Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 5
Ночь на мельнице
– Куда бы ни занесла судьба русского человека, а этого, ребятки, он забыть не сможет,– сказал дядя Павел.
Сквозь отверстие в крыше – недавним ураганным ветром вырвало клок соломы, а залатать руки не дошли пока,– хорошо видимая, мерцала над нами одинокая голубоватая звезда. Мы лежали на рядне, укрывшись просторным тулупом и двумя старенькими одеялами: в центре дядя Павел, справа от него Юра, слева я. Под нами было сено – прошлогоднее, громко похрустывающее при каждом движении; над нами – соломенная крыша и – сквозь отверстие в ней – холодно поблескивающая одинокая звезда. Тревожен был ее свет, но от тулупа по-домашнему веяло кисловатой овчиной, и этот запах не могли убить даже острые запахи сена, и нам было хорошо и уютно.
Дядя Павел не переносил одиночества – взрослая его дочь давно жила в Москве – и нередко, едва начинало смеркаться, стучался в нашу дверь.
– Тимофеевна,– говорил он, обращаясь к матери,– отправь-ка нас с племянниками на ночь на сеновал.
Мама разрешала охотно:
– Ступайте уж, так и быть.
Мы с Юрой тотчас забирали рядно, тулуп, одеяло и готовили нехитрую постель. И с нетерпением ждали, пока отец и Павел Иванович – со стороны на них посмотреть, близнецы: так похожи друг на друга, разве только Павел Иванович ростом повыше,– сидя на крылечке, выкурят по папироске на сон грядущий.
Так оно и сегодня было. Выкурив папиросу, дядя Павел пришел на сеновал, разделся, привычно занял свое место.
Вот сейчас, как и всегда в такие ночи, начнется наше путешествие по странам и материкам. Бог мой, где только не побывали мы с нашим всезнающим дядькой! Охотились на мустангов в прериях Америки, штурмовали недоступные пики высочайших горных хребтов, открывали заново открытые Колумбом и Магелланом земли, летели с Чкаловым через Северный полюс, зимовали с Папаниным на льдине... Он, наш добрый и многознающий дядька, был для нас и Фенимором Купером, и Виктором Гюго, и Жюлем Верном, и всесведущим комментатором скромных сообщений ТАСС об успехах наших первопроходцев Арктики, пионеров освоения Сибири и Дальнего Востока одновременно. Из его рассказов мы узнавали о жизни больше, нежели могли нам дать школа и опыт собственного познания. Он учил нас мечтать.
Когда дядя Павел принимался рассказывать, мы забывали о времени, мы не помнили о нем. Замолкала у клуба гармошка, гасли девичьи голоса, приусталые от частушек, успокаивались дворовые собаки, потому что и прохожих, к кому бы можно было придраться, не оставалось на улице, а дядя Павел все говорил и говорил, а мы слушали и слушали, и нам вовсе не хотелось спать в такие ночи, по крайней мере, все то, что оставалось до рассвета, принадлежало нам. Никого, кроме нас, и ничего, кроме нашей общей мечты, в эти часы на земле не существовало.
– Так вот, ребятки, куда бы ни занесла судьба русского человека, а этого вот – запаха сена, запаха родной земли – забыть он не в состоянии,– сказал дядя Павел.
Мы подумали, что за этим вступлением последует какая-нибудь необычайная, диковинная история, и навострили уши. Но дядя Павел совершенно неожиданно и надолго замолчал.
– А я один раз сидел под копной, и ко мне за рубаху ящерица заползла,– почему-то вспомнил Юра.
– Испугался?
– Сначала испугался, а потом за хвост ее вытащил. Только хвост у нее отвалился. Больно ей было, а?
– Новый вырастет,– утешил я брата.– Дядь Паш, ты чего – спишь?
– Нет, хлопчики, не сплю.
– А чего же молчишь?
– Вон на звезду засмотрелся и задумался. Меня давно тревожил один вопрос, на который я нигде – ни в книгах, ни в разговорах с товарищами – не мог найти ответа.
– Дядь Паш, а на звездах, ну хоть на какой-нибудь одной, живут люди?
– Вот, Валя,– дядька приподнялся, сел, неосторожно сдернув с меня одеяло: зябкий холодок защекотал пятки,– ты вроде как мои мысли подслушал. Как раз об этом и думал я сейчас.
– Живут? – подал голос Юра.
– Тут, милые мои, разницу надо уяснить,– тихо заговорил дядя Павел.– Между звездами и планетами разницу. Каждая звезда, она что солнце, температура у нее страшнейшая. Живой организм там существовать не может, и самое крепкое вещество, сталь там или алмаз, моментально в пар превратится– такая там, можно сказать, жарища. А вот планеты, мне думается, есть, очень на нашу Землю похожие. Должен же там кто-то жить...
– Какие ж похожие? Марс, Юпитер, Венера, Плутон...– блеснул я познаниями, почерпнутыми из школьного учебника.—Про них науке все известно.
– Плохо ты науку понимаешь, племянничек,– укорил меня дядька.– Это же только нашей солнечной системы планеты, и ничего-то толком даже ученые в них не понимают, спорят все, а ведь им, солнцам-то, числа во Вселенной нет. И планеты вокруг каждого есть другие, не видимые нам.
Он вдруг скатился с горы сена вниз и – услышали мы – принялся натягивать сапоги.
– Вот что, ребята, все равно, вижу, не до сна нам всем. Есть предложение пойти прогуляться.
Уговаривать нас не нужно было.
Странно выглядит ночью родное село, что-то незнакомое, отчужденное появляется в его облике. Днем, при солнечном свете, изба как изба, обыкновенная, при палисаднике, в котором растет сирень. Ночью же избы угрюмеют, тяжелеют, лохматыми скирдами наползают на дорогу.
Держа друг друга за руки, мы с Юрой шли за дядей.
В небе постепенно, одна за другой, загорались звезды, и затерялась, стала неприметной среди них наша, голубоватая и холодная, и тонкий серп молодой луны повис над селом. Тотчас посветлели нахлобучины соломенных крыш над избами.
Мы перешли дорогу, зашагали по лугу. Росная трава неслышно стелилась под ноги, обдавала нас холодными брызгами.
– Раз роса – дождю не быть, старая примета,– сказал дядя Павел.
По левую руку от нас оказалась ферма. Было отчетливо слышно, как хрумкали за стеной, пережевывая свою жвачку, коровы, виден был сквозь плохо завешенное окно сторожки спокойный, ласковый свет фонаря. «Дядя Андрей Калугин не спит»,– вспомнил я старика сторожа, самого заядлого в селе курильщика и забавного балагура, и это было приятно – думать, что кто-то в селе и кроме нас не спит.
Но вот и ферма осталась за спиной, а мы все идем, и куда идем – одному Павлу Ивановичу известно.
– Дальше лес,– говорю я.
– А мы не в лес.
– А куда?
Дядя Павел не отвечает. Я вижу только его спину, слышу, как всхрустывает под его ногами нечаянная ветка, и вся эта непонятная ночная вылазка обретает в моем воображении заманчивую и таинственную прелесть.
Темная громада ветряка выросла перед нами.
Мельница тоже спит, беспокойно, по-стариковски: немощно поскрипывает суставами, постанывает, дышит надсадно.
– Пришли.
Дядя Павел толкает тяжелые ворота, и они, скрипя, разъезжаются, и нас тотчас обдает запахами муки, перегретого за день и медленно остывающего жернова, смолистого дерева.
«На мельницу? Зачем?» – хочу удивиться я и не успеваю: кто-то грозно захохотал в ответ.
Я вздрогнул.
– Ой! – вскрикнул Юра, прижимаясь ко мне.
– Филин это,– спокойно объясняет дядя Павел.– Пугает нас, а нас пугать незачем. Пришли мы.
В мельнице темно, только высоко над головами пробивается в окошко слабый неровный свет. Ощущение такое, будто стоишь на дне глубокого колодца.
– Пошли! – скомандовал дядька.
Ступеньки лестницы заговорили под ним.
– Пошли, Юрка!
Прижимаясь друг к другу, мы осторожно нащупываем ступеньки и поднимаемся все выше и выше. А лестница стонет, покачивается чуть, и в голову лезет всякая дребедень – домовые, водяные, лешие. Медленно отвыкали люди в нашем лесном краю от суеверия. И если днем, когда солнце ярко светило, смеялся я обыкновенно над россказнями ребят о проделках ведьм и колдунов, то сейчас, ночью, на старой мельнице, разом пришло на память все слышанное когда-либо о нечистой силе. А тут еще филин разорался некстати – снова заухал, захохотал, но уже с другой стороны, и если бы не дядя Павел впереди, не держал бы я за руку Юру,– смазал бы сейчас пятки салом. Только поминай как звали!
Дядя Павел остановился под самой крышей, у слухового окна. Подал нам руку.
– Где вы? Та-ак.
Из окна тянет холодок.
– Смотрите,– торжественно сказал дядя Павел.– Запрокиньте головы и смотрите в небо.
Мы подвинулись к окошку, послушно подняли головы вверх. Юра первый, кажется, догадался, зачем привел нас сюда дядька.
– Ага, звезды какие крупные. По кулаку.
– Точно, Юрок. А Млечный Путь видите? Млечный Путь наблюдаешь, Валентин?
– Ну, вижу.
Голос у дяди стал по-мальчишески звонким, и это удивило меня.
– Вот там, ребята, и скопились все другие миры. Там много солнц, много планет, и каждая ходит по своему кругу. Есть среди тех планет и такие, как наша.
– Может, кто-нибудь оттуда сейчас на нас смотрит,– предположил Юра.
Дядька отозвался с пылом:
– Конечно, смотрят. Им же интересно узнать, как мы тут, на Земле, живем и есть ли мы вообще.
Холод пробрал меня до пяток: босиком, в одной ситцевой рубашонке пустился я в эту прогулку. Юра и вовсе: штанишки по колено...
– Эх, дядь Павел,– укорил я.– Млечный Путь и с нашего сеновала хорошо виден. Зачем мы сюда-то тащились?
– Чудак ты, Валентин,– не сразу откликнулся дядька, и голос его потускнел, упал.– С сеновала мы посмотрели бы на него, поговорили – и все. И забыли бы о нем. А теперь он на всю жизнь в твою душу западет.
Юра выдернул свою руку из моей.
– Ты чего? – спросил я. Он не ответил, но мне и так понятно: обиделся за дядьку. Мне и самому неловко стало: не подумав, с бухты-барахты взял да и сказанул глупость, но как ее, эту глупость, поправить, сразу я не сообразил.
К счастью, надолго обижаться дядя Павел не умел. Он обнял нас, притянул к себе, и мы еще долго стояли и смотрели сквозь вырез окна в синь неба, на звезды.
Июньские ночи воробьиного носа не длиннее.
Вскоре звездная россыпь стала бледнеть, таять, точно ломкий ледок в вешнем ручье, и вот уже редкие и крохотные, чуть крупнее горошины, остались звездочки, и горизонт у востока тронуло алым. На дальнем конце села загомонило на разные голоса стадо. Песня пастушьего рожка проплыла над нами и утонула в чащобе темно-синего леса.
– Пора домой.
Мы спускались вниз по крутым и шатким ступеням лестницы, и скрип ее теперь был не так громок и пугающ, и смешными казались все страхи и переживания уходящей ночи.
...Мама выгоняла корову в стадо. Очень удивилась, завидев нас.
– Где это вы шатались, полуночники? Ай-яй-яй, придется отцу доложить,– пригрозила она шутливо.
Павел Иванович приложил палец к губам:
– Тс-с-с!
И на цыпочках, с таинственным видом прошел на сеновал. Мы молча проследовали за ним, а через десять минут спали как убитые...
После, на исходе недели уже, была еще ночь, когда я приходил на мельницу, но уже один. Чтобы снова посмотреть на звезды и, быть может, заново ощутить с остротой загадку тех сказочных опасностей, которые, по моему убеждению, прятались в каждом углу ветряка. Но – оттого ли, что я уже знал, куда и с какой целью пришел,– не пережил я вторичного того волнующего чувства новизны, того восторга открытия, своей причастности к тайнам мироздания, не пережил всего того, сложного и не поддающегося объяснению, чем так богато одарила меня первая ночная прогулка.
– Я ушел разочарованный: и звезды мелковаты, и душа спокойна.
Юра, знаю, тоже несколько раз бегал туда по ночам – и один (представляю, скольких страхов ему это стоило!), и с товарищами. У него со старым ветряком сложились свои отношения, по-видимому, более благополучные, нежели мои.
ГЛАВА 6
Война
Чёрный деньСубботним полднем невесть откуда забрели в Клушино цыгане. Длинные телеги в парной упряжке с грохотом прокатили по улицам села, завернули на луг, остановились неподалеку от нашей избы.
Я только что вернулся с сенокоса – так заведено было: летом все мы, старшие школьники, работали в колхозе. Юра пришел с рыбалки, и мы с ним сидели на крылечке, поджидали мать и отца. Зоя в избе варила уху – у братишки сегодня был неплохой лов.
День выдался на редкость жаркий, солнце пекло немилосердно, нас от его палящих лучей спасала только тень козырька над крыльцом.
Цыгане – толпа пестро одетых и очень крикливых людей – с удивительным проворством выпрягли коней из повозок, и вскоре на лугу, как грибы после дождя, выросли три дырявых полотняных домика-шатра.
От табора отделилась группа: десятка полтора загорелых до черноты кудрявых мужчин и длинно-косых женщин с детишками на руках.
– К нам идут,– заметил Юра.
Цыгане, точно, подошли к нашему дому. Я испугался, что сейчас начнут попрошайничать или приставать: давай-де погадаем, и раздумывал, как бы побыстрее отделаться от них, навязчивых... Но ничего такого не случилось. Седобородый старик с лицом, иссеченным морщинами, подойдя к крыльцу, вежливо приподнял над головой соломенную шляпу и гортанно поприветствовал нас:
– Здравствуйте, молодые люди. Можно напиться из вашего колодца?
– Бадейка на цепи,– ответил я.– А воды не жалко.
Юра стремительно поднялся, сбегал в избу и вынес оттуда большую алюминиевую кружку. Протянул ее седобородому:
– Пейте на здоровье.
– Спасибо, молодой человек.
Пили они по очереди, и очень интересно было наблюдать за ними. Сперва, неторопливо и с достоинством, осушил кружку старик, потом утолили жажду люди пожилые, затем молодые парни. А уж после всех заполучили кружку женщины.
Напившись и похвалив воду – студеная, вкусная! – цыгане пошли в село. Кружка осталась на срубе.
Тут как раз появился отец. Разгоряченный знойным солнцем и ходьбой, он примедлил шаг у колодезного сруба, зачерпнул воду из бадейки, поднес кружку к губам.
– Папа,– крикнул ему Юра,– из нее цыгане пили!
– Всяк человек – человек,– почти библейской мудростью отозвался отец и, вытирая губы тыльной стороной руки, скомандовал: – Ты, Юра, Зою поторопи: пусть на стол накрывает живее – делов ныне невпроворот. Мать-то пришла, что ли?
Коси, коса, пока роса...
Мышцы рук, особенно правой, туго стягивает непосильная усталость. Вышли мы в луга спозаранку, и вот уже солнце плывет почти в самой верхней точке неба, и тени наши на земле куцы, обрублены, и роса давно спала, а мы все машем и машем косами, торопясь закончить длинный прогон. Мы, мальчишки, идем за взрослыми колхозниками, за опытными косцами, а они, кажется, не знают устали.
Пот заливает глаза, прибаливают обожженные солнцем плечи. Утром мама хотела смазать их гусиным салом. Я не послушался, а зря...
Но вот наш бригадир, высокий, жилистый и неутомимый старик, кричит:
– Шабаш!
Мужики и парни валятся в траву, кисет идет по рукам. Мне очень хочется закурить, как закуривают взрослые: не торопясь свернуть цигарку, вкусно затянуться горьковатой махоркой. Велико мальчишеское искушение, но... узнает отец – пощады не жди. И я лежу на спине, прищурив глаза, смотрю в небо и думаю о том, что сегодня самый длинный летний день, макушка лета, и, быть может, самый жаркий. И о том еще, что в деревне, как начинается страдная пора, забывают люди о выходных. Вот сегодня, к примеру, воскресенье, а у нас самый разгар работы.
– Ден пять такая погода постоит – управимся с сенокосом,– степенно рассуждает бригадир.– Добрая будет у животинки зима, трава ноне богатая.
Пять дней – ерунда, мы уже больше в лугах трудимся. Поначалу ой как трудно было, а сейчас ничего, сейчас я втянулся...
– Кому близко – могут домой идти обедать,– разрешает бригадир.
Мне до дому – рукой подать, а перерыв у нас долгий, и я, оставив косу на лугу, иду домой. Есть, правда, не очень хочется, но молочка – холодного, из погреба! – испить кстати будет.
Дорога моя – через поляну, на которой вчера цыгане разбивали свой лагерь. Ушли они ночью, тихо ушли, незаметно, и только выжженная на месте недавнего костра земля, ненужное тряпье и бумага да выщипанная их конягами трава напоминают о том, что совсем недавно здесь стоял табор.
Ночь пройдет, а утром рано
В путь далекий, милый мой,
Я уйду с толпой цыганов
За кибиткой кочевой,—
как умею, напеваю я и чувствую, что губы у меня потрескались от жары и жажды, и размышляю о том, что ведь и в самом деле неплохо бы оно было – прибиться к цыганскому табору, побродить по земле. Сколько, должно быть, видят они сел и городов, людей интересных встречают, а люди те все по-разному, всяк на свой манер живут. Побродить с цыганами лето, а осенью вернуться домой, и тогда уже не дядя Павел мне – я расскажу ему занятные и диковинные истории...
Все наши, кроме отца, дома.
Юра с Бориской сидят на полу, в руках у Юры раскрытая книжка.
– Повторяй за мной,– приказывает он Борису,– повторяй: «Климу Ворошилову письмо я написал...»
Борису учеба явно не впрок: он отчаянно вертит головой, косит глаза на окно. Там по стеклу с наружной стороны ползет оранжевая бабочка.
– Да повторяй ты! – сердится Юра.– Смотри, а то заставлю зарядку делать...
Мама с Зоей, вооружившись ножницами и сантиметром, из старой маминой юбки кроят младшим новые штаны.
– Устал,– пожаловался я, садясь на скамью у порога.
Зоя, острая на язык, отрезала:
– Не хвастай. Мы после обеда тоже в луга идем. Сено ворошить.
– Ворошить – не косить...
Тут в сенях шаги послышались, я узнал походку отца и удивился, что-то очень тороплив он сегодня на ногу.
Распахнулась дверь, отец стал на пороге и, не переводя дыхания, глухо сказал:
– Война!
Мы притихли.
И в этой внезапной и непривычной тишине – в доме, где много детворы, тишины вообще-то не бывает – я вдруг услышал, что мама плачет. Она сидела на табуретке и тихо плакала, вытирая глаза концами головного платка.
Юра и Борис медленно – это запомнилось четко – поднялись с полу, на цыпочках подошли к матери, прижались к ней с двух сторон. Она крепко обняла их, притянула к себе.
– Ух! Зададим мы теперь фашистам! Покажет им Красная Армия, где раки зимуют! – сказал я с каким-то почти радостным воодушевлением, стыдясь того, что мама плачет, но голос мой прозвучал одиноко, и никого не успокоили мои слова.
– Очень уж тяжелые бои идут,– отозвался отец.– Много наших городов немцы бомбили, границу перешли. Молотов по радио выступал...– Не договорив, он прошел к столу, сел на табуретку, подперев голову руками.– Что-то нехорошо мне,– пожаловался.– Голова раскалывается, и знобит...
Зоя метнулась за градусником:
– Давай температуру измерим.
Отец вяло отмахнулся:
– Посижу, и пройдет... Перегрелся я на солнце...
– Кому говорят, ставь градусник,– прикрикнула Зоя. Сестра умела быть настойчивой, когда ее, эту настойчивость, требовалось проявить.
– Ого, за сорок...
Отец уже не слышал нас – то ли дремал за столом, то ли впал в забытье.
Мама поднялась с места, подтолкнула к дверям Юру к Бориску:
– Бегите на улицу, сынки. Пока не позову, домой не являйтесь. И к отцу не подходите.
Когда за младшими закрылась дверь, мама – глаза ее были сухи, и всегдашняя мягкость, плавность в движениях уступили место незнакомой мне прежде в ней решительности,– сказала:
– Это тиф. В двадцать втором мы вот так всей семьей перехворали. Ступай к председателю, Валентин, проси лошадь. В Гжатск повезем отца.
Дорога до Гжатска – мы повезли отца вдвоем с мамой – была длинной и невеселой. Два горя, свалившиеся на нас одновременно,– весть о войне и болезнь отца – не то что надломили, а как-то прибили, измучили нас так тяжело, как не мучает ни одна самая черная работа.
– Что-то будет, что-то будет? – повторяла мама то и дело.
– Ну что будет? – пытался я успокоить ее.– Все равно мы сильнее и скоро разобьем фашистов.
– Э, сынок, пока солнышко взойдет, роса очи выест... Ты войны не видел, а я еще в те, в германскую да в гражданскую, хоть и ребенком была, а горюшка вдосталь хлебнула...
Отец стонал, метался, просил пить, терял сознание. Ему то жарко было, то холодно.
Но вот и больница – маленькие деревянные бараки поблизости от вокзала. Грохочут мимо поезда – грузовые и пассажирские, и в эти минуты ходуном ходят ненадежные стены больничных покоев.
Отца сразу же определили в инфекционную палату. Нас с мамой туда не пустили, но я все же подошел к окну: видно же будет, куда его положат. Прильнул к стеклу, всмотрелся. На ближней к окну койке лежал знакомый цыган – тот самый вежливый старик в соломенной шляпе, что подходил вчера к нашему дому и разговаривал с нами. Сейчас он лежал, повернув лицо к окну, глядел на меня мутными глазами и не узнавал, не видел меня.
Мне сразу вспомнились и алюминиевая кружка на колодезном срубе, и отец, черпающий воду этой кружкой из бадейки, с жадностью выпивающий ее до дна...
БеженцыМного ли дней минуло с начала войны, а мимо нашего дома по дороге, днем и ночью, в сушь и в дожди, нескончаемые, тянутся вереницы беженцев из западных, приграничных областей.
Никогда прежде не видели мы такого потока людей: старики и старухи, женщины и дети, подростки. Больше всего женщин и детей. И у всех – у взрослых, у ребятишек – черны от пыли и усталости лица. У многих – у взрослых и у ребятишек – тощие котомки за спинами. Мы знаем: в этих котомках нехитрый и зачастую ненужный скарб – то, что первым подвернулось под руку, когда под разрывами немецких бомб покидали хозяева родные хаты. Останавливаясь у деревенских изб, беженцы пытаются обменять это барахло на продукты. Колхозницы машут руками: дело ли грабить обездоленных? – и выносят им хлеб, молоко.
Редко-редко попадается в этом потоке повозка, запряженная непременно изголодавшейся клячей. Конь-доходяга едва волочит ноги, а на повозке, судорожно вцепившись в вожжи, сидит какой-нибудь «счастливчик» – не пешком ведь идет! – а за его спиной, смотришь, не меньше десятка голодных, как галчата, ребятишек.
Девушка в белой косынке и сиреневом платье крутит педали велосипеда. К багажнику бельевая корзина веревками приторочена. Но трудно вот так, на велосипеде, в толпе медленно бредущих людей – и девушка спрыгивает на разбитую дорогу, ведет велосипед в руках. А он мужской, и заднее колесо – под грузом на багажнике – вихляет из стороны в сторону.
Старик с гривой седых и длинных волос толкает перед собой тележку на высоких железных колесах. В тележке лежит набитый чем-то мешок, а на мешке сидит мальчуган в матросском костюмчике: курточка с якорями, круглая шапочка и по ленте серебряные буквы – «КРАСИН». У старика глаза, утомленные недосыпанием, и плотно сжатые губы. Мальчуган вертит головой, недоверчиво смотрит по сторонам. Дед и внук, видать.
В черных одеяниях и платках, надвинутых на самые глаза, прошли две старушки монахини.
Нестройная колонна детдомовцев – стриженных наголо мальчишек и девчонок лет по десяти – двенадцати – проплыла вслед за ними. Во главе колонны брели немолодая женщина-воспитательница и усатый мужчина в красноармейской гимнастерке с пустым рукавом. Мужчина иногда оглядывался, сипло кричал: «Подтянись!» – и детдомовские покорно убыстряли шаг, догоняли вперед идущих и снова отставали.
К нашему колодцу пробиться невозможно. Некоторые из беженцев устраиваются отдохнуть ненадолго в тени яблонь; сидят или лежат, жуют черствый хлеб; другие просто утолить жажду подходят. Колодец за день вычерпывается без остатка: на дне бадейки, когда ее вытаскивают наверх, толстый, в палец, слой грязи.
Мама, если дома, не на ферме, бежит к колодцу с кринками молока в руках:
– Хоть детишек напоите, люди добрые. Откуда, из каких мест идете?
Отвечают разно:
– Гродненские...
– В Минске жили, милая.
– Из-под Бреста. Слышали небось? На границе с Польшей.
Течет, течет по дороге людской поток. Усталые, измученные, изголодавшиеся люди... Беженцы не плачут, нет. Разве только совсем уж маленькие ребятишки, когда невмоготу становятся жара, жажда, голод. Только скорбь на лицах у взрослых, скорбь да гнев, когда начинают рассказывать о том, как падали на их города и села фашистские бомбы, как тяжелые артиллерийские снаряды разносили в щепу их жилища, как обгоняли их на дорогах и расстреливали в упор немецкие мотоциклисты.
– Не люди они, милые, германцы эти самые,– говорили беженки,– нет, не люди. Не могут женщины на божий свет таких людей производить.
Днем и ночью не отдыхает дорога. В глубь России несут свою боль, свое горе, свою ненависть к врагам обездоленные, несчастные люди.
Мама заметила их в окно.
– Юра, сынок,– попросила она.– Видишь тетю с ребятишками? Позови их в избу.
Худенькая белокурая женщина остановилась у колодца. За подол ее платья держались два паренька, примерно Юриного и Борискиного возраста, а за ее спиной в платке, концы которого были перехвачены на груди крест-накрест, спала девочка лет двух-трех. Женщина пыталась напиться из бадейки, но это не удавалось ей: мешали пареньки – крепко держались за нее, мешала ноша за спиной.
В избу они вошли нерешительно. Юра вел их, держа за руку паренька постарше.
– Здравствуйте, робко сказала женщина.– Вот мальчик позвал нас.
– Садитесь, садитесь. Развязывай платок, молодка, девчушку на кровать положи, вот сюда. А ребятишки пусть прямо к столу проходят.
Мама расхлопоталась: Зою в погреб прогнала – за молоком и салом, достала из печи чугун со щами, крупными ломтями порезала хлеб.
Парнишки, тоже худенькие, малопроворные, как вошли в избу, так и слова не проронили, и не отходили друг от друга ни на мгновение. Они и за стол сели рядышком, плечо к плечу, вяло взяли ложки.
Мама уговаривала:
– Ешьте, ешьте, родимые. Непохоже, чтобы выбыли сыты.
– Замучились они,– объяснила женщина.– Мы ведь из самой Литвы, идем, и все пешком, пешком. С самолетов в нас по дороге стреляли.
– Ну, ешьте же,– все уговаривала мама ребятишек,– и ты, молодка, не стесняйся. Хлеб берите, хлеб.
Юра – он стоял у печки, смотрел на ребят со стороны – вдруг подошел к столу, взял ложку:
– Сейчас я им помогу.
Зачерпнул щи, аппетитно надкусил ломоть хлеба и, пережевывая его, серьезно сказал:
– Вот как есть надо!
Ребята посмотрели на него и тоже заработали ложками.
Мама сидела на скамье у дверей, печально смотрела на женщину, на ребят. Потом предложила:
– Вы уж сегодня переночуйте у нас, отдохните, а завтра пойдете дальше.
Мальчики вышли из-за стола, в один голос сказали: «Спасибо!» – и Юра с Бориской повели их в сад. Мы сидели в избе и слушали рассказ женщины о том, что ей с ребятами пришлось пережить.
– И четырех утра не было,– вспоминала беженка,– как бомбы на наш городок упали. Выскочила из дому в чем была – только мальчишек своих и успела вывести. И вот идем с тех пор... Люди у нас добрые, понимают в несчастье, а так... ну чем бы кормить я их стала?
Мама качала головой, сокрушалась:
– Я и то смотрю: пожиток-то у тебя никаких с собой. А мужик-то твой где же?
– Военный он у нас, папка наш.– Женщина наклонила голову, пряча глаза.– Перед самой войной в командировку он уехал, на границу. Наверно, и в живых теперь нет.
– Трудно тебе придется, если... Молодой овдоветь... и трое детей на руках.
– Девочка не моя,– сказала женщина.– Соседей наших девочка. Погибли они, а она вот осталась.
Мама всплеснула руками:
– Ой, горе горькое! То-то, смотрю, не в тебя девочка: ты белявая, а она темненькая. Подумать только, мы еще и не ведали, что война началась, а сколько крови уже пролилось... Знаешь что, молодка, оставайся-ка ты в нашем селе, хотя бы и в нашем доме поживешь.
Женщина заколебалась было, потом несогласно покачала головой:
– Нет-нет, что вы. И сюда немцы придут.
– Неужто придут?
– Придут. У меня в Тамбове родители – будем туда добираться.
– Идти-то как далеко...
Прибежал с улицы Юра, пожаловался с порога: новые товарищи не хотят играть в войну.
– Не надо в войну, мальчик. Придумайте что-нибудь другое.
Голос у женщины был очень печален, а мама внезапно рассердилась:
– Я тебе задам войну! Тоже мне вояка!
Юра посмотрел на нее ничего не понимающими глазами: редко такое случалось, чтобы мама сердилась, выскочил в сени, крикнул оттуда:
– Ладно, мы в прятки будем!
Ночью, когда наши нежданные гости крепко спали, мама с Зоей кроили и шили платьице для девочки: на ней, как выяснилось, кроме мальчишеской рубашки, ничего не было.
Утром женщина прощалась с нами: мамы уже не было – ушла на ферму.
Может, когда и придется встретиться,– сказала она.
Мы – Зоя, Юра с Бориской и я – проводили их на дорогу и долго стояли на крыльце, смотрели им вслед. Женщина несколько раз оглянулась, и мальчишки оглядывались вместе с ней, и тогда мы поднимали руки, махали им, и они махали нам в ответ.
Юра вдруг сорвался с места, нырнул в избу, а вскоре вернулся, держа в руках каравай и кусок сала.
– Мы же им с собой ничего не дали! – крикнул он.– Я их догоню.
Пыль столбом поднялась за ним по дороге...
– Валя, спросил он меня вечером, припомнив, видимо, наш недавний и – увы! – очень давний уже разговор: ведь он еще до войны состоялся, разговор тот, в ином времени, в другом измерении.– Валя, разве ж такая война бывает? Ты же говорил, что солдаты стреляют друг в друга. Из пушек, из винтовок.
– Наверно, бывает и такая, Юра.
Брат был на девять лет моложе меня. Но что мог ответить ему я, человек, по деревенским понятиям, да и в его глазах тоже, достаточно взрослый уже? Я еще и сам-то не очень хорошо понимал, какая она бывает, настоящая война. Финская кампания нашу семью, да и село наше почти не задела – прошла стороной, как дальняя и неяркая гроза.
Разговор с женщиной-беженкой растревожил. Если раньше мне, да и не только мне, думалось и верилось, что немцев вот-вот остановят, повернут вспять, погонят с нашей земли, то теперь в душу закралось сомнение. И страх. А ну как они и до нашего села доберутся?! А ну как и нам придется топтать дальнюю и незнакомую дорогу?!
С Юрой – и это сразу бросилось в глаза – тоже резкая произошла перемена. Обычного веселья – и резвости в нем почти не осталось – он реже улыбался, стал молчалив и задумчив, целыми днями не отходил от крыльца и от колодца. Он выносил на улицу и раздавал беженцам все, что находил в избе, в погребе, на огороде: хлеб, вареную картошку, сахар, молоко, огурцы.
Когда же видел в толпе беженцев очень усталых, изголодавшихся ребятишек, зазывал домой.
– Взрослеет Юрка,– говорила мама и радовалась, глядя на него, что сердцем не черствый растет парень.
Сколько их, беженцев, вошло в те дни в двери наших домов!..
