Борька не выдерживает, тянется за пилоткой.
– Ура! – кричит Юра.– Так я и знал. А мне сумка позарез нужна. Книги в школу таскать.
Борька вдруг понимает, что продешевил, надувает губы, но Юра обнимает его за плечи, говорит тихо:
– Я тебе буду давать сумку поносить. А ты мне пилотку. Идет?
– Идет,– соглашается Бориска.
– Ну-ка, танкист, не разучился топор в руках держать? – хитро смотрит на меня отец.
– А вот сейчас попробуем.– Я сбрасываю гимнастерку.– Где он, твой инструмент?
Удобно, по ладони, приходится обкатанная работой и временем рукоять топора. Эх и помашу я им теперь, остро отточенным, в свое удовольствие.
– Дел хватит,– успокаивает отец.– Кровлю поставить – раз, двор сладить – тоже забота немалая.
– Давай, вали больше, пока в охотку.
– Ноне отдохни – положено солдату, а завтра как раз возьмемся.
Потом мы сидим, трое мужиков: отец, Митя и я, курим, толкуем о прошедшей войне, о хлебе насущном – трудно будет прокормиться, семья у нас вон какая стала, прикидываем, куда бы мне определиться на работу. А Юрка с Бориской ползают в канавах – протирают штаны в пыли, перебегают от дома к дому, завидев друг друга, открывают бешеный «огонь»:
– Бах-бах!..
– Тра-та-та!..
У одного через плечо полевая сумка надета, у другого – пилотка на голове. И самодельным пулеметом каждый вооружен. – Тра-та-та!
– Бах! Бах!
– Я тебя первый убил!
– А я давно гранатой тебя «подорвал»! – перекликаются братья, и восторг, упоение жизнью слышны в их голосах.
Падает солнце к закату. Тишина вокруг, только стук топоров нарушает ее да затеянная ребятами невзаправдашняя война...
«Я ведь не маленький…»Месяц май принес много радостей. Во-первых, наконец-то мы обрели крышу над головой – окончательно переселились в избу. И хоть тесновато было: семья-то эвон какая, и Зоя ждет прибавления, но... в тесноте – не в обиде. Никто не жаловался, не скулил. Во-вторых, закончился учебный год у ребят: Боря перешел в следующий класс, Юра сдал первые в своей жизни экзамены и с гордостью объявил, что теперь он пятиклассник. В-третьих, я устроился на работу в районную контору связи, получил, по выражению отца, «твердое жалованье». А это, по тем нелегким временам, значило немало. Все взрослые в нашей семье, за исключением мамы – она вела домашнее хозяйство, были заняты на какой-нибудь работе. Отец, Зоя с Митей, я...
Для мальчишек, для Юры с Бориской, оставалось у меня теперь гораздо меньше времени. Вечерами, возвращаясь с работы, я редко заставал их дома. Весна избавила ребят от школьных забот, от уроков, и все свободное время пропадали они на реке. Приходили домой поздним вечером, ужинали с аппетитом и – засыпали как убитые.
Вместе проводили мы выходные дни.
1
Однако вскоре речка братьям приелась, прискучила, и, заметив это, я позвал их с собой на линию. Они с восторгом приняли мое предложение: как же, давно уже и одному и другому не терпелось испытать свою сноровку – вскарабкаться на телеграфный столб, нацепив «кошки» на ноги.
Так вот и идем: Юра тащит на плече монтажный пояс, Борьке достались «кошки». Дорога нам предстоит неблизкая: на шестом километре от Гжатска случился обрыв телефонной линии. Надо бы, конечно, до места аварии добираться на каком-нибудь транспорте, но с транспортом в районе небогато: все мы, связисты, передвигаемся пешком.
Длинноногие телеграфные столбы бегут нам навстречу по обочине дороги. С утра побрызгал дождь, и поля открываются нашему взгляду влажноватой и оттого особенно яркой зеленью всходов, и неумолчная песня жаворонка преследует нас от самого города.
Бориска вскоре отстает, плетется сзади.
– Давай-ка сюда «кошки»,– оборачиваюсь к нему.
Он смотрит на Юру, не соглашаясь, качает головой:
– Сам понесу. А далеко еще?
– Уже близко.
А Юра – тот спокойно идти не может. То вырвется вперед – догоняет пеструю бабочку, ловчится поймать ее, то ныряет в канаву и вскоре нагоняет меня, держа в руке букетик пестрых цветов. Вот остановился, нагнулся, сорвал что-то – прячет за спиной.
Борис поравнялся с ним.
– Закрой глаза, Борька, фокус покажу.
Младший недоверчиво смотрит на старшего, но на лице у Юры серьезность написана. Борька послушно закрыл глаза. Юра скомандовал:
– Раз-два-три! Скажи: а-а-а...
– А...
– Ф-фу!
Облачко пушинок летит в открытый Борискин рот с белоголового одуванчика. Борис, не в силах стерпеть обиду, замахнулся на брата «кошками», но тот ловко увернулся и убежал вперед.
Навстречу нам, тяжело попыхивая на взгорках, ползет обшарпанный грузовик. В кабине кроме шо-фера сидит солдат с карабином. Борта кузова расстегнуты, а на площадке, задрав вверх искореженный хвост, раскинув обрубленные крылья, стоит самолет.
– Смотрите, хлопцы, фрица на переплавку везут.
– «Мессершмитт»,– определил Юра.
Я усмехнулся:
– Знаток... А еще какие самолеты тебе известны?
– Все наши и все немецкие,– не сдается он.– У немцев такие были: «фокке-вульф», «хейнкель», «юнкерс». А у нас – «як», «лагг», «миг», «ил», еще «тб» – это бомбардировщики, а «илы» – штурмовики. Я и конструкторов знаю: Лавочкин, Микоян, Ильюшин, Туполев...
– Еще «харрикейны» были, а ты забыл,– поддразниваю я.
Он задумался:
– Это, наверно, американский или английский. У нас таких нет, и у немцев тоже. Я узнаю.
– Как же нет, когда на них воевали?!
Он долго смотрит вслед проехавшей машине, потом грустно говорит:
– Ты все со мной, как с маленьким. А я ведь уже не маленький.
– Конечно. Тебе уж теперь и папины брюки, наверно, коротки,– грубовато шучу я.
Он снова молчит, долго молчит, а когда начинает говорить, и боль и обиду слышу я в его словах:
– Можешь смеяться, твое дело. Только, если б не война, я теперь не в пятый, а в седьмой перешел бы.
Мне становится стыдно.
– Ладно, Юрка, не один ты такой. Я знаю ребят, которые отвоевали и с орденами опять за парты сели. Да и с тобой учатся почти все твои ровесники, им бы тоже в седьмой ходить надо, а они, как и ты, в пятом... А «харрикейн», ты прав, английский истребитель.
Я хочу успокоить его, но Юру точно подменили: уже не рвется вперед, не бежит в канаву за цветами, не задирает Борьку – молча, нога в ногу, вышагивает рядом со мной. Молчит. А я в душе кляну себя за то, что как-то невзначай задел его самолюбие, дал нечаянный повод выплеснуть наружу то, что, по всей вероятности, носил он глубоко в себе, пряча от постороннего взгляда.
И что я мог сказать в свое оправдание? Разве то, что не по моей вине были украдены у него эти два года? Но только ли у него и только ли два?
А вот к тому, что Юрка уже далеко не маленький – к этому, видимо, надо привыкать.
...Я вскарабкался на столб, наращиваю провод. Горизонт убежал, отодвинулся от меня, и отсюда, с высоты, хорошо видны окрестные деревушки, синей каемкой проступает с одной стороны лес, с другой – ленточкой фольги вытянула свое тело в лугах река Гжать. Просторно, вольготно, и дышится легко.
Ребята внизу стащили с себя рубашки, загорают. Каждый по-своему. Боря вытянулся на траве, подставил солнцу спину. Руки у него тонкие, остро выпирают лопатки. Хлеб сорок седьмого года – с него не нагуляешь жиру.
Юра не может усидеть на месте, носится как заводной: всегда и везде умеет он найти себе занятие.
– Пойдем щавель рвать,– тормошит он брата.– Знаешь, какую поляну я нашел? Сила!
Бориска отмахивается.
– Уйди. Не видишь? Человек делом занят. Загораю.
– Эх ты, чучело! Загорать в движении надо, тогда хорошо будет. Вот нарву щавелю, мама щей наварит, а ты ни ложки не получишь. Облизывайся тогда.
Он убегает на поляну рвать щавель.
– Валь,– кричит мне Борис,– а правда, если со столба в небо смотреть, то звезды увидишь?
– Ночью?
– Нет, сейчас.
Я задираю голову, смотрю в небо. Легкие пушистые облака чуть приметно скользят надо мной, а выше – голубая-голубая бездна, и нет никаких звезд.
Юра присаживается рядом с Борисом.
– Это не со столба – это если днем в глубокий колодец смотреть, тогда звезды на дне увидишь. Я читал об этом. Вот когда в Клушино поедем – посмотрим в нашем колодце.
Он грустит по Клушину и часто вспоминает село.
Потом мы сидим на траве, закусываем. Обед у нас нехитрый: по три вареные, с голубиное яйцо, картофелины на брата, по тонкому ломтю хлеба, присыпанного солью. Обед нехитрый, а аппетит – на свежем воздухе, после дороги разыгрался волчий. И Юра вытряхивает щавель из рубашки, у нее завязаны рукава и ворот, получилось что-то вроде мешка,– и щедро потчует нас:
– Ешьте. А домой я еще наберу.
– Я так и знал,– жмурится от удовольствия Борис.
...После этого первого их «выхода на линию» ребята еще не раз и не два увязывались за мной.
2
Ранней весной в саду,– сад был молоденький, яблони-первогодки нехотя покрывались листвой, и это очень беспокоило отца,– Юра поставил на шестах три скворечника. Все три он сам и сколотил – очень красивые и удобные для птиц получились домики.
Скворцы, прилетев с юга, по достоинству оценили Юркино гостеприимство: их жилища не пустовали. Прошло какое-то время – в скворечниках запищали птенцы.
По утрам Юра спозаранку бежал на крыльцо слушать скворушек. Неодетый, не успев умыться и позавтракать, он мог стоять и час и два, пока неугомонные скворцы распевали на все голоса.
Однажды меня разбудили громкие крики брата, которые вскоре сменил невообразимый грохот. Я вскочил с постели, опрометью вылетел на двор...
Было отчего заорать. Разбойная наша кошка вскарабкалась по шесту к самому скворечнику и запустила в отверстие когтистую лапу. Юра бесновался на крыльце: кричал на кошку, размахивал руками, потом схватил в сенцах пустое ведро и заколотил по нему палкой. К этому шуму и грохоту присоединил свой голос Тобик – дворовый пес, которого Юра выходил со щенячьего возраста. А серой разбойнице хоть бы что – хладнокровно выковырнула птенца лапкой и сбросила его на землю.
Юра бросился к скворчику, но выронил ведро из рук, споткнулся о него, упал. А нахальная кошка с дьявольским проворством соскользнула с шеста, схватила птенца в зубы и была такова.
Братишка едва не расплакался.
– Подумаешь, съела кошка скворчика. Ей тоже небось жрать надо,– желая подразнить брата, философски заметил во время завтрака Борис.
– По шее хочешь? Так дам,– угрюмо пообещал Юра, и Борька притих, уткнулся в миску. А я, грешным делом, в ту минуту подумал, что, видимо, применяет иногда старший по отношению к младшему эту воспитательную методу: воздействие силой. Или потому притих Борис, что знал: слово держать Юра умеет, а момент для шуток не такой уж и подходящий...
Расстроился Юрка на весь день. В кошку, когда она, виновато мурлыкая, прибрела в избу, запустил старым валенком, и та ошарашенно исчезла за дверью. На линию со мной тоже отказался идти.
– Буду птенцов караулить.
Когда я уходил на работу, он нагнал меня на крыльце, попросил принести моток проволоки.
– Принесу,– пообещал я, чтобы хоть как-то утешить его.
Проволоку вечером я принес. Юра тут же, прихватив молоток и клещи, выскочил из избы.
Оказывается, хитрую он придумал штуку. Натянул от шеста к шесту проволоку, пропустил ее в медное колечко, а к этому колечку привязал на цепи Тобика.
– Теперь ни одна кошка и носа не посмеет сунуть.
И точно: и у нашей серой разбойницы, и у соседских кошек Тобик навсегда отбил охоту лазить по скворечникам. Был даже такой случай: сидим в избе, ужинаем, а собака вдруг как зальется лаем. Юра опрометью из-за стола. Вернулся минут через десять, довольный, улыбается. И рассказывает: птенчик вывалился из скворечника, прямо под нос Тобику упал. Он и позвал Юру.
– А где сейчас птенчик? – полюбопытствовал Борис.
– В скворечнике, где ж ему быть,– ответил Юра, усаживаясь за стол.
Это качество – защищать слабых – было заметно в нем с самых малых лет.
3
Забота об огороде тоже лежала на плечах братьев. Мы, взрослые, по весне только унавоживали и вскапывали грядки, засевали их, а все остальное: уход за овощами, прополку, поливку – делали Юра и Борис.
Случалось такое: заиграются они на улице, а ты возьмешь лейку и пройдешься по грядкам с огурцами и помидорами, с капустой и луком. Батюшки, что тут начнется! «Зачем ты это сделал? – кричат.– Мы и сами помним, что это наша работа, и вовсе не просили тебя».
В конце концов Юра взял за обыкновение припрятывать лейку, да так искусно, что даже отец – а уж он-то знал свой двор до последнего уголка – не мог найти ее. Маме, конечно, Юркины тайники были известны, от мамы он ничего не скрывал, она умела хранить ребячьи секреты.
Были у них, у Юры и Бори, и свои, «персональные», грядки: с горохом и бобами, с фасолью и красным маком. К этим мы, взрослые, уже и прикасаться не смели. Причем если горох и бобы выращивались как лакомства, то фасоль и мак – просто для красоты. Бывало, натыкает Юра палочек в грядку, и стебли фасоли взбираются по ним вверх, обвиваются вокруг них, а то – еще занятнее – и вокруг ствола яблони обовьются. В середине лета – на ветвях уже плоды висят – вспыхнет вдруг яблоня небольшими красными огоньками. Со стороны посмотреть – ни за что не догадаешься, что это фасоль на ветвях в цвете раскрылась.
– Смотри, красота какая,– тянет Юра за руку, на огород ведет,– словно фонарики на новогодней елке.
Маме не приходилось лишний раз напоминать ребятам: прополите огород. Более того, посмотрит, бывало, она – с утра мальчишки ползают на коленях, штаны протирают – и пожалеет:
– Юра, Боря, хватит на сегодня. Идите погуляйте или на речку сбегайте, окунитесь.
– Погоди, мам,– откликается Юра,– как докончим все, тогда и пойдем. Вечером вода в речке теплее.
Надо сказать, что огород был не просто работой – был и увлекательной игрой. В этой игре всякий сорняк – враг, «фашист» или «белогвардеец», которому надо срубить голову. И вот два «полководца»: Чапаев – непременно Юрка, и Буденный– это уже Борискина роль... Два «полководца» обрушивают на полчища «врага» свои армии. Или два «летчика» – Чкалов и Кожедуб – расстреливают в воображаемом небе фашистские самолеты. Не беда, что Чкалов не дожил до последней войны, не принимал в ней участия. В мальчишеской фантазии, а фантазия из Юры била через край, Чкалов не мог умереть, и из каждой жестокой схватки обязан был выходить непременно победителем... Бесхитростный труд оборачивался красивой, сочиняемой на ходу сказкой, и сказка увлекала ребят.
...Может быть, она, увлекательная игра в сказку, и помогла мальчишкам пережить трудное и очень голодное лето сорок седьмого года.
