Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
Весь день прошел в нетерпеливом ожидании.
И наступила вторая ночь.
Снова припожаловали в землянку гости, но незваные: в хрупкую дверь с грохотом ударил кованый приклад, и проволочный крючок со звоном слетел. Отец не успел подняться с нар – в землянку ворвались немецкие автоматчики. Лучи фонариков, скользнув по стенам, по нарам, скрестились на отце.
– Партизанен?
Мама метнулась навстречу автоматам, раскинула руки, прикрывая собой отца, Юру с Борькой.
– Какой он партизан? Больной, хворый. Кранк, кранк...
Немцы возбужденно залопотали между собой о чем-то. К счастью, оказался среди них один из тех, кто в свое время нес дежурство на мельнице. Он узнал отца, и это спасло отцу жизнь.
Уходя, один из автоматчиков потянул со стола скатерку. Загремел, падая на пол, зеленый чайник, а скатерка исчезла за бортом солдатской шинели.
Пронесло!..
– Бегут они, что ли?
Отец торопливо оделся, выскочил на улицу.
Небо над Гжатском было окрашено в розовые тона. Где-то поблизости ухали взрывы – не то бомбы, не то снаряды падали в заснеженную землю. По улицам Клушина с горящими факелами в руках носились черные фигуры, похоже на призраки. Снопы искр вперемешку со смоляными брызгами взметывались из-под соломенных крыш. На взгорье, в центре села, уже горело несколько изб. Потрескивали автоматные очереди.
– Бегут, точно...
Отец прижался к углу избы, которую Альберт, по прозвищу Черт, вместе со всей мастерской покинул еще несколько дней назад, и в это время как раз на него вывернулся факельщик. Жаркое пламя ударило в лицо, опалило веки.
– Стой, ирод! Сгинь...– вне себя заорал отец.
Немец отшвырнул факел в снег, схватился было за автомат, но тут поблизости бухнул взрыв – снаряд, что ли, упал кстати,– и немец исчез так же молниеносно, как и появился.
Со стороны Гжатска, трудно переваливаясь на гусеницах, прокатила огромная машина. Неподалеку от дома она остановилась на мгновение, выпустила из кузова с десяток солдат, и снова двинула вперед. Солдаты, будто ниткой привязанные к ней картонные куклы, зашагали следом, поминутно наклоняясь к дороге, что-то тщательно и надежно укрывали в снегу.
Легкая поземка пласталась за ними, заволакивала следы.
«Мины ставят, подлецы»,– догадался отец.
А снаряды падали все ближе и ближе, все точнее накрывали они беспорядочно бегущие группы немцев, мешали с землей и снегом автомобили, танки, повозки.
Отец долго наблюдал за машиной на гусеницах, приметил то место, где, закончив свою черную работу, снова погрузились минеры в вездеход, и вернулся в землянку.
– Вставай, сынок, работа есть,– расталкивая Юру, отец держал баночку с дегтем, кисть, два листа фанеры.– Пиши, диктовать буду.
...На рассвете в село входила Красная Армия. Бойцы издали замечали укрепленный на длинном, воткнутом в снег шесте табличку с надписью: «АСТАРОЖНО – МИНЫ!» – и шли не по дороге – по целине: так безопасней.
Второй шест с такой же табличкой стоял в полукилометре от первого, там, где немцы минеры снова сели в машину.
У крайней избы мальчуган в коротком, не по росту, пальтишке махал солдатам обеими ручонками. В белом полушубке, обтянутом скрипящими ремнями, подбежал к нему юный лейтенант.
– Кто это сделал, не знаешь, малыш? – показал он на шесты с табличками.
– Мой папа,– с гордостью ответил мальчуган.
– Родненькие!
– Желанные...
– Два года, почитай, под фашистом жили...
– Милый мой, дай-ка я тебя расцелую!
– Колюшку моего не встречал где, часом? Востроносенький такой и чернявенький, на тебя страсть как похож...
– Ну, хватит, хватит тебе, мать, а то и я заплачу.
– Бородищу-то отпустил, батя! Партизанил, что ли, али на клиросе пел?
– Да не здешний я – рязанский...
– Самого Гитлера, чай, и не пымаешь.
– Вишь чего захотел! Так он и дался тебе в руки.
...Клушино встречает освободителей.
Солдаты – свои, расейские: кареглазые и синеглазые, чернявые и белявые, молоденькие совсем, нетерпеливые, и пожилые, степенные; солдаты, чуть-чуть незнакомые – отвыкли от них за два года, да и не носили прежде погоны на плечах,– переходят из объятий в объятия, подставляют губы и щеки для поцелуев, делятся с ребятишками сахаром и концентратами из вещевых мешков. И кто-то из них уже наяривает на гармонике, а кто-то утешает плачущую старуху – слезы радости и слезы скорби пролились сегодня в Клушине.
На площади, там, где раньше праздновали Первомай и Октябрь, там, где ершатся в этот день березовые кресты с надвинутыми на них касками, собрался митинг. Высокий статный полковник в папахе произнес зажигательную речь; и его слушали – внимательно и с наслаждением – и долго аплодировали ему. А потом полковник сказал неожиданно:
– Попрошу подойти ко мне Алексея Ивановича Гагарина.
Он принародно обнял засмущавшегося отца, троекратно расцеловал его:
– Солдатское тебе спасибо, товарищ дорогой, за то, что беду остановил, что мины показал на дороге. Многие бойцы тебе жизнью обязаны...
Мама, отец и Юра с Бориской возвращались с митинга домой.
– И солнышко-то по-новому засветило,– сказала мама.– Словно настоящая весна пришла. Праздник...– И вдруг ахнула: – Да ведь и то праздник, да какой еще! У тебя же, Юрушка, день рождения сегодня, именинник ты...
Навстречу им по обочине дороги по двое в ряд шли разоруженные полицаи. Конвоир с автоматом за плечом посасывал коротенькую трубочку, озабоченно смотрел прямо перед собой.
– Праздник, а Валюшки с Зоей нету с нами... Мама ожесточенно скребла полы в избе. Мужики – отец, Юра и Бориска – перетаскивали из землянки нехитрый наш скарб.
В дверь постучали, и на пороге появился молодой скуластый паренек в ватнике, в шапке-ушанке, с автоматом на плече.
– Здравствуйте, хозяюшка.
– Проходи, родненький. Присаживайся. Вот я тебе сейчас табуреточку от пыли обмахну...
Это был один из тех знакомых разведчиков. Печальным взглядом обвел он обшарпанные стены дома, забитое фанерой окно – то самое, куда влетел когда-то осколок бомбы, невесело усмехнулся:
– Теперь заживете. Посидел бы я, мать, да недосуг...
– А где же товарищ твой? – встревожилась мама. Паренек наклонил голову, пряча глаза.
– Убило его. На рассвете... Шальной осколок прилетел.
Он достал из кармана тугой узелок, не то из носового платка, не то из косынки связанный.
– Это вам. Соль тут.
Повернулся и пошел, и в дверях наскочил на него Юра.
– Дяденька,– закричал он и бросился на шею бойцу – с грохотом покатилась по ступенькам сковородка.– Здравствуйте, дяденька!
– Здравствуй, хлопчик.
Боец провел рукой по ершистым Юркиным волосам и ушел, не оглядываясь, не отвечая на его оклики.
– Мама, а где другой дядя?
– Некогда ему, сынок, в другой раз придет.
Мама беспомощно вертела в руках облепленный махоркой узелок с солью.
...В этот день Юре исполнялось девять лет.
Главное – живы!..Поздним июньским вечером, когда Юра и Бориска уже крепко спали, порог дома переступили две немолодые измученные женщины. В то время нищета и голод поднимали с мест, гнали по дорогам сотни людей. Крайнюю в селе, одну из немногих уцелевших от огня, избу стороной не обходили: все, кто искал подаяния, непременно заглядывали сюда. И мама, привычная к таким визитам, не поднимая головы от шитья, сказала сущую правду:
– Нечего подать, родимые. Все уж, не взыщите – самим впору с сумой...
– Нюша! – тихо воскликнула одна из вошедших.– Иль не узнаешь?
Иголка выпала из маминых рук.
– Маня, сестрица! Тетя Надя!
...Тускл, неярок был свет коптилки на столе, за которым сидели женщины. Мария Тимофеевна, старшая сестра мамы, и тетя Надя вспоминали о том, как пережили они эти два года в Клязьме – подмосковном городке. Как с самого начала войны ничего не ведали о семье Гагариных, не надеялись, что и живы уже, но едва услышали в сводке Совинформбюро об освобождении Гжатска – надумали добраться до Клушина. До станции Бородино ехали в товарном поезде, а дальше – пешком, по лесным дорогам плутали. И волков они встретили, и сколько неубранных трупов в окопах лежит, и оружия понабросано всякого – ужас!..
Мама, в свою очередь, о своем рассказывала. О том, что осталась одна с Юрой и Бориской на руках: Валентин с Зоей скитаются бог весть где, Алексея Ивановича в армию призвали. Хорошо, хоть служить выпало поблизости – в Гжатске...
В ту ночь, казалось, слезам и сбивчивым рассказам конца-краю не будет. Первой тетя Надя опомнилась.
– Да что это мы, бабы, разнылись? – прикрикнула сердито.– Вот какие страсти перенесли, а в живых остались. Главное – живы! Чего ж плакаться теперь? Были бы кости, а мясо нарастет...
Когда, через малое время, женщины собрались восвояси, Мария Тимофеевна пригласила племянников:
– Приезжайте, ребятки, погостить в Клязьму. Там у вас сестрица и братец двоюродные, Надя и Володя. Подружитесь с ними.
Борис не ответил тетке – укрылся за спиной брата, промолчал, а Юра пообещал:
– Приедем. Выберем время и приедем. Я еще ни разу ни у кого не гостил.
Он будет частым гостем в доме Марии Тимофеевны, но много позже, когда станет учащимся Люберецкого ремесленного. И об этом речь впереди.
ГЛАВА 14
В преддверии победы
Три восклицательных« Кукареку-у-у!»
Юра замедлил шаг, прислушался.
– В школу опоздаем,– поторопил Володя Орловский.
– Погоди! Слышишь, опять кричит.
– Да это балуется кто-то. Фрицы всех петухов слопали.
Но, громко захлопав крыльями, он вдруг взлетел на плетень поблизости от ребят, самый настоящий, взаправдашний петух в ярко-оранжевых перьях, со шпорами на ногах, с прозрачным обмороженным гребнем. Цепко покачиваясь на плетне, поднял голову к яркому весеннему солнцу и, ошалев от обилия света и тепла, снова провозгласил торжествующе:
« Ку-ка-ре-кууу!»
«С добрым утром!» – значит.
– Пойдем, Юрка. А то влетит.
– Здравствуйте, ребята,– окликнули их сзади. Обернулись на знакомый голос. Ксения Герасимовна, учительница.
– Здрассте...
– Не насмотритесь? – Ксения Герасимовна тоже приостановилась.– И как же ты выжил, Петенька, чудачек рыжий? Один на все Клушино. Чудо какое-то... А знаете, что он сказал вам, ребята? Не знаете? А он вот что сказал:
Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно...
Очень весело была настроена сегодня Ксения Герасимовна, и ребятам почему-то вдруг захотелось быстрее сесть за парту, открыть учебники, взять в руки карандаши. Сбив шапки на затылок, торопливо пошли в гору. А голосистый петух, радуясь тому, что уцелел, что идет весна, все кричал и кричал им вслед свое озорное: «Кукареку! Кукареку!..»
С октября сорок первого, толком не успев привыкнуть к школе, отвыкали они от нее. И сейчас в одном помещении собрались сразу все классы: с первого по четвертый. Мальчишки и девчонки, притихшие, расселись за партами.
– Пока вот так и будем заниматься, все вместе,– сказала Ксения Герасимовна.– Вас много, а я одна, и к тому же война еще не кончилась, и школу топить нам нечем. Так вот и будем заниматься – теплее так, и никому не обидно.
Ребята смотрели на учительницу и видели, как заметно постарела она за эти два года: горькие складки обозначились у рта, пряди волос поседели.
– Поднимите руки, у кого есть учебники, тетради...
Несколько рук взметнулись над партами.
– Две... четыре... шесть... Негусто,– вздохнула учительница.
За партой нерешительно поднялся Володя Орловский:
– Ксения Герасимовна, мне один боец книжку оставил. Можно, я по ней буду учиться?
– Ну-ка, покажи. «Боевой устав пехоты»... Но это же не учебник, Володя.
– У меня тоже такая есть,– похвалился Юра.
– И у меня... И я принес...– зашумели ребята.
– Вот как! – улыбнулась Ксения Герасимовна.– Тогда возьмем их, как говорится, на вооружение. Буквы и слова в уставе наши, советские, а для нас сейчас главное – научиться читать и писать. Буду задавать вам из устава.
Потом Ксения Герасимовна допытывалась, откуда ребята достали столько уставов. Объяснилось все очень просто: целую стопку этих пухлых книжечек ребята обнаружили в избе, где временно размещался штаб нашей части. Часть ушла на запад, кто-то из офицеров, по всей вероятности, забыл или посчитал ненужным тащить в трудную дорогу эти наставления. Ребята разобрали их по домам. А Володе Орловскому, точно, солдат-постоялец подарил устав.
...Вечером Юра сидел за столом и что-то сосредоточенно мастерил. Мама заглянула из-за спины, перепугалась: на столе поблескивали разряженные винтовочные обоймы, а Юра клещами вытаскивал из патронов пули. Ловко и быстро у него это получалось: р-раз – и готово, и порох аккуратно ссыпал на тряпочку.
– Ты убьешь себя. Перестань сейчас же!
– Не, мам, не бойся, это не разрывные – обыкновенные. Разрывные – те нельзя.
– Брось, Юрка, тебе сказано.
Юра смахнул капли пота со лба, деловито объяснил:
– Понимаешь, мам, это вместо палочек для счету. Мы все так делаем. Я девяносто штук пустых гильз набрал, а еще десяти не хватило. Спасибо Володьке – выручил.
Позже при свете коптилки он выполнял домашнее задание по письму: высунув кончик языка от усердия, на листе газетной бумаги по тусклым печатным строкам чернилами, настоянными на саже, выводил крупно: «Красная Армия – самая сильная армия. Мы победим».
– Хорошо я написал, мам?
Мама долго вглядывалась в каракули, вздохнула, погладила Юру по голове:
– Хорошо, сынок.
– Нет, не так надо.– Он схватился за ручку...
– Юра Гагарин,– спросила на следующий день учительница,– почему ты в последнем предложении поставил три восклицательных знака?
Юра поднялся за партой:
– Чтобы наши скорее фашистов разбили.
Ксения Герасимовна улыбнулась:
– Ну, хорошо. Тогда помоги мне карту повесить. Сейчас я вам покажу и расскажу, где бьет врага Красная Армия.
И так уж повелось: с этого дня, вплоть до конца войны, Ксения Герасимовна начинала свои уроки с политинформации. Прочерченная красным карандашом линия фронта на карте каждый день надламывалась в сторону запада.
Апрельские ветры с хрустом доели последний снег, высушили дорогу. Подмытая вешней водой, обнажилась коричневая глина на склонах холмов, открылась во всем безобразии, учиненном войной, искалеченная земля: воронки от бомб и снарядов, ставшие болотами, искореженные остовы бывших когда-то грозными боевых машин, изломанные гусеницами и огнем окраины леса. Бои гремели далеко на западе, но война еще не ушла с смоленской земли.
По этой дороге, мимо деревень Затворово и Фомищино, мимо Трубина и Тетерь, Манькина и Свиноры Юра с матерью почти каждое воскресенье ходили в Гжатск, к отцу. Сразу после освобождения Клушина отца призвали в армию и тут же положили в госпиталь – дали знать себя болезнь ноги и застарелая язва желудка. Подлечив малость, определили служить в хозвзводе.
А сегодня суббота, в школе отпустили ребят пораньше, и Юра надумал проведать отца в одиночку. «Переночую и вернусь»,– уговаривал он маму. И уговорил.
– Ступай. Не заблудись только.
Пошел. Палка брошена на плечо, на палке – узелок с пышками из отрубей и вареной картошкой: отцу подарок. Четырнадцать верст – немалый для пешего человека путь, но, когда идешь и думаешь не о верстах, а о чем-нибудь другом, интересном,– дорогу не замечаешь.
А думать мало ли о чем можно.
Вон жаворонок взметнулся из-под гусеницы мертвого бронетранспортера, повис над самой головой. Интересно, а может она, эта птаха, продержаться в воздухе с утра до вечера, чтобы не отдохнуть ни разу, не садиться на землю?
Вот голубенький подснежник прилип к обочине канавы. Сорвать его, что ли? Нагнулся – видит: не просто так растет подснежник – кольцом гранатным опоясан его стебелек.
Кольцо лучше зашвырнуть подальше, а подснежник срывать и вовсе не стоит. Жаль.
Сколько странных, нелепых и не совсем понятных вещей открылось по весне!
Перебирали в амбаре школьники семена, а рядом женщины-колхозницы той же работой занимались, и одна из них рассказывала: не то у Долгинева, не то у Шахматова наткнулись ребятишки на миномет в лесу, а рядом мины в ящиках лежали. Ребята одну мину в ствол бросили, а она обратно вылетела и на улице села разорвалась. То-то переполоху было! Хорошо, в дом какой не попала или в прохожего человека.
Мины всякие бывают. В поле их тоже немало понатыкано – только успевай под ноги глядеть! На такой мине у красноармейца-ездового за Клушином лошадь взлетела, самого красноармейца в госпиталь отправили.
Далеко на западе гремят бои, но не ушла еще война со смоленской земли...
За спиной автомобиль гуднул. Юра поднял руку.
– Далеко, мужичок? – притормаживая машину, высунулся из кабины водитель.
– В Гжатск, к отцу. Солдат он.
– Лезь в кабину.
Хорошо в машине, тепло, уютно. Жаль, что нагнала поздно: Гжатск-то не за горами уже, крайними избами, почитай, виднеется.
– ДП транспортируешь? – интересуется водитель, кивая на узелок: он теперь лежит на коленях.
Юра давно усвоил: на военном языке ДП значит дополнительный паек.
– Пышки и картошка. Хотите кусочек?
– Да нет, спасибо. А вообще-то солдату лишний кусок не помеха. В наступлении, бывает, кормят на убой, а все неохота. Но уж коли застрянешь где надолго – затягивай ремень потуже.
Водитель – человек веселый, словоохотливый, и Юра слушает его, и согласно поддакивает, и думает о том, как сядут они с отцом за стол сейчас, будут пить кипяток с таблетками сахарина и с домашними пышками, рассуждать о делах в колхозе и на фронте будут.
«Мать-то почему не пришла? Аль приболела?» – спросит отец.
«Где же ей прийти,– ответит отцу Юра.– Позабыл ты на службе деревенскую жизнь, поотвык от забот. Небось вчера сев начался».
«А ведь верно! Трудно им, бабам, без нас...»
Юра согласится серьезно:
«Трудно. Тракторов нет, лошадей нет. На себе плуг таскают. Это каково?»
Вздохнет отец. Услышит в словах сына невольный укор себе, мужику, который в силе еще, обут и одет справно, и чистый хлеб каждый день ест. Такая уж доля бабья – кормить мужиков хлебом, одевать и обувать их.
...– Паренек, эй, паренек! Как тебя разморило-то... Вставай, приехали. Ну и сонлив ты.
Шофер растолкал Юру. Вот ведь оказия! В виду Гжатска заснул.
Долог день до вечераУ праздника рост невелик.
Приугасла радость от встречи с освободителями, улеглось возбуждение, и задумались тяжело клушинские женщины. Немцы, война, нужда жадным пожаром по селу прогулялись, все, что в закромах и амбарах было схоронено, в ямах зарыто, выгребли вчистую.
Собрались на совет: как дальше жить, как детей кормить? Одни ведь остались: мужиков и парней из тех, что подросли и фашистского плена избежали, в Красную Армию подобрали. Чтобы с голоду не умереть – надо поле колхозное засеять.
Тут, к случаю, весточка из района пришла: государство колхозу яровые семена выделило. И бабы, приободрясь, постановили единогласно: коли мужикам на фронте тяжело – и нам не должно быть легче. Пока скотиной не обзавелись, пока свое стадо из Мордовии не вернулось – будем сами плуг таскать.
И таскали на себе – с утра до позднего вечера.
И сеяли – по старинушке: из решета да в борозду.
Урожай сорок третьего года, как никакой иной, памятен клушинским колхозницам.
Низко платки на глаза надвинув, чтобы от пыльного ветра лицо уберечь, медленно бредут женщины по полю. Тощие, неглубокие борозды ложатся им под ноги. У каждой решето с зерном, и там, где проходят женщины, падают в землю из скупых горстей семена будущего урожая.
Долог вешний день до вечера. Велик загон. И ноет рука в кисти, и, обожженные лямками,– в плуг, по четыре, бабы сами запрягались,– горят предплечья.
Плуг на краю загона стоит сиротливо, лемехами на солнце поблескивает. Отдыхает пока.
А женщинам отдыхать некогда.
– Ой, бабоньки, не могу больше.
Тетя Нюша Белова опустилась на землю, схватилась рукой за сердце. Широко раскрытым ртом жадно ловит воздух.
К этому привыкли. Такое от голода, от устали ежедневно случается: то одна в борозде упадет, то другая.
Женщины, не оглядываясь, бредут дальше. И только бригадирша, баба суровая и требовательная, изрекает с наставительной укоризной:
– Не тебе ли я, Нюшка, говорила: насыпай зерна в решето помене. Надорвем пупки все сразу – кто убирать урожай станет?
А когда продвинулись женщины вперед, вернулась бригадирша к Беловой, тронула за плечо:
– Ты, Нюр, пожуй зернышек – и пройдет все. С устатку это у тебя, с голодухи. Возьми горстку, пожуй – дозволяю я.
Тетя Нюша открыла глаза, испуганно и несогласно покачала головой: пожевать возьмешь горстку – ан другую в карман захочется схоронить. А семена, до единого зернышка, на учете все. И строгость по военному времени необыкновенная...
– Подымусь я сейчас. Оклемаюсь на ветерке.
– Ну-ну,– туповато говорит бригадирша и тяжелыми словами, на мужицкий манер, почем зря костерит Гитлера. За каждую бабу у бригадирши душа болит. От них, от баб, зависит ноне, быть урожаю по осени али всему Клушину ноги протянуть.
Поднялась на ноги тетя Нюша, помаленьку и других нагнала.
– Отошло?
– Уж и не знаю, Тимофеевна. На сердце тревожно что-то, дурную весть подает. Неужто с Володей что...
– Брось, не греши. Как раз беду накличешь.
– Так ведь молчи не молчи, а об этом всегда помнишь.
– Я и сама вся извелась. Что там, дома-то? Хорошо, коли Юра из школы вовремя пришел. А если задержали их, или с ребятами заигрался? На Борьку знаешь какая надежда. Вчера пальцы ножом чуть не отхватил. Кровищи выхлестало!.. Спасибо доктору военному – ловко так забинтовал. А в тот день стекла выкатал. Увидал бы отец – задал бы трепку, где его, стекло-то, достанешь нынче?
– Ох, доля наша бабья...
– В печку не полез бы, жаром побаловаться. Избу спалит и сам сгорит.
...Падают, падают в неглубокие борозды из скупых горстей семена.
Долог вешний день до вечера.
