Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
1
Мне запретили выходить из дому. Даже во двор, даже по нужде мог отлучиться я только с разрешения толсторожего фельдфебеля – он ведал у генерала хозяйством.
До отчаянности унизительное положение, в котором я вдруг оказался, усугублялось тем, что я ровным счетом ничего не знал о своих: о родителях, о братьях, о сестре. Как-то они там перемогаются, живы ли вообще? За калитку меня не выпускали, кормили объедками с солдатской кухни, а в избу, занятую генералом, сельчанам доступ был закрыт: мне и словом перемолвиться не с кем, родным передать, чтобы не волновались.
Как-то ранним утром подошел я к окошку в сенях, попытался рассмотреть, что делается на улице. А улица, как на грех, обезлюдела: редко-редко баба промелькнет с ведрами на коромысле или стремглав, из одной избы в другую, метнется мальчуган.
Только сизые дымки над крышами – вот и вся картина.
И вдруг я увидел Юру. Это было так внезапно, так неожиданно, что я не поверил поначалу, думал, пригрезилось.
И все же я не ошибся.
Юра был совсем близко, может, в двух десятках шагов от калитки, у которой с автоматом на выпуклой груди топтался рослый часовой. Брат сидел на лужайке, на бровке неширокой канавы, сидел, опустив в нее ноги, и исподлобья поглядывал на наш дом.
«Пришел узнать, как я тут,– понял я.– Может, не в первый раз пришел».
Как бы исхитриться, подать ему знак? Выйти на улицу невозможно – часовой тут же прогонит обратно.
Горница занята генералом. Значит, путь к окнам, что смотрят на лужайку, тоже отрезан.
А, была не была! Вот выйду сейчас в сад, открою калитку. Пусть поорет часовой – не застрелит же. Зато братишка увидит меня, увидит, что я жив-здоров, скажет об этом дома. А может, и мне что-нибудь крикнуть успеет.
Я шагнул к дверям, но тут меня окликнули из кухни:
– Иван! Ком, иван!
Толсторожий зовет. Для него я, как и все русские без разбору, безымянный иван, иван с маленькой буквы.
Фельдфебель стоял посреди кухни, заложив пальцы рук за пояс. У печи возился повар в белом колпаке, тщетно старался разжечь ее.
– Чего тебе?
Фельдфебель мотнул головой в сторону двора:
– Курка давай! Фюнф курка! Жи-ва!
У Павла Ивановича оставались куры – штук тридцать или сорок было их, кажется. Каждый день на стол генералу и его окружению шло не меньше пятка.
Я вышел во двор, огляделся – вокруг никого. Снял курицу с нашеста, держу ее в левой руке, а правой тихохонько выдавливаю стеклянный глазок, вмазанный в стену.
Лишь бы Юрка заметил, угадал мой сигнал. Кусочек стекла выпал беззвучно.
Я просунул в отверстие курицу, с силой вытолкнул ее. Громко кудахтая, хохлатка на крыльях спланировала до калитки, перепорхнула через нее и ударилась о землю у ног часового. Тот равнодушно посмотрел на нее, сплюнул и, поправив автомат, начал отмерять шаги вдоль ограды. Краем глаза я видел его спину.
Ошалелая, полусонная еще курица бежала по пыльной дороге.
Лишь бы Юра сообразил, что не случайно вырвалась она со двора!
Я снял с нашеста вторую курицу – на всякий случай, для маскировки, зажал ее под мышкой и снова припал к отверстию в стене.
Ай какой молодец Юрка, понял-таки!
Он шел вдоль ограды, навстречу невидимому мне теперь часовому, держась от него на приличном расстоянии.
– Юра,– позвал я, когда он поравнялся с сарайчиком,– слышишь, Юра?
Брат остановился, повернулся в мою сторону – на голос, лицо у него растерянное и радостное.
– Ты где?
– В курятнике. Ты не стой на одном месте, Юрка, ты прохаживайся и рассказывай, как там у вас.
– Иван!
Я вздрогнул, обернулся. Толсторожий фельдфебель стоял за спиной в своей излюбленной позе: пальцы рук заложены за пояс, на бледных припухших губах ухмылка. Тихой сапой подкрался, сволочь фашистская! И я хорош – про всякую осторожность забыл.
Фельдфебель молча отобрал у меня курицу, размахнулся и ударил меня ею по лицу. Раз, другой, третий...
– Валя, где ты? Валя, пойдем домой! – надрывался за стеной брат.
Снова удар по лицу.
– За что? – вырвалось у меня.
– Молчайт!
И опять, опять...
– Давай курку! – отдуваясь, приказал наконец фельдфебель и показал на пальцах: мол, еще четырех.
Пеструшки и хохлатки уже снялись с нашеста, разбрелись по двору. Я пошел ловить их: проклятый курощуп не простит промедления.
И все же, когда он убрался со двора, я подбежал к отверстию в стене. Юра был уже далеко – понурясь, шел по дороге, маленький и очень озабоченный мужичок.
Несколько раз он оглянулся, но теперь хоть криком кричи я, все равно не услышит.
2
Дня, кажется, через два после этой истории толсторожий фельдфебель с утра уехал на склад за продуктами. Генерал накануне не ночевал дома, не появился он и к обеду, и к ужину. Прислуга, оставшись без присмотра, решила, что называется, кутнуть.
– Иван! – позвал меня один из солдат и, безбожно путая русские слова с немецкими, принялся что-то объяснять. Из всех этих немыслимых соединений «тринкен руссиш шнапс» и «давай-давай скоро» я не без труда уловил, что немцам желательно разжиться самогоном и что заплатить за него они готовы марками.
– Идет,– согласился я, соображая, что могу извлечь для себя кое-какую выгоду из этой их затеи: выпустят за калитку, а там дорога широкая...
Увы, немцы оказались хитрее, чем я думал. Тот же самый солдат, что объяснял мне задачу, повесил винтовку на плечо и показал на дверь: пошли.
Делать нечего, вдвоем так вдвоем. Хоть воздуха свежего глотну, а то совсем закис на их псарне...
Я повел немца по селу с таким расчетом, чтобы пройти мимо родительского дома.
Немец шел позади меня, приотстав шага на два. «Конвоир,– невесело усмехался я.– Еще бы винтовку наперевес взял! И ведет-то он меня – не я его...»
Вот и наша изба.
Первым, кого я увидел, был отец. Приволакивая больную ногу, он с лопатой вышел на крыльцо, вслед за ним появились мама и Зоя, тоже с лопатами в руках.
Я забеспокоился, примедлил шаги: что-то такое случилось. Вид у отца насупленный, да и мама с сестренкой не веселей.
Все трое прошли за дом. А тут Юра вывернулся из-за угла, в каждой руке по кирпичу несет. Деловитый такой, и меня вовсе не замечает.
Я пошел совсем тихо.
– Шнеллер! – напомнил о себе немец.– Шнеллер, иван!
Я повернулся к нему, почти закричал:
– Мой дом, понимаешь? Отец, мать, понимаешь?
Немец не хотел понимать, или надраться ему не терпелось!
– Шнеллер! – орал он, не слушая меня.
А мне и нужно лишь, чтобы он орал погромче. Вон Юра снова из-за угла вынырнул, в нашу сторону смотрит.
– Валька!
Руки у него опустились, кирпичи шлепнулись на землю.
– Пап, мам, солдат Валентина куда-то ведет!
И тотчас после его крика мама выбежала к крыльцу, за ней отец и Зоя появились. Четыре пары родных глаз смотрели на меня в напряженном ожидании, с тревогой и отчаянием смотрели.
– Не волнуйтесь, мы самогонку ищем! – крикнул я.– Вы чего копаете-то?
– Землянку, сынок. Выгнали нас... из дому. Сперва на чердаке ночевали, а теперь совсем гонят...
– Шнеллер! – вышел из себя немец и толкнул меня в спину.
Я поневоле ускорил шаги.
Последнее, что я услышал, было громко сказанное отцом:
– Ты там поосторожней, Валентин, зря на рожон не лезь...
И резкий, как удар хлыстом, вопль немца:
– Вег!
Это на Юру немец кричал, Юра хотел нагнать меня.
Назад мы возвращались другой дорогой и у самой калитки напоролись на фельдфебеля. Он отобрал у нас бутылки с самогоном, на глазах у оторопевшего часового разбил их об ограду и съездил по физиономии моему перетрусившему конвоиру.
«Так тебе и надо»,– подумал я со злорадством, вспоминая бесконечные «шнеллер!», которыми этот солдат вконец измучил меня по дороге.
Но фельдфебель и обо мне «позаботился».
Впрочем, за то, что узнал я во время этой вынужденной прогулки,– а узнал я главное: все мои родные живы и здоровы,– я не поскупился бы заплатить и более дорогой ценой.
3
Полмесяца живу, как в тюрьме. Раз и навсегда отведено мне место: печь. Там, на раскаленных докрасна днем и ночью кирпичах должен я находиться все то время, пока не ловлю кур, не рублю дрова, не ношу воду...
Руки, ноги, бока обожжены. Душно, муторно.
Ворочаюсь на рядне – оно не спасает от жара печи, вынашиваю планы мести толсторожему фельдфебелю. Может, двухведерный чугун кипятку опрокинуть на него по нечаянности?.. Его ошпарю, а меня – расстреляют. Нет, не пойдет. Или во дворе улучить момент, когда зазевается, стукнуть поленом по голове? Только куда я мертвое тело запрячу? Все равно найдут... «Не лезь на рожон, Валентин»,– советовал отец.
Но думать о мести – сладко, это единственное мое утешение.
В горнице, за неплотно закрытой дверью, патефон наигрывает какую-то гнусавую мелодию. Шумно от хмельных голосов, от хлопанья пробок. Генерал и свита празднуют очередную победу немецкого оружия. Фельдфебель, повар и два немчика из рядовых избегались, подавая на стол свежую закуску, бутылки с пестрыми наклейками.
В кухню заглянул офицер в черном мундире эсэсовца – здоровенный одноглазый детина: левый глаз прикрыт повязкой.
– Иван! Рус иван!
Я забился за трубу.
Эсэсовец не поленился приставить к печке табуретку, встать на нее. Нащупывая меня в темноте, взял за воротник.
– Ком! – И рывком сдернул на пол.– Пошель!
Он подтолкнул меня к выходу и, заглянув в горницу, что-то крикнул. Тотчас вывалилась оттуда толпа пьяных офицеров. Раскисшего генерала поддерживали под руки двое: переводчик и молоденький обер-лейтенант.
– Иди в сад,– сказал мне переводчик.– Сейчас развлекаться будем.
Ничего хорошего от прогулки в сад я не ожидал. Но того, что случилось дальше, не ожидал вовсе. Меня подвели к забору, заставили раскинуть руки, в каждую вложили по пустой бутылке. Эсэсовец отсчитал десять шагов, носком ботинка провел по земле, черту. У этой черты и столпились офицеры.
Смеркалось. Мурашки бегали по моему телу, и думать мне уже ни о чем не хотелось. Какое-то безволие охватило все мое существо.
Первым стрелял одноглазый эсэсовец. На мое счастье, стрелком он оказался превосходным: бутылки, одна за другой, разлетелись в моих руках, осколки царапнули по лицу, в кровь рассекли щеку.
Подбежал молоденький, с девичьим румянцем через всю щеку обер-лейтенант, вложил в руки мне новые бутылки. Пистолет подали генералу. Покачиваясь, нетвердой рукой начал поднимать он оружие.
Я закрыл глаза, навсегда прощаясь с белым светом.
Выстрел был один, во всяком случае, я услышал только один хлопок, но пуль оказалось две: одна впилась в доску забора чуть выше левого плеча, другая вдребезги расколотила бутылку.
Раздались аплодисменты, шумные восклицания. Я открыл глаза. Офицеры лезли наперебой поздравлять генерала, а он благосклонно одаривал их улыбками и рукопожатиями. Переводчик стоял чуть в стороне, под яблоней, и с невозмутимым видом играл ремешком расстегнутой кобуры.
Кто-то вновь протянул генералу пистолет, но генерал вдруг пьяно икнул, повернулся, и нетвердые ноги понесли его в избу. Офицеры последовали за ним.
Ой, мама родная, в счастливой родился я рубашке.
С трудом забрался на печь. Крупная непрекращающаяся дрожь сотрясала мое тело, и холодно было на жаркой печи. Лучше бы уж сразу убили, звери, чем так издеваться.
А веселье в горнице продолжалось.
– Парень,– услышал я вдруг,– эй, парень!
На меня смотрел переводчик: в одной руке он держал стакан водки, в другой – ломоть хлеба, толсто намазанный маслом.
– Выпей – все пройдет. Успокоишься.
Зубы клацали о стакан. С усилием проглотив застрявший в горле ком, я выпил водку до дна и не заметил, не ощутил ее вкуса.
– Спускайся вниз, там тебя ждут,– сказал переводчик.
Он вывел меня на крыльцо, поддерживая под локоть, проводил до калитки, распахнул ее, что-то объяснил часовому. Тот, молчаливый, скучающий, с автоматом на груди, выслушал, равнодушно кивнул и показал на дорогу.
– Твой брат? Ждет тебя. Можешь поговорить с ним.
Там, на дороге, действительно стоял Юра и внимательно смотрел на меня.
– Ну, иди, иди, не бойся,– подбодрил переводчик.– Я тут постою, подышу свежим воздухом.
– Валь, чего они тут стреляли? – спросил братишка, когда я подошел к нему.
Не ответив, не отдавая себе отчета в том, что делаю, какие могут быть последствия, я пошел по дороге, вдоль улицы. Меня никто не окликнул. Я слышал за собой торопливые шаги брата и уходил все дальше и дальше от страшного дома, и остановился только у дверей нашей землянки.
– Да на тебе лица нет! – ахнула мама, увидев меня на пороге.
Наверное, вид у меня и в самом деле был ужасный. Мама все причитала, долго не могла успокоиться. Я не выдержал – расплакался. Давясь слезами, рассказал все.
– Больше ты туда не пойдешь ни под каким видом,– сурово предупредил отец.– Ложись-ка вон и отсыпайся.
– Со мной рядом ложись,– тонкой ручонкой обнял меня за шею Юра.
Земляные нары были застланы тощими соломенными тюфяками. Я лег к. стенке, Юра устроился рядом со мной, снова обнял меня и вскоре заснул. Я слушал его жаркое дыхание, и понемногу приходило спокойствие, и хотелось спать, спать, спать...
Последнее, что я увидел, было: отец, прежде чем пригасить куцее пламя коптилки, ставил в угол, у порожка, свой плотницкий топор.
Утром разбудил меня Юра. Он стоял в дверях землянки, распахнутых настежь, и кричал что было силы:
– Ура! Немцы ушли. Ни одного не осталось.
Немцы – вся часть – ушли в сторону Москвы.
Неверующей была наша семья, но в этот день я горячо молился про себя – богу ли, еще ли кому,– чтобы и генерал, и его толсторожий фельдфебель нашли себе могилу под Москвой.
Тем же утром я узнал, что своим вызволением из генеральской тюрьмы я обязан Юре. Он, как делал это почти каждый день, слонялся по лужайке близ дома Павла Ивановича. Надеялся увидеть меня. Заслышав выстрелы в саду, пьяный смех и голоса офицеров, Юра заволновался, подбежал к немцу-часовому, принялся горячо объяснять, что родители послали его к брату, что он не уйдет, пока не увидит старшего брата. Часовой, не понимающий по-русски, вызвал переводчика.
Кто был этот переводчик, я не знаю. Но душа у него была добрая...
Дом Гагарина на родине космонавта. Ныне музей
Анна Тимофеевна Гагарина
Алексей Иванович Гагарин
Учащиеся Люберецкого ремесленного училища в литейном цехе. Юрий Гагарин – третий слева
Валентин, Юрий, Зоя и Борис Гагарины
Юрий Гагарин – студент Саратовского индустриального техникума. 1953 г.
Юрий Гагарин – капитан баскетбольной команды техникума
Курсанты Саратовского аэроклуба
Юрий Гагарин – курсант аэроклуба
Юрий Гагарин. 1960 г.
На даче в Клязьме. 1960 г.
На отдыхе
Юрий Гагарин, его жена Валентина и дочь Леночка
Юрий Гагарин с дочкой Леной. 1960 г.
ГЛАВА 9
Безымянные герои
ПамятьОдна гитлеровская часть ушла, другая сменила ее. Нам легче не стало. Вместо генерала в доме Павла Ивановича определился на постой какой-то важный полковник, но я теперь поднабрался ума – забыл дорогу в этот дом. Да пропади он пропадом!
Нашу избу заняла мастерская по ремонту аппаратов связи и зарядке аккумуляторов. Ведал мастерской солдат по имени Альберт, зверь из зверей: таких, думать надо, и среди фашистов не сразу сыщешь.
Альберта мы прозвали Чертом, но о нем речь впереди.
Шла война, и шла она не только на полях сражений, не только там, где сшибались в смертельных схватках солдат с солдатом, танк с танком, самолет с самолетом. Война постоянно жила и в нашем доме, ни на минуту не покидала его. Впрочем, не в доме теперь – в землянке, выкопанной на скорую руку, или бункере, как именовал наше жилище отец, поселилась вместе с нами война.
Меня могут спросить, почему я так подробно рассказываю о днях войны?
Причин тому много, но главные, пожалуй, вот какие.
Огромная беда, которая внезапно обрушилась на нашу семью, как и на всякую другую семью в стране, оставила в душе каждого из нас – от самых младших до самых старших – неизгладимый след, надолго определила всю нашу дальнейшую жизнь.
Мне кажется, что именно в то время мы жили, спаянные какой-то особой, не поддающейся выражению в обычных словах близостью друг к другу, особой бережностью и заботой друг о друге. Удивительная теплота была в наших отношениях.
Мне кажется, что и Юру, своего родного брата, меньшего притом, лучше узнал и понял я как раз в годы войны. И, несмотря на большую разницу в возрасте, крепко привязались мы с ним друг к другу.
Мне кажется еще, что некоторые черты Юриного характера, вернее, характера будущего летчика, космонавта Юрия Гагарина,– упорство в достижении цели, сострадание к горю других, готовность немедленно прийти на помощь, смелость и способность к отчаянному, но разумному риску,– намечались в то время, в дни войны.
Все мы – я говорю о родителях, о братьях и сестре, о себе,– все мы, тесно соприкоснувшись с войной, возненавидели ее. И не случайно офицер Советской Армии Юрий Алексеевич Гагарин, бывая за границей, не уставал подчеркивать, что его космический полет, что освоение космоса должны служить делу мира, укреплению мира во всем мире.
На пресс-конференции в Афинах Юрий Алексеевич сказал, что он желал бы снова оказаться в космосе и передать оттуда приглашение всем людям Земли подняться на орбиту и вместе полюбоваться красотой нашей планеты. «Тогда, я думаю,– говорил он,– все люди взглянули бы друг другу в глаза, крепко обнялись и стали бы жить в вечном мире и дружбе...»
В беседе с японскими учеными на вопрос: какие бы заповеди высказал Гагарин-сан своим дочерям, когда они подрастут, Юрий Алексеевич ответил:
«...Во-первых, я бы хотел, чтобы дети мои были борцами за мир...»
Он-то, Юра, хорошо помнил войну и потому всем своим большим и добрым сердцем жаждал мира, весны, радости для человечества.
Во время войны мы были нередко свидетелями удивительного мужества советских людей, преданности их своей Родине, свидетелями глубочайшего презрения к смертельной опасности, к самой смерти.
Такие проявления героизма не могли не запомниться, не могли не повлиять на психологию подростка, каким в то время был Юра.
Несколько нарушая хронологию событий, попытаюсь рассказать здесь о таких особо памятных эпизодах. К сожалению, имена героев, о которых пойдет речь, для Юры так и остались неизвестными. Да и для нас пока тоже...
Красный командирЛиния фронта проходила поблизости от Клушина, так что, по сути, мы жили в передовых порядках немецких войск. В соседнем селе Мясоедове размещался крупный штаб фашистского командования. Редкие артиллерийские снаряды «оттуда», наши, советские снаряды, иногда разрывались на улицах Клушина.
Об осени сорок первого года написано много. Враг вплотную приблизился к Москве, командование фашистских частей тоннами завозило из Германии кресты для награждения тех, кто особо отличился при штурме красной столицы, солдаты и офицеры «непобедимого» рейха приводили в порядок парадные мундиры, были отпечатаны приглашения на праздничный банкет...
В Клушине, как я уже сказал, одна часть сменила другую. Гитлеровцы на первых порах были настолько самоуверенны, что не выставляли вокруг села никакого охранения, никаких Постов. Этим пользовались ребятишки – часто надолго и свободно уходили в поле, в лес.
Однажды на рассвете нас разбудила частая ружейная и автоматная пальба. Мы подскочили к крохотному оконцу землянки – видны только ноги, десятки ног в сапогах с широкими голенищами. Немецкие солдаты бежали в сторону леса.
А оттуда вместе с выстрелами вдруг донеслось к нам протяжное и такое родное «ура» – громче, ближе. Над крышей землянки прошелестел тяжелый снаряд – артиллерия ударила из глубины обороны немцев.
– Господи, неужто наши наступают? – вслух высказала мама то, о чем каждый из нас думал про себя.
«Наши идут, наши!» – повторяли мы с надеждой.
На месте не сиделось – хотелось выскочить на улицу, бежать им навстречу.
Но вот, ломая кустарник, в лес через поле рванулись грохочущие танки.
Вскоре там, в лесу, послышались хлопки гранат, а затем пальба пошла на убыль, стала разрозненной, нечастой и вскоре погасла совсем.
Через какое-то время немецкие танки с облепившими их солдатами в зеленых мундирах вернулись в село. Следом за ними на фургонах, запряженных тяжеловозами, привезли раненых и убитых.
Их было много, искалеченных и мертвых врагов, но это не радовало нас: у нас отняли надежду на скорое избавление от фашистской напасти. Сидели мы подавленные, молчаливые.
Никто не заметил, как и когда исчез из землянки Юра. Хватились – нет парня, и, обеспокоенные, хотели уже отправляться на поиски, когда он появился сам. Поманил меня:
– Я тебе, Валь, что-то сказать хочу.
Вышли из землянки.
– Там наш командир умирает. Израненный весь.
«Там» – надо понимать, в лесу.
Мы быстро собрали кое-какую снедь, прихватили с собой старую рубаху – для перевязки, и подались к лесу.
Изорванное танковыми гусеницами, ложилось под ноги мокрое поле. Лес был мрачным, неприветливым, непривычным: кроны деревьев порублены снарядами, на ветвях висят куски солдатской одежды – зеленой, немецкой, и нашей, защитного цвета.
– Здесь! – Юра остановился у большого куста, усыпанного огненно-красными ягодами.– Здесь он.
Мы зашли с другой стороны куста и увидели раненого: рослый светловолосый красавец со шпалой в петлице, с орденом Красной Звезды на груди,– у ордена, бросилось в глаза, сколот кусочек эмали на верхнем луче,– он лежал на спине с закрытыми глазами. Рядом валялись трехлинейная винтовка, полевая сумка и противотанковая граната.
Заслышав наши шаги, командир открыл глаза:
– Ты, малыш? Брата привел?
Я понял, что они уже успели познакомиться и поговорить успели.
– Мы тебе, дядя поесть принесли.
Командир промолчал. Гимнастерка его и брюки были в крови – наверно, не одна пуля ужалила этого богатыря, и было ему, видать, совсем не до еды. Неумелыми руками, торопясь и мешая друг другу, разорвали мы рубаху на бинты, кое-как перетянули раны.
Пока делали перевязку, он едва слышным шепотом рассказал, что их было несколько десятков человек из различных частей: кадровые бойцы, командиры, политработники Красной Армии. Все коммунисты. Пробивались они из окружения. Немцы, обнаружив их, пошли за ними по пятам. Близ Клушина завязался бой. Когда кончились патроны – группа пошла в прорыв, со штыками наперевес.
– Вот и все,– закончил он.
Вот и все! А мы-то думали – от Москвы немцев погнали...
– Как вас зовут? – спросил я.
Он качнул головой, и мы поняли: об этом не надо.
Губы у него бескровные, белые почти, волосы светлые и мягкие, как лен, и глаза голубые.
– Дядя,– тормошнул его Юра.– Слышишь, дядя? Немцы у нас в селе, днем тебе туда нельзя. Мы с папой посоветуемся, как тебе помочь, и ночью спрячем где-нибудь. Мы поможем тебе, слышишь, дядя?
– Вот это было бы хорошо, ребятки. Очень хорошо было бы.
Он хотел улыбнуться, но улыбки не получилось – гримаса исказила лицо.
– Ты жди нас, дядя.
Мы опрометью бросились в село. Мы знали, знали наверняка, что отец и мать что-нибудь придумают непременно, не оставят, не бросят беспомощного человека.
– На мельнице можно спрятать, туда немцы не заходят,– сказал я.
– Или в лесу землянку выкопать и есть ему туда носить,– высказал догадку Юра.
Мы задыхались от быстрого бега, но внезапно остановились, точно на стену налетели. Рассыпавшись цепью с автоматами в руках шли по лесу немецкие солдаты. Они громко перекликались на ходу, иногда вскидывали оружие – сухая и короткая звучала очередь.
Мы спрятались за стволом необхватно толстого дерева, затаили дыхание. Немцы прошли в нескольких шагах от нас.
Найдут? Не найдут?
В той стороне, где остался лежать раненый командир, раздались громкие выкрики, потом ахнуло так, что волна жаркого воздуха прокатилась даже над нами, и высоко над землей взметнулся раскидистый куст, усыпанный огненно-красными ягодами... Взметнулся и медленно осел. Крики, на мгновение заглушённые взрывом, перешли в жуткий, исступленный, нечеловеческий вопль.
– Что это, Валь? Что это рвануло так?
– Не знаю. Наверно, он гранатой себя...
Мне не верилось, что человек может решиться на такое, но другого объяснения случившемуся я не нашел.
Догадка оказалась верной. На селе долго говорили о том, что красный командир взорвал себя гранатой вместе с подбежавшими к нему гитлеровцами.
* * *
Приезжая в родительский дом, всякий раз встречаюсь я в Гжатске или Клушине с братьями Беловыми – Евгением и Виктором. Однажды в разговоре выяснилось, что и они видели в лесу этого командира и тоже думали о том, как помочь ему. И тоже не успели.
Как жаль, что он не назвал нам тогда своего имени. Быть может до сих пор вспоминают о нем где-то – жена ли, дети ли...
