Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Больничная палата богата свободным временем для размышлений о всякого рода материях. Вот и я лежу сейчас, прислушиваюсь к режущей, непроходящей боли в ноге – ни на мгновение не дает она забыть о себе – и размышляю понемногу. О разном...
Койка моя у самого окна стоит, створки его распахнуты широко, легкий ветерок чуть трогает их, и солнечные зайчики бегают взапуски по белым стенам палаты, по простыне, которой я укрыт, щекочут веки. На тумбочке, салфеткой прикрытой, лежат под газетным листком вареные в мешочек яйца и кусок белого хлеба. Только что навестила меня мама – принесла гостинчик.
– Обезножел-то ты, Валюшка, некстати как. Выздоравливай поскорей, не залеживайся.
Рад бы!
– Да ты ешь, ешь яички-то. Питание при любой хвори – самое главное.
Съел бы я их, да кусок в горло не идет.
Под окнами сердитая наседка созывает цыплят. Где-то поблизости ребятишки затеяли игру в войну: стреляют друг в друга щедрыми очередями, не жалея патронов, взрывают – одну за другой – условные гранаты.
Никогда не приестся мальчишкам эта игра.
– Манька,– влетает в палату надтреснутый бабий голос,– Манька, паралик тя расшиби, сходи за козой-то! За козой, говорю, сбегай...
Странное дело, до тех пор, пока человек абсолютно здоров, пока носят его ноги по земле, не задумывается он о болезнях, равнодушно проходит мимо больничных стен, за которыми надежно укрываются от людского взгляда горе, хворь, страдания.
Теперь вот и мне с избытком хватает этой хвори.
И как же глупо все получилось...
В субботу утром вспомнили мальчишки, что завтра у меня выходной день.
– Пойдем за грибами,– подступились они.
Я отмахнулся.
– Да ну вас! В прошлый раз ничего не набрали и опять пустыми придем. Люди засмеют.
По правде сказать, оно бы и неплохо – сладить прогулку в лес, набрать по корзине грибов или просто побродить по ельнику и березнику, незамутненным воздухом подышать. Оно бы и неплохо, но я еще накануне условился с дружками, что в воскресенье пойдем в соседнюю деревню Горлово. Были у хлопцев там знакомые девчата, и намечалось некое мероприятие: что-то вроде посиделок с небольшой выпивкой, танцы под гармошку.
Но братья мои, коли уж загорелись, на своем настоят: пойдем и пойдем – и все тут! Вот и дождь как раз выпал, так что грибы должны быть.
Мама попробовала вступиться за меня:
– Чего пристали к человеку, оглашенные? Ишь ты, в лес им загорелось. Там вон, люди говорят, до сих пор мины попадаются. Налетите еще...
– Мы что – в первый раз? – резонно возразил Юра. А Борис и еще масла в огонь подлил:
– Нам мины не страшны. С нами солдат пойдет.
Эта грубая лесть и сразила меня окончательно. Поломавшись малость, все же сдался я.
– Ладно, готовьте корзины. Так и быть, сходим.
«К девчатам,– подумал про себя, успею и вечером. В самый раз попаду». С тем и ушел на линию.
Показалось мне, или в самом деле то было? – что, когда забрался я на самую верхушку столба, чуть покачнулся он. Может, ветер шалый, а может, от высоты ощущение такое...
«Подгниваешь, старина, пора на покой»,– по-свойски похлопал я столб по макушке. Мимолетно промчалась в голове мысль, что задерживаться на верху рискованно, что вот обрублю провода и тотчас соскользну вниз.
Проворно достал из кармана щипцы-кусачки, отрезал от чашечек – один за другим – все провода и, не мешкая, пошел на спуск.
Вот тут-то столб и рухнул. Я только слабый треск услыхал – попытался спрыгнуть на четвереньки, спружинить. И не успел.
Земля была высушена солнцем до предела, плотно утрамбована. Упал я боком, неловко, и столб ударил меня по ногам.
Потом я потерял сознание...
Теперь-то вот, в больнице, ясно мне, что забираться на этот столб не следовало, что основание его сгнило давным-давно и что держался он, как на тросах, на проводах. До тех пор держался, пока их не обрубили.
Теперь-то мне это ясно. Не случайно, видать, всплывает в памяти старая поговорка о том, что каждый из нас задним умом бывает крепок.
В самом деле: разве трудно было, пока «кошки» не были еще на ноги надеты, пока сам на земле стоял, проверить этот столб на крепость?
А солнце в тот день палило нещадно. Уже здесь, в больнице, мне рассказали, что очень долго провалялся я в беспамятстве под жуткими лучами этого солнца, что первую необходимую помощь оказали мне слишком поздно. И вот результат: началась газовая гангрена.
– Будем ампутировать ногу,– сказала мне женщина-хирург тоном, исключающим всякие возражения.
Обидно, черт побери! Два с лишним года войны провел я в башне «тридцатьчетверки». Снаряды и пули миловали меня. Как-то раз наш танк наехал на минное поле. Что скрывать? Душа в пятках была. Но и там обошлось, пронесло.
А здесь на вот тебе!
Испортил я ребятам поход за грибами, а дружкам – веселую прогулку в Горлово, к девчатам.
В окне торчит стриженная наголо белобрысая голова.
– Привет, Валь!
Свидание с больными дозволяется родственникам не каждый день. Юра нашел лазейку.
Убедился, что в палате никого, кроме меня, нет, перебросил через подоконник босые ноги, присел на краешек койки. Сидит осторожно, не дыша почти: случайным движением боится причинить мне боль.
– Как дела? – спрашивает он по-взрослому.
Я усмехаюсь невесело:
– Хуже некуда. Резать ногу будут.
Он вздыхает – печально, глубоко.
– Знаешь, Валька, это ведь не так уж и страшно. С одной ногой сколько хочешь живут. Конечно, по столбам теперь лазить ты не будешь, но что-нибудь другое делать научишься.
Я молчу – боюсь сорваться, вспылить? А что и скажешь? Те же самые утешительные слова слышу я каждый день от Толстиковой, той самой женщины-хирурга, которая собирается оставить меня без ноги. От этих вот слов, пропитанных сладкой ложью, становится мне так жаль себя, так невыразимо жаль... Что ж вы толкуете, дорогие мои люди, ведь мне еще и двадцати двух нет...
– Я вот книжку одну прочитал. Мировая книжка! Знаешь, про летчика. Он без обеих ног остался, а все равно воевал, летал на истребителе. И Золотую Звезду Героя получил. Вот! Маресьев его фамилия.
– Врут это, Юрка, или ты заливаешь. Не мог летчик на истребителе без обеих ног летать. Я-то повоевал, кое-что видел...
– А вот и не врут, а вот и правда. Я тебе эту книжку принес.
Он достает из-за пазухи затрепанный, перебывавший, думать надо, в десятках рук номер «Роман-газеты».
– Вот, почитай. Сам увидишь, что все будет правда.
– Ты, Юрка, лучше у бати махры попроси. Принеси мне стаканчик. Муторно без махры.
Он уходит так же, как и вошел,– через окно. Книга лежит на тумбочке, и, по правде сказать, читать ее мне вовсе не хочется.
– Так как же, Валентин Алексеевич?
– Ногу резать не дам.
– Но, подумайте, неприятности могут быть и еще больше.
Хирург начинает горячо убеждать меня в чем-то, пересыпает свою речь мудреными, непонятными словами. Голос мягкий, обволакивающий – в голосе можно утонуть. И хотя я понимаю с пятого на десятое, но чувствую, что могу уступить, сдаться, и, чтобы не случилось этого, повторяю как заведенный :
– Все равно не согласен... Не дам.
Хирург, симпатичная и очень настойчивая женщина, грустно качает головой. Мне ясно: дело мое совершенно плевое, и все же твержу, твержу почти в забытьи:
– Не дам, не согласен. Лучше умру...
– Ладно, посмотрим.
Хирург уходит.
Потом меня везут в операционную палату.
...Усыпляли, кололи, пилили что-то. И раз и два. Очнулся я на столе: потолок надо мной белый, и ни на бок, ни на спину повернуться не могу: какой– то груз прицепили к ноге. Но – слава богу! – цела она, то есть не отпилили.
С этим грузом, на вытяжке, пролежал я пять месяцев. Плюс месяц без груза. Полгода, в общем-то.
Шел домой на костылях, а на улице уже зима была. То выбоина, то льдышка подвернутся под ноги – попробуй-ка перепрыгни через них.
Трудно привыкать к ходьбе на костылях.
«Ничего,– думал про себя,– ничего. Все хорошо, скоро я их выброшу».
Дома встретили меня радостно. За обедом накормили грибным супом – видимо, из тех самых грибов суп, за которыми я так и не смог сходить вместе с братьями.
– Где же теперь работать собираешься? – вроде бы невзначай полюбопытствовал отец.
– Надумал шоферить. Мотор знаю, машину с войны водить могу. Осталось костыли выбросить да права получить. Но за этим дело не станет.
Юра внимательно посмотрел на меня:
– Трудно будет привыкать.
– А Маресьев? – улыбнулся я.– На-ка вот, забери книгу да снеси в библиотеку. Просрочил давно...
– А я там сказал, кому беру.
ГЛАВА 2
Юра – пятиклассник
В новой школеПятый класс начался для Юры в новой школе. Как-то раз – дело к вечеру было – он привязался ко мне:
– Пойдем, Валь, я тебе нашу школу покажу.
– Да куда же я на костылях? Не дойду ведь...
– Пойдем, я помогу. Хочешь, на плечо мое опираться будешь?
Уговорил-таки, и кое-как, помаленьку, доковыляли мы с ним до школы на улице Московской. Ничего особенного, простенький двухэтажный домик. Деревянный. В коридорах темновато. На одной из дверей табличка: «5А».
– Наш класс!
Юра отворил дверь, и я, погромыхивая костылями, прошел в не очень просторную и не очень уютную комнату.
Сразу бросилось в глаза: класс мало похож на класс в обычном смысле этого слова. Так, в Клушине, семь лет сидел я за партой, обыкновенной школьной партой, выкрашенной в привычный черный цвет, с откидной крышкой на петельках. Помнится, на внутренней стороне крышки я еще ножом вырезал свое имя... Здесь же стояли сколоченные на скорую руку из грубых досок неуклюжие столы. Стояли они в два ряда, не то по четыре, не то по пять в каждом.
– Садись, Валь,– показал мне братишка на учительский стул и, когда я устроился, поудобнее вытянув больную ногу, объяснил, что за каждым столом сидят они по пять-шесть человек и что, когда вызывают к доске кого-нибудь из тех, чье место в серединочке, он, чтобы не тревожить товарищей, просто-напросто «подныривает» под стол.
– Здорово, Валь, а?
– Здорово-то оно здорово. Только за партой как-то удобней.
– Зато так веселей. И теплей. И списать, когда нужно, очень даже удобно.
Наверно, особенно прав был он вот в этом: так теплей. В классе стоял лютый холод. Разгоряченный трудной ходьбой на костылях, я не сразу почувствовал его. А посидев малость, разглядел иней в углах стен, почуял, как бьет по ногам сквозняковый ветер, как пощипывает пальцы на руках.
Сколько же силенок надо иметь вам, ребятки, чтобы при такой вот холодине выдерживать в классе пять-шесть уроков.
– А мы и не раздеваемся вовсе, и даже шапки не снимаем, когда очень холодно,– точно угадав ход моих мыслей, сказал Юра.
...Пятый класс по тем временам – приметная ступенька в жизни каждого ученика и не всегда легко преодолимая. Из начальной школы, из рук одного учителя, из мира привычных представлений о четырех действиях арифметики о законах правописания ребята попадают вдруг под опеку нескольких преподавателей, на уроки, где учат их предметам новым, быть может, более занятным, но и более сложным. И, что еще важно, начальная школа с ее четырьмя классами остается чертой, отделяющей, на мой взгляд, детство от отрочества. Именно с пятого класса начинается у школьника то активное повзросление, когда по-новому смотришь на мир, по-иному воспринимаешь его. Недаром подростки в этом возрасте доставляют столько хлопот и родителям и педагогам.
Я знаю, что учеба в пятом и шестом классах гжатской школы очень многое дала Юрию. Они, эти классы, пришлись на конец сорок седьмого – середину сорок девятого года. Последних, проведенных Юрой дома, в семье.
Попытаюсь и рассказать о них как можно подробнее, не упуская и малейших запомнившихся мне деталей.
Сатин на галстукПятиклассников принимали в пионерскую организацию.
Юра пришел домой радостно возбужденный.
– Завтра,– объявил он,– линейка у нас в школе. Галстуки нам будут повязывать. Пойдем, Валь, галстук покупать.
– Пойдем,– согласился я.
Все промтоварные магазины обошли мы в тот день, все ларьки. Не везло нам отчаянно. Не то что галстука – даже красного ситчика, из которого можно было бы галстук скроить, не удалось нам найти. Оно и понятно, время было такое – трудное, послевоенное время.
– Все, Юрка, больше идти некуда,– сказал я, когда с унылым скрипом закрылась за нами дверь последнего на нашем пути магазина.
Он стоял передо мной в пальто нараспашку, в шапке-ушанке, одно ухо которой было задрано вверх, а другое прикрывало левую щеку. С тусклого неба падали какие-то хлипкие, беспомощные снежинки, и вся Юркина фигура тоже выражала и беспомощность, и растерянность, и отчаяние.
– Так-то вот, братишка. Невеселые дела. Больше идти некуда,– повторил я.
Юра ковырнул снег носком валенка, уныло спросил:
– А как же быть?
– Может...– попытался я утешить его,– может быть, вам в школе галстуки выдадут? Вы соберете деньги, кто-нибудь съездит в Смоленск. Там-то уж наверняка есть.
– Нам, Валь, сказали, чтобы каждый с собой принес. У всех есть, а у меня нет.
– Раньше надо было думать...
Мама, когда мы рассказали ей о нашем невезении, расстроилась не меньше Юры.
– Вот ведь неувязка! – повторила она грустно.– Что же нам теперь делать-то?
Отец тоже был озадачен, но он смотрел на все житейские явления оптимистичнее.
– Не беда, Юрка. Недельку без галстука походишь, а там я соберусь в Смоленск... Важно, чтобы в душе пионером себя чувствовал.
– Но ведь их повязывать нам завтра должны,– в отчаянии выкрикнул Юра, не убежденный доводами отца.– Как же я один без галстука останусь?
– Не дело говоришь, Лень,– вмешалась и мама.– Яичко к празднику дорого. А ты, Юрушка, ложись-ка спать. Утро вечера мудренее, что-нибудь да придумаем.
Не только в Юриной – ив моей душе после этих слов затеплилась какая-то надежда. Мы привыкли к тому, что зря мама ничего не обещает.
Когда ребята угомонились, заснули, мама поставила на стол швейную машинку. Отец заворчал:
– Ты чего это на ночь глядя? День мал?
– Мал, Лень. И сутки коротки.
Вздохнув, открыла мама свой старенький сундук, переживший революцию и две войны, ее девичество и ее молодость, долго копалась в нем, а потом извлекла с самого дна какой-то сверток. Содрала с него пожелтевшую от времени газету, развернула – огненным кумачом загорелась в ее руках рубаха-косоворотка.
– Ты чего, спятила? – испуганно спросил отец.– Чего-то ты вдруг, Нюш?
– Надо, Алексей Иванович. На дело ведь. Куда ножницы-то запропастились?
Давным-давно, до войны еще, в Юрином возрасте, а может, и того меньше, видел я эту рубаху. Только раз и видел. И знал о ней, что она – единственная память о нашем деде, мамином отце. Память о путиловском рабочем Тимофее Матвееве.
Я никогда не видел деда, родился через несколько лет после его смерти, но биографию его знал, кажется, назубок. Впрочем, не я один знал – длинными зимними вечерами частенько рассказывала нам мама о своем отце.
Десятилетним парнишкой попал Тимошка Матвеев из смоленской деревни в Петербург. Хлопец был смышленый и бойкий и за несколько лет испробовал самые различные работы: служил «мальчиком» на побегушках, разносчиком товаров, подсобным рабочим в какой-то гвоздильной мастерской. В 1892 году, уже пообтершийся в столице, повзрослевший, Тимофей Матвеев определился на Путиловский завод. Со временем стал металлистом, причем очень высокой квалификации.
Семья у деда Тимофея была не маленькая: сыновья, дочери, все один одного меньше. Мастерство его и рабочее умение приносили, в общем-то, заработки не ахти какие: жили скудно, перебивались с хлеба на квас.
Может, от этой жизни впроголодь, а может, оттого, что, научившись грамоте, стал понимать Тимофей Матвеевич Матвеев, как несправедливо устроен мир,– от этого, может, и стал он близок к «бунтовщикам», к революционерам. Участвовал в событиях пятого года, попал под пули в день 9 января во время шествия к царю.
– Ой как он плакал, когда прибежал домой с той проклятой демонстрации, какими страшными словами попа Гапона бранил! – рассказывала нам мама.– Крови-то рабочей сколько в тот день пролилось – подумать невмоготу. За нашим домом ручей сточный протекал, от бань от общественных, так даже в нем вода красным цветом занялась.
И плакал Тимофей Матвеевич по рабочим, без вины погибшим, по товарищам своим. А еще – от яростной обиды на то, что так легкомысленно поверили они, и он в том числе, продажному попу Гапону, пошли у царя правды и заступничества искать...
Мама об этой истории в подробностях от Марии Тимофеевны слышала, от старшей своей сестры.
Кто-то из хозяйских держиморд по наущению охранки «помог» деду во время работы получить тяжелое увечье: Тимофей Матвеевич проходил по цеху, когда сверху сбросили на него раскаленную болванку.
По стопам отца пошел и старший мамин брат, Сергей Тимофеевич. Тоже питерский рабочий, он уже в семнадцать лет получает «волчий билет» за участие в забастовках, на квартире Матвеевых часто устраиваются обыски – жандармы ищут запретную литературу. После революции Сергей Тимофеевич, большевик, комиссар одной из частей Красной Армии, сражается на различных фронтах, принимает участие в подавлении кулацкого мятежа в Гжатском уезде.
В двадцать втором году его, полного сил, энергии, сразил сыпной тиф.
...Все это вспоминалось мне в те минуты, когда я увидел косоворотку деда в маминых руках. И еще вспомнилось – тоже мама рассказывала, что дед надевал рубаху эту только по большим праздникам – в дни тайных рабочих маевок.
– Зря ты это,– тихо сказал отец.
– Надо,– повторила мама, берясь за ножницы.
Вскоре на стул поверх аккуратно сложенной Юриной белой рубахи лег кумачовый галстук.
– Ура! Спасибо, мамочка! – бросился Юра утром целовать маму.
Юра не догадывался, какой ценой достался ему этот галстук, не подозревал, что матери пришлось пожертвовать кумачовой рубахой – единственной памятью о деде Тимофее.
Мы и не собирались говорить ему об этом. Зачем?
А сказать все-таки пришлось. И случилось это, наверно, через неделю после того, как его приняли в пионеры. Вот при каких обстоятельствах случилось.
Юра прибежал из школы, швырнул сумку на скамью, закричал с порога:
– Знаешь, Валя, нам новые галстуки выдали, настоящие! Поменяли на старые.
Дома, к счастью, был я один.
– Смотри,– расстегнул он пуговицы пальто.– Шелковый!
– Ты что наделал?
Наверное, он что-то прочитал на моем лице или по голосу понял, потому что притих, спросил негромко:
– А что?
– Твой же галстук мама знаешь из чего сшила? Из красной рубахи деда Тимофея.
Я хотел рассказать ему, как это было, и не успел: Юра повернулся на пороге, выскочил на улицу.
Вернулся он скоро, вернулся в своем – сатиновом галстуке.
Труба дело!Эту трубу Юра принес из школы.
Была она старенькой, неприглядной: на одном боку вмятина, на другом – заплата, мундштук облез до невозможности.
Пока брат снимал с себя пальто и переодевался – менял черные, аккуратно выглаженные брюки на старенькие, коротковатые уже, и белую парадную рубаху на полосатую домашнюю, я повертел трубу в руках и даже обнаружил на ее медном поле выцарапанную чем-то острым надпись: «Леня любит Симу. 1937».
Вон ведь какая старушка! И Леня, наверно, уже давно разлюбил Симу, и Сима, думать надо, уже не та – на десять лет старше стала. А поколения мальчишек из года в год мусолят эту трубу в губах.
– Буду играть в школьном духовом оркестре,– сообщил Юра, покончив с переодеванием.– А сейчас послушай, соло исполнять буду.
Я опасливо покосился на зыбку, в которой безмятежно посапывал Зоин первенец – наша с Юркой племянница, нареченная Тамарой, Томой.
– Да ты не бойся,– успокоил брат.– Я тихонько.
Взял трубу из моих рук, набрал в легкие воздуху и...
Трудно передать, что за дикие это звуки были.
Маленькая Тамара мгновенно проснулась в зыбке и завопила изо всех силенок. Я закрыл уши. С огорода приковылял отец, остановился на пороге, смотрит. А Юра надул щеки, побагровел от натуги весь и дует, дует... и вроде бы не слышит сам себя.
– Ну, труба дело! – угрюмо сострил отец.– Ай да музыкант, аи да композитор Чайковский!
Юра оторвался от инструмента, переводя дыхание, невинно посмотрел на отца:
– Хорошо получается, а?
– Куда лучше! Вишь вон, девка надрывается. Просит, значит, чтобы еще сыграл, очень ей по нраву пришлось.
– Я могу.
Он снова поднял трубу вверх. Отец подморгнул мне:
– Я глуховат, так мне уж способней с огорода послушать.
И ушел.
Я тут же решил раз и навсегда избавить брата от иллюзий относительно его музыкальных способностей.
– Юрка, зачем ты не за свое дело берешься? Тебе же при рождении медведь на ухо наступил.
Тут был маленький перебор: слух Юра имел, пел неплохо. Но мысль о кошмаре, которым угрожала спокойствию нашей семьи злосчастная труба, и толкнула меня на эту ложь. Как говорится, на ложь во спасение.
– Над тобой вся школа, весь город смеяться будет.
– Ты думаешь, не за свое дело? А если у нас трубача в оркестре нет, тогда как? Должен же кто-то играть.
– Но почему именно ты?
Он положил инструмент на скамью, раскачал зыбку – племянница понемногу утихла.
– Ладно, Валька, я тебе покажу, есть у меня способности или нет их.
Прихватив трубу, он ушел в сарай, туда, где были сложены дрова. Вскоре дикие, лохматые звуки понеслись над садом.
Несколько месяцев подряд – аккуратно, по вечерам, когда всем нам так хотелось отдохнуть после работы! – изводил нас Юра тренировками.
– Опять композитор упражняется, хоть из дому беги,– морщился отец, но теперь в его словах было больше добродушия, нежели насмешки. Упорство сына ему явно нравилось.
И однажды труба запела с необыкновенной чистотой, протяжно, печально и красиво.
– Смотри-ка, что выделывает, щучий сын! И впрямь Чайковский,– изумился отец.– Ну, теперь труба дело!
Столько торжества послышалось в его голосе, что можно было подумать: не сын, а сам он овладел сложным искусством трубача.
В канун октябрьских праздников Юра положил на стол несколько белых картонных квадратиков.
– Вот. На всех принес. Обязательно приходите.
Я взял один квадратик. От руки фиолетовыми чернилами крупным детским почерком было выведено:
«Дорогой товарищ!
Коллектив школьной художественной самодеятельности приглашает Вас на праздничный концерт...»
Дальше были проставлены дата и часы, а вес это венчалось солидной подписью: «Совет пионерской дружины».
– Ты-то будешь выступать? – заинтересованно спросил Юру отец.
– А как же!
– Тогда готовь, мать, выходное платье. Посмотрим, что за артист в нашем доме растет. Как знать, может, со временем лауреатом станет.
Нужно было видеть, как собирался на этот вечер отец: выскоблил щеки самым тщательным образом, вырядился в чистую рубаху и даже, украдкой от нас, обрызгал себя духами – позаимствовал у Зои. И все поторапливал маму: что ж ты, мол, копаешься, Юра не увидит нас – расстроится, сорвет выступление.
Вот и школа. Зал гудит как взбудораженный улей: пионеры все в белых рубашках и кофточках, с галстуками на груди, ошалело носятся из угла в угол, радостными криками встречают родителей, стараются посадить поудобнее, и чтобы сцена получше видна была. Нам места аж в первом ряду достались.
Наконец угомонились все, вышел на сцену ведущий, тоже школьник, и объявил, что праздничный вечер чтением стихов открывает ученик пятого «А» класса Юра Гагарин.
– Смотри, мать, смотри! – толкнул отец маму.
Я искоса взглянул на него: легкий румянец проступил на его щеках и даже – вот дела какие! – в ладоши хлопает отец. Горд за сына, значит.
Юра очень уверенно прочитал стихотворение, ему аплодировали, и он выходил, раскланивался, и видно было, что общее внимание льстит ему.
Программа у ребят и в самом деле была приличная, выступали они с жаром, от души выступали. И ведущий старался вовсю. Чтобы поощрить товарищей, что ли, или уступая мальчишескому тщеславию, но перед каждым номером, даже групповым, он обязательно поименовывал всех участников.
Тут-то и началось.
– Танец «Лявониха»! Исполняют...– И, в числе прочих, слышим: – Ученик пятого «А» класса Юра Гагарин.
Чуть позже:
– Выступает школьный духовой оркестр!
Снова, среди других, называют нашего Юрку. Трубач! – из песни не выкинешь.
Смотрю, отец заерзал на скамье, и уже не легкий румянец – красные пятна по щекам пошли. Ясное дело, ничего похожего на гордость за сына в душе его не осталось.
– Песня «Это было в Краснодоне, в грозном зареве войны...»
Хор не велик, а он, злодей, опять же там, в хоре.
А когда тот же ведущий, торжественно и громко выговаривая слова, объявил, что пятиклассник Юра Гагарин художественно прочтет из романа «Молодая гвардия» отрывок «Руки моей матери», отец поднялся со скамьи и, сутулясь, больше обычного приволакивая больную ногу, пошел на выход.
Юра в этот момент как раз появился на сцене.
«Эх, батя, поспешил – сорвал номер!» – екнуло у меня сердце.
Проводив отца растерянным взглядом, Юра шагнул к рампе и дрожащим от волнения голосом начал читать отрывок. Постепенно он справился с волнением, голос его окреп, и, поскольку в зале сидело много матерей, достались Юрке в награду такие аплодисменты, что, будь при сем отец, простил бы он сыну все вольные и невольные прегрешения.
Но отца в зале не было.
Тут как раз объявили перерыв. Мы с мамой вышли в коридор. Батя стоял там, подперев спиной подоконник, и угрюмо ломал в руках самокрутку. Видно было, что мучительно хочется ему закурить, но сделать это в школе он не решался.
Вихрем – лишь концы галстука в разные стороны – налетел Юра.
– Ну как? Понравилось?
Мы не сразу нашлись, что ответить.
– Чего же молчите? – заволновался брат.
– Хорошо, Юрушка. Сам небось видел, как народ-то радовался,– поспешила успокоить его мама.
Отец швырнул изломанную, ни на что не годную самокрутку в ведро, которое стояло под бачком с водой, надвинул фуражку на глаза.
– Плохо. Скверно. Лучше бы, мать, мы с тобой дома остались, чем так-то...
Юра искренне удивился, не поверил:
– Да что плохо-то? Вон сколько хлопали нам. И меня еще на бис вызывали.
– Вот именно, только тебя и вызывали. Ты мне вот что объясни: у вас других способных ребят нет, что ли? Все Гагарин да Гагарин! И швец, и жнец, и на дуде игрец... Зачем выпячивать-то так себя? Провалиться со стыда можно.
Юра смешался, тихо отошел в сторону.
– Вот и обидел парня. Испортил праздник,– посочувствовала Юре мама.
– Как это обидел? Сам он себя обидел. За дешевой славой погнался. А цена ей – выеденное яйцо.
Досматривать концерт отец не остался – ушел домой.
Что ж скрывать, была в тот вечер в его словах правда. Всю жизнь они с матерью учили детей скромности, и легкий успех Юры на концерте конечно же обескуражил отца.
К счастью, и для Юры этот урок не прошел даром. Нет, он не отказался от выступлений в художественной самодеятельности, но на сцене после этого вечера вел себя сдержанней и не рвался участвовать в тех номерах, которые кто-то мог исполнить лучше, чем он.
* * *
До последних дней своих буду помнить я, с каким изумительным великолепием читал со сцены Юра отрывок «Руки моей матери» из романа А. Фадеева «Молодая гвардия». По-моему, это был любимый Юрин номер, и, когда он выступал с ним, в зале не оставалось равнодушных.
Авторы книги «Первый космонавт» журналисты «Правды» С. Борзенко и Н. Денисов приводят строки из письма Юрия Алексеевича матери. Вот они: «Мама, я люблю тебя, люблю твои руки – большие и ласковые, люблю морщинки у твоих глаз и седину в твоих волосах... Никогда не беспокойся обо мне!»
Каждый, кто читал «Молодую гвардию», может убедиться, как близко соприкасаются эти строки из письма космонавта с размышлениями героя-краснодонца Олега Кошевого...
