Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
На октябрьские дни почтальон принес открытку. Юра поздравлял нас с праздником, желал хорошенько отметить его, справлялся о здоровье отца и матери. Мама сетовала:
– Уж больно строги у них, видать, командиры. Неужто денька на три нельзя отпустить домой? Второй год не видим парня.
– Служба,– односложно отвечал отец и, не успокоясь этим, делал экскурс в историю:– У Петра Великого солдат двадцать пять лет служил. Четверть века, да... И без отпусков.
Юра же, ко всеобщей радости, приготовил сюрприз. Еще цвели праздничными флагами крыши зданий, еще бился на ветру протянутый через улицу плакат: «Да здравствует 39-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!», еще не поблекли в памяти картины многолюдной демонстрации, прошедшей по городским улицам, когда Юра нагрянул в Гжатск.
Отец позвонил мне на работу:
– Приехал!
Столкнулся я с братом на нашей, на Ленинградской улице. Невысокий, ладный курсант в шинели с погонами сержанта упруго шагал мне навстречу. Завидев меня, поднял руку к козырьку и так широко, так знакомо улыбнулся, что... Словом, какие уж тут могут быть сомнения.
Обнялись.
– Ты куда?
– В школу,– ответил он.– Соскучился по детству. Хочу по классам попутешествовать, за партой посидеть. Столы-то наши убрали теперь, говорят, парты поставили... Идем вместе, а?
Я отказался.
– Ты давай побыстрей. А я пока в магазин забегу.
Сохранилась фотография: Юра – курсант Оренбургского авиационного. Сержантские погоны, короткая прическа, его белозубая улыбка.
Таким он и приехал домой, но был не таким. И похож он на этой фотографии на себя, и не похож.
Мама жаловалась моей жене:
– Ума не приложу, что с Юрушкой приключилось. Грустный какой-то стал, задумчивый. Не случилось ли что на службе у него, неприятность какая? Или захворал? И дом ему не мил, и мы чужие будто бы.
Юра и вправду ушел в себя, замкнулся, и порой даже я смотрел на него как на человека почти незнакомого. И задавался вопросом: куда это вдруг исчез весь напор энергии, которая била в нем через край, где он, тот прежний наш Юрка, что своим неугомонным, заводным характером мог все ставить с ног на голову?
– Юра;– подступаюсь к нему,– послушай, что у нас на работе приключилось...
Он кивает: слушаю, мол, давай рассказывай. А приглядишься к нему – все мимо ушей пропустил.
Даже встречи с товарищами по школе, с друзьями детства не взбудоражили его, не принесли ему особой радости.
Вечерами, говорила мама, он подолгу сидел за столом, писал что-то. Оказалось, письма. Но кому были адресованы эти длинные письма, мама не знала.
А однажды он принялся укладывать чемодан.
Мама встревожилась:
– Никак собираешься уже?
– Пора.
– Откуда же пора, когда не кончился отпуск-то твой, и половины еще не прошло.
– Все равно пора.
Был тихий предвечерний час, то самое время, когда свет зажигать вроде бы рано, а без света вещи теряют свою конкретность, осязаемость, отчетливость своих форм. Старые ходики, те самые, что служили нам еще в Клушине, мерно отбивали неумолимое время. Утончившийся за многие месяцы календарь висел на стене. Юра оторвался от чемодана, подошел к календарю, перевернул несколько листков, а потом сорвал верхний, приближая завтрашний день.
Мама неприязненно посмотрела на численник. Было в нем еще десять листков, которые мог бы обрывать он, Юра, целых десять дней. Но что-то заставляло сына спешить из дому. Какая суровая необходимость обкрадывала мать в эти дни?
Никогда в жизни не любила она докучать нам лишними вопросами – понимала, что у ее сыновей, как и у всяких других сыновей, могут быть свои тайны от матери. Понимала это она и знала нечто большее: дети по собственной воле или по собственной охоте расскажут ей при случае почти все из своей жизни.
Но преждевременный и необъяснимый отъезд Юры из родительского дома; непонятное его поведение перед тем перепугали и не на шутку встревожили ее. И сегодня она не сдержалась, поступила вопреки своим правилам.
Юра мерил комнату нетерпеливыми шагами.
Мама подвинула ему табуретку.
– Присядь, сынок, давай потолкуем.
Юра нехотя опустился на табурет.
– Ну?
– Что-то есть у тебя на душе. Я ночей не сплю – сердцем за тебя изболелась. Может, расскажешь, что все-таки случилось.
– Да нет, мам, зря ты все это. Ничего у меня не случилось.
Но сумерки, тикающие старыми ходиками, располагали к откровенности.
В тот вечер мама впервые услышала, что живет в степном Оренбурге такая девушка – Валя Горячева. Что Юра знаком с ней вот уже около года, часто бывает в доме ее родителей, очень милых, приветливых людей. Что отец Вали, Иван Степанович, работает поваром в санатории «Красная Поляна», а мать, Варвара Семеновна, ведет домашнее хозяйство. Что семья у них большая и дружная – три брата и три сестры. Что сама Валя, закончив среднюю школу, работала телефонисткой, а теперь поступила в медицинское училище.
– Юра не кривил душой – выложил все, как на исповеди.
– Нравится мне Валя, очень хорошая она девушка.
У мамы камень с души упал. По правде говоря, с того самого момента, как приехал Юра на побывку, не единожды думала она про себя, что, может, сердечные дела причина такого его настроения. И теперь, когда сын признался в этом, сложное чувство захватило ее. И рада была она, что все ее сомнения разрешились так просто, и взволновалась: судя по всему, отношения у Юры с Валей самые добрые, намерения серьезные. Но не рано ли парню – ведь только-только на ноги становится!– не рано ли связывать себя заботой о семье?
– Что ж, дело к свадьбе, думать надо?– не то намекнула осторожно, не то спросила она.
Юра смешался.
– Мы... Я с Валей об этом пока не говорил. Не решился пока.
– Я только одно пожелаю,– сказала мама.– Только одно: женитесь – живите в мире и дружбе. Не всякий день будет солнышко над воротами – иногда и тучка черная набежит. Так помни, Юра, все пополам делить должны... Пусть это будет крепко и навсегда.
Так вот, неожиданно просто, и открылась причина Юриной хандры. Конечно же нам хотелось, очень хотелось, чтобы пожил он дома побольше. Но мы уже не удерживали его.
Не скрою, узнав о причине столь скоропалительного отъезда Юры, отец очень огорчился. И, прощаясь с ним, не преминул дать мудрый житейский совет:
– Прежде учебу заверши, а там уж и о семье мысль имей. Женишься – дети пойдут: дело нехитрое. А вот кормить да содержать семью – тут голова на плечах нужна. Так что с маху не руби.
Не знаю, внимательно ли слушал его Юра. Он уехал, и новая наша встреча состоялась ровно через год, опять на октябрьские торжества.
Счастливый деньЖенщины – мама, Зоя и Маша – сбились с ног, готовя свадебный стол. Им помогала молодая. Мы с Юрой тоже было сунулись, предложили свои услуги – на нас замахали руками.
– Идите-ка лучше гостей созывайте.
И мы пошли по городу. Пошли стучаться в квартиры Юриных товарищей, в квартиры его бывших учителей.
– Ждем на свадьбу! Непременно ждем.
Юра сиял. Золотом парадной фуражки, новеньких, с иголочки, лейтенантских погон, улыбкой. Да и как не засиять! Два таких события в жизни: производство в офицеры и женитьба, и все совпадает по времени.
– Тебе понравилась Валя?
– Хорошая дивчина,– отвечаю я.– На погляд хорошая, а жить тебе с ней.
Мы прошли квартал или полтора, и я слышу тот же самый вопрос.
– Ну, как тебе моя Валентина?
– Да нравится, нравится,– отвечаю я, смеясь.– Ты, брат, совсем ошалел от счастья: в сотый раз спрашиваешь об одном и том же.
– Я ошалел, я могу и в тысячный,– соглашается он.– Ты ведь завидуешь мне, да?
Наверно, это в человеческой природе извека: вот таким же сумасшедше-блаженным был и я в день своей свадьбы с Машей.
А Валя Горячева, впрочем, теперь уже Гагарина, действительно всем сразу пришлась по душе. Милая, добрая, отзывчивая.
Гостей на свадьбе много собралось. В числе прочих пришли и Ираида Дмитриевна Троицкая, завуч гжатской средней школы, и Лев Михайлович Беспалов. Юра особенно рад был им.
Но, когда устроились за столами, посадив молодых на красное место, наполнили рюмки, когда, как это испокон заведено, следовало поздравить молодых, пожелать им счастья да согласия, произошло нечто непредвиденное. Отец поднялся за столом, постучал вилкой по стакану, требуя тишины и внимания, и, обращаясь к Юре, сказал:
– Что ты женишься, сынок, это хорошо. И что на погоны звездочки нацепил – тоже хорошо. Только я хочу знать: зарегистрировались ли вы в загсе и есть ли у тебя документ об окончании училища?
Веселое оживление в доме сразу сошло на нет. Юра вспыхнул, как напроказивший школьник,– давно не видел я его таким растерянным. Валентина наклонила голову.
– Да что вы, Алексей Иванович, право,– вполголоса проговорила какая-то из женщин.
Юра сунул руку за борт тужурки, вытащил из кармана и протянул отцу диплом об окончании училища и свидетельство о браке.
Всем сидящим за столами было неловко. Отец, думаю, намеренно не замечал этой неловкости, этого всеобщего смущения. Медленно, вслух прочел он оба документа, обвел гостей долгим, пристальным взглядом, потом повернулся к молодоженам:
– Вот теперь все ясно. Поздравляю тебя, сын! И тебя, дочка! Живите хорошо и дружно.
Первым нашелся Беспалов – зааплодировал. За столами аплодисменты подхватили, тут и там раздались голоса одобрения, и поступок отца свелся всеми к шутке, пусть грубоватой, но от души.
А потом, за перезвоном рюмок, за песнями и плясками, об этом и совсем позабыли. Свадьба, как и положено быть свадьбе, получилась веселой, шумной, доброй. Юра тоже «тряхнул стариной»– пробовал играть на баяне, но его поминутно отрывали, отвлекали от инструмента и Вале нужно было уделить внимание. Ничего путного из его игры не вышло.
Вскоре, как всегда бывает на шумных весельях, гостям и вовсе не до молодых стало: сдвинули столы к стенке, плясуны и танцоры распалились вовсю. Никто не заметил, когда и куда выскользнули из дома Юра и Валентина.
Жарко стало и душно, несмотря на распахнутые окна. Я вышел на крыльцо покурить.
Был поздний вечер, крупные звезды полоскались в черной мути неба, яркие электрические огни горели в окнах домов на Ленинградской. И оттого, что было много звезд и много электрических огней, темная ночь показалась мне светлой и чистой.
Две молчаливые тени слились в одну у калитки. Я догадался, что это они, Юра с Валей, стоят, и хотел уйти в избу, чтобы не отвлекать их, но Юра, должно быть, заслышал мои шаги, разглядел меня.
– Валя, ты? Давай подстраивайся к нам.
Я спустился с крыльца, подошел ближе. Они стояли рядышком, положив руки на ограду; Юри-на тужурка была наброшена на плечи Валентины.
– Не бережетесь,– укорил я.– Сейчас простыть легко.
Юра засмеялся – сегодня он весь вечер смеялся.
– Нет, Валька, не простынем. Нам сегодня хмельно, тепло и хорошо. Где-то я читал, что Валентина означает «здоровье».
– А ты у меня Георгий Победоносец,– в тон ему продолжила Валя.
– Так что простуда нам не страшна, и ничего теперь не страшно.
И он снова засмеялся, а Валя подхватила его смех.
Потом мы долго молчали, потому что бывают такие минуты, когда и говорить-то не о чем, когда и так все ясно, без слов ясно. Я все время ощущал какую-то неловкость, боялся, что мое присутствие тяготит их, и уже твердо решил уйти. Но тут нестерпимо яркая просквозила по небосводу падучая звезда, и мы, все трое, вскрикнули одновременно показывая на нее друг другу. Звезда сгорела, не оставив следа.
– А ведь там сейчас Лайка летает, ребята, живое существо,– сказал вдруг Юра.– Вот если бы!..
Он оборвал себя на полуслове, замолчал, и я понял, что о Лайке он вспомнил просто так, к случаю, потому что не успело остыть волнение от запуска первого спутника, как – всего несколько дней назад – в небо взлетел второй, имея на борту Лайку. С третьего ноября фотографиями симпатичной остроухой собачонки были заполнены все газетные полосы мира.
Я понял его так, но не так, наверное, поняла его Валентина, потому что спросила, настораживаясь:
– Что «вот если бы!»? Что ты хотел сказать этим?
Юра немного помолчал, а потом заговорил, и была в его словах какая-то грусть, какая-то малопонятная мне печаль.
– Я вот все думаю о ее ощущениях там, в этой необъятности. Ведь это ж черт знает что! Даже представить страшно. Слева, справа, вверху, внизу – звезды, глухая ночь вокруг, и только звезды, звезды, звезды. Если бы на ее месте был человек – он сумел бы подчинить свои ощущения, ну, скажем, страх, подчинил бы силе воли. А ведь собака – она хоть и умница, хоть и красавица, а все-таки собачка.
– А ты полетел бы?
Я в шутку задал этот вопрос, догадываясь, что и Юра ответит шутливым: «А то нет!»– но услышал другое, раздраженное и сердитое даже:
– Ерунда все это, болтаем черт те что! Давайте-ка лучше о грешных земных материях поговорим.
Служба зовет!Не загостились молодожены в родительском доме – всего четыре дня прожили. Валентина торопилась вернуться в медицинское училище, Юра ехал на край света – на Север, в строевую часть. Он рассказывал нам, что ему, на выбор, предлагали остаться летчиком-инструктором в училище или служить на юге, но он предпочел Север.
– Почему?
Этот вопрос задала ему Валентина, когда он объявил ей о своем решении, задавали и мы. Сперва он отшучивался:
– Тут много «почему». Во-первых, белых медведей я видел только в зоопарке, а там они на воле разгуливают. Во-вторых, флотская форма по душе мне пришлась. Там ведь, кажется, из зеленого в черное должны меня переодеть. И опять же море под боком.
Но когда мы изрядно поднадоели ему своими вопросами, он объяснил:
– Начинать службу надо там, где труднее. А на Севере всего труднее. Там летчики знаете какие? Настоящие! Вот и я хочу стать настоящим.– И, не вполне уверенный, что убедил нас, добавил:– А на юг я на старости лет попрошусь, когда придет время отогреваться от северных ветров.
Честно говоря, я немного завидовал ему, его молодости – двадцать четвертый год пошел Юре,– его непоседливости, неудержному стремлению попасть туда, где всего труднее и опаснее. Завидовал и подчас, вгорячах, бранил свою судьбу, накрепко привязавшую меня к Гжатску.
ГЛАВА 9
Север, север...
Письма домойЮра был первым «полярником» в нашей семье. Конечно же, когда он приехал в отпуск,– а это не так скоро случилось,– мы с жадным любопытством расспрашивали его: что за страна Крайний Север? Любопытство наше было понятно и оправданно: что мы знали о севере? Да ничего почти. Вспоминали – из тридцатых годов – легендарную эпопею «Челюскина», имена академика Шмидта и капитана Воронина, отважную папанинскую четверку. Знали, по сводкам военных лет, о тяжелых боях с гитлеровцами на Мурманском направлении.
– Чтобы понять север, надо его самим увидеть,– говорил Юра.– Диковинный край. Сопки и мхи, мхи и сопки. Чуть не полгода – ночь, почти столько же – день. Поначалу здорово на психику действует, не сразу привыкнешь к этому.
Он рассказывал о снежных зарядах – они очень мешают летчикам в воздухе, о штормах в море. О тонких березках, намертво вцепившихся корнями в громадные валуны, и о грибах, которых в сопках – не беда, что полярное лето коротко,– полным-полно: куда там нашим смоленским лесам! О своих боевых товарищах рассказывал. Особенно много – о товарищах.
– Железные ребята. Да оно и понятно. Тем, кто характером слаб, на Севере делать нечего.
Вспоминал со смехом:
– Когда получал направление в Заполярье, пугали меня: попадешь, мол, в зубы белым медведям. Загрызут. А я их и не видел там... Другие видели, а я нет. Не везло. Если бы в Московском зоопарке не посмотрел, так и не знал бы, что за штука такая, белый медведь...
Выходило, по рассказам брата, что холодный Север – не такой уж дикий край, каким представлялся он нам, что обжили его люди прочно и надежно, и что сам он выбором своим очень доволен: правильно службу начал.
Говорил Юра о севере много и увлеченно, вспоминал эпизоды из своей летной практики, из практики своих товарищей, командиров.
Но то, что было интересно и небезразлично нам, вряд ли в моей передаче будет интересно читателям книги. И потому я остановлюсь всего лишь на нескольких фактах, быть может и незначительных, но имеющих самое прямое отношение к нашей семье.
В отпуск Юра, как я уже сказал, приехал после долгих месяцев службы в полку.
А до отпуска, до встречи нашей о том, как там живется ему, как устроился он, судить мы могли только по письмам.
Из множества писем два особенно запомнились.
Одно, переполненное первыми впечатлениями о Заполярье, с упоминанием шестьдесят третьей параллели, за которой находится их гарнизон, с подробностями о том, как сердечно встретили молодых лейтенантов в полку, как душевно отнеслись к ним командиры, старшие товарищи.
Несомненно, трудности привыкания к новому месту скрашивало то обстоятельство, что в полку вместе с Юрой начинали службу и другие «оренбуржцы», его товарищи по училищу.
Об этом писал Юра.
И очень сдержанно, как и положено мужчине, о том, что грустит по Вале.
И очень много – о том, что служит едва ли не на том же самом аэродроме, с которого в годы войны поднимался бить фашистов прославленный летчик, дважды Герой Советского Союза Борис Феоктистович Сафонов.
Это был красивый и очень добрый человек, писал Юра, и летал и воевал он тоже красиво. В частях еще служат летчики, ветераны, которые хорошо знали его, и до сих пор на севере о Сафонове ходят легенды. Никто не говорит о нем так, как будто бы его уже нет в живых...
И было другое письмо, очень грустное. Рассказ о нелепой, в результате аварии мотоцикла, смерти товарища Юры по училищу – тоже Юры, Дергунова.
Они, тезки, еще в Оренбурге стали, что называется, закадычными друзьями. Оба – способные молодые летчики – могли бы остаться инструкторами в училище, и оба, получив первые офицерские звездочки, в один и тот же день написали рапорты с просьбой направить их в Заполярье.
Наш Юра с горечью, с болью писал о том, как хорошо складывалась служба у его товарища в полку: командиры любили Дергунова за летное мастерство, друзья – за веселый характер, за отзывчивую, открытую всем душу; и вдруг глупая случайность оборвала его жизнь, когда ему не было и двадцати пяти лет.
По тону письма чувствовалось, что смерть товарища потрясла Юру.
Можно догадываться сейчас и без труда наверняка угадать, в каком настроении писались и одно и другое письма.
Можно сопоставить содержание их. Можно, наконец, размышлять о том, какую жизнь хотел прожить наш Юра, какою бы смертью предпочел умереть.
Но к чему все это?
Одно мне известно совершенно точно: ранняя гибель друга не только потрясла Юру, но и преподала ему серьезный урок. Ко всему, что он делал впоследствии: летал ли на самолете, готовился ли к полету в космос, садился ли за руль своей машины – он подходил с той серьезной тщательностью, которая исключала малейшую, даже случайную ошибку.
Внучка родилась!В пятьдесят девятом, в самом начале года, одну за другой узнали мы сразу две радостные новости.
Во-первых, Юра стал кандидатом в члены партии.
А во-вторых... Во-вторых, постучала как-то в дверь родительского дома разносчица телеграмм и протянула маме сложенную вчетверо бумажку.
– Распишись, Тимофеевна, за телеграмму. С внучкой тебя.
– Мальчик, девочка?– волнуясь и не совсем понимая разносчицу, спросила мама.
Мама давно ждала-дожидалась, когда будет у Юры с Валей прибавление в семье. И вот...
– Говорю же, внучка. Девка, значит,– грубовато объяснила разносчица.
– Вот и хорошо, вот и слава богу!– И мать потянула платок к глазам.
Потом мы сообща сочиняли поздравительную телеграмму, и мама, никому не доверив, сама понесла ее на почту.
Возбужденная и счастливая, мама знакомым, встреченным на улице,– а знаком ей был чуть ли не весь Гжатск – рассказывала: «У Юры с Валей девочка родилась. Леночкой назвали, Аленкой».
Отец на Юрину весточку отозвался по-своему:
– Опять девка!
Не знаю, что вспомнил отец в эти минуты. Может быть, дореволюционные времена, подушный раздел земли в деревне, когда рождение девочки было сущим несчастьем для крестьянской семьи: землю «на лиц женского полу» не выделяли. Не знаю, что он вспомнил, что подумал, но, в общем-то, он был прав: к этому времени у меня уже росли три девочки, и у Зои первой была дочь. Правда, позже Зоя одарила деда внуком, Юркой...
Эту фразу от отца «Опять девка!»– нам довелось услышать еще дважды: вернулся из армии и женился Борис, и у них с Азой родилась дочка, а потом у Юриной Лены появилась сестренка.
Юра как раз и желал дочек.
Нужно сказать и другое: при всем своем скептицизме отец был очень доволен: к семейным людям он всегда относился с непременным уважением, но семьи, в которых нет детей, почему-то ни в грош не ставил.
А бабушка, Анна Тимофеевна, жила теперь мечтой о той минуте, когда наконец сможет взять на руки свою северную внучку.
...Иной раз оторопь берет, стоит лишь подумать о том, с какой стремительностью бегут годы. Живо хранится в памяти: мечта бабушки понянчить внучку исполнилась очень скоро. Летом вся «полярная» троица – Юра и Валя с дочкой – нагрянули в отпуск. Мы ахнули: до чего же она – Лена – похожа на Юрия! Тот же рисунок лица, цвет глаз, тот же нос, и даже, казалось нам, если улыбается девочка – улыбается на отцовский манер. А и было-то ей тогда всего лишь несколько месяцев, и слабенькая, хрупкая вся: не уберегли от простуды – только что перенесла воспаление легких. Тут достало женщинам заботы: подкармливать ее витаминами, греть на солнышке...
Промчались годы, и вот уже Лена – взрослый человек: с медалью закончила школу, поступила в университет.
Помню февральский день 1976 года. Я вернулся с работы, включил телевизор. Шла передача «В добрый путь!» из клуба московского завода «Серп и молот». Молодым рабочим столичных предприятий, колхозникам из Подмосковья, старшеклассникам вручали паспорта нового образца. И вдруг такие знакомые лица: Лена и Зинаида Александровна Комарова, одна из первых школьных учительниц Юры. Она, Зинаида Александровна, и вручила паспорт Лене, и первой поздравила ее, обняла, расцеловала. Потом Павел Попович подошел – тоже поздравить...
Лена счастлива, довольна, горда. Улыбается. И я вижу те же глаза – Юрины, ту же родную улыбку...
