Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 6
Ремесленник
Первый переводКогда не на день-два – на годы покидает дом кто-то из очень близких людей, к этому долго нельзя привыкнуть. Трудно примириться с этим.
Читателям, без сомнения, знакомо это чувство.
Вот простились мы с Юрой – и обнаружилось вдруг, что в жизни каждого из нас он занимал свое, особое место.
Теперь его, Юрки, так не хватало всем нам!
Поскучнел Борис.
Небольшая, всего в два года разница в возрасте делала их не только братьями, но и товарищами, у которых были обязательные общие тайны – от школы, от родителей, от сверстников. В чем-то, пусть и не во всем, но в чем-то Борис всегда стремился подражать ему. К тому же с Юрой было интересно: он и начитан, и знает многое о многом, и во всех ребячьих играх и предприятиях был заводилой, а при случае, когда грозила Борьке беда, выступал его защитником.
Отец – может, приближение старости сказывалось – после отъезда Юры из Гжатска сделался задумчивее, тише. И, что уж совсем невероятным казалось, мягче, покладистее. Нет, оспорить какое-либо его мнение было еще трудно, возражать ему – бесполезно: на уступки он редко когда шел,– и все же это был уже не прежний человек с излишне властным характером.
А мама... Маме расставание с сыном горше всех досталось. Целыми днями искала она себе занятия, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей. Впрочем, искала – неверно сказано, с утра до вечера не знала она ни минуты покоя: стряпала, стирала, ухаживала за огородом, нянчила внучку. Дел хватало... Но и за этими заботами не забывала она о Юре, и по утрам – появилась вдруг у нее такая привычка – рассказывала, как он приснился ей минувшей ночью, и спрашивала: к добру или к худу сон? Потом, через несколько лет, когда призовут в армию Бориса, и он так же будет приходить к ней в сновидениях.
Очень не хватало Юрки и мне.
В семейном кругу вечерами невольно заходил о нем разговор. Вспоминали его мальчишеские шалости и проказы, любовались ими как бы со стороны, на расстоянии, и диву давались, за что же, за какие-такие особо тяжкие грехи и провинности можно было в свое время бранить и наказывать человека? Ведь вроде бы через край никогда и не переступал.
Самым желанным гостем в родительском доме стал пачтальон. К счастью, Юра не скупился на весточки о себе. И знаю я, по скольку раз перечитывались отцом и матерью Юрины письма, как долго, со всех сторон, обсуждалась любая строчка в них.
Из первого жалования, полученного им на заводе,– велико ли жалованье ученика-ремесленника, то же, что и у солдата-первогодка,– Юра половину суммы прислал домой.
– Распишитесь в получении, Анна Тимофеевна,– попросил почтальон, выкладывая на стол перед матерью бланк перевода.– Поздравляю вас, сынок самостоятельно зарабатывать начал-с...
Мама расписалась на бланке, а когда почтальон отсчитал деньги – для вящего впечатления, чтобы солидней казалось, все рублевками отсчитал – и вышел, мама вдруг расплакалась.
– Чего ревешь-то, чего? – возмутился отец.– Раз прислал деньгу, значит, на жизнь ему там хватает. Не ворует же он сам у себя. И то сказать – одет, обут, накормлен... Лучше давай-ка... за чекушкой на радостях схожу.
– Еще чего! – возмутилась мама. И всхлипнула.– Я же почему... Вот и кончилось детство у Юрушки.
Не скупился Юра на письма. И как я жалею сейчас, что мы не берегли их, что вот теперь по отдельным разрозненным клочкам, случайно сохранившимся, а больше всего на память полагаясь, приходится восстанавливать картину прошлого.
Брат писал, например, что работа в жарком литейном цехе очень понравилась ему. С восторгом рассказывал о своем мастере-наставнике, кадровом рабочем Николае Петровиче Крипове, о товарищах по училищу, о своем общежитии.
– Это же подумать только,– вздыхала и качала головой мама.– Пятнадцать человек их, ребятишек-то, в одной комнате живет. Тесно, поди...
Отец возражал:
– А что тут плохого? Пусть притирается к людям.
Когда получили фотографию, где Юра снялся с группой товарищей,– на всех шинели с блестящими пуговицами, на фуражках, чуть сдвинутых набекрень, эмблемы молодого рабочего класса: молоточки,– Борис завистливо вздохнул:
– Совсем на офицера наш Юрка похож.
– Позавидовал? Учись лучше, кончай семь классов без двоек – и станешь таким же,– уколола его Зоя.
Между прочим, с этого дня Борис подтянулся в учебе. Уже не отлынивал от домашних заданий, чаще брался за книги, и на смену густым двойкам и не очень твердым тройкам пришли в его дневник хорошие оценки. Пример брата действовал.
Помню, с какой радостью в одном из писем – оно пришло перед Новым годом – рассказывал Юра о своем вступлении в комсомол. Из письма же узнали мы впервые и о том, что он вместе с товарищами поступил в седьмой класс люберецкой вечерней школы № 1.
Но я, кажется, ушел далеко вперед. Вечерняя школа – это уже на втором году учебы в ремесленном...
Кончилось детство у нашего Юрки.
На побывку!– Руки, руки, сынок, руки для начала покажи.
Юра, широко улыбаясь, протянул отцу руки ладонями вверх. Тот потыкал в них указательным пальцем, нащупал твердые бугорки мозолей, одобрительно произнес:
– Точь-в-точь от топора такие бывают. Вижу, дурака не валяешь – рабочим человеком становишься.
Все три семьи – родители с Борисом, Зоя с Митей и с детьми, мы с Машей – собрались отпраздновать первый приезд Юры домой, на побывку. Вот, обмолвился я, три семьи, мол, а ведь это – весьма приблизительно. Хоть и повзрослели мы с Зоей, и собственными детьми обзавелись, и жил я отдельно от стариков, но по-прежнему считали мы себя одной семьей, по-прежнему не только в праздничные, но и в будничные дни, по поводу иль без повода, чаще всего собирались у родителей.
Вот и сейчас, наобнимав Юрку до хруста в костях, нацеловав его, женщины ушли на кухню – готовить праздничный ужин, а мы, мужики, остались на крыльце: покурить, поболтать о чем-нибудь незначащем, но абсолютно необходимом.
Был тихий вечер, в мягких сумерках оплывали деревья в саду, по улице – то в одном, то в другом окне – вспыхивали розовые огоньки. Юра снял с себя шинель, фуражку, положил на перила крыльца, заметно отросшие волосы пригладил расческой.
– Хорошо дома.
Отец критически окинул его взглядом со стороны. Видно, заправка – ремень по гимнастерке и ни единой лишней морщинки – пришлась ему по душе.
– Борька-то правду сказывал: на офицера смахиваешь.
– Простудишься, Юрка.
– Ну да! Даром, что ли, холодной водой по утрам обливаюсь? Ты бы, Валя, курить лучше бросал – наживешь беду.
Я оглянулся: нет ли Маши поблизости. Вот и еще союзник ей. С утра до вечера пилят на пару с матерью: бросай и бросай курить. Единственная поддержка – батя. Он не выпускает папироску изо рта, смолит и смолит, а махорка – он ее по своему, по собственному рецепту делает – какой-то особой злой крепостью отличается.
– Значит, говоришь, соскучился по дому?
– Еще как! Теперь бы на рыбалку наладиться.
– То-то и оно. Везде хорошо, а дома все-таки лучше, пусть и не столица.
Отец, хоть и смирился внешне с отъездом Юры из дому, а все переживал в душе. И признание сына, видимо, польстило ему.
Тут нас к столу кликнули, и, когда расселись мы, чересчур говорливо, шумно, Зоя попросила Юру рассказать об училище. Брат начал было отнекиваться, что-де и училища толком не видел, и занимается-то всего несколько месяцев, а потом разохотился, увлекся, и вскоре нам стало ясно, как великолепно, прямо-таки чудесно живется им, ремесленникам. И в классах чистота образцовая, и на заводе к ним рабочие внимательны, и в столовой их кормят на убой – четыре раза в день. А стадион под боком, и спортом не только желающие занимаются – всех заставляют. Оно и понятно – рабочему человеку сила нужна.
Мама слушала-слушала восторженный и сбивчивый Юркин рассказ, а потом вздохнула:
– Прикипел ты к той жизни, Юрушка. Теперь уж в Гжатск не вернешься. Насовсем прикипел.
– Да я, мам, не знаю, куда на работу пошлют. Только ведь в Гжатске нет пока таких заводов. Я, когда на слесаря меня не приняли, переживал даже, а когда в литейный цех попал... Вот это да! Ни на какую другую работу эту не променяю.
Отец, успев опрокинуть под шумок лишнюю чарочку, поднял палец вверх:
– Вот что я тебе, сын, скажу. Всякая работа интересна, если по душе она, если ты ее характер понял и полюбил. Ну, а если не зажгла она в тебе огня – бросай ее, ищи другую. Чтоб по душе...
– Хватит болтать-то, Лень.
– Погоди, мать, пусть послушает. Обидели они меня, и Валька, и Юрка. Никто по моему ремеслу не пошел. А ремесло-то мне от отца по наследству досталось. Борька, паршивец, тоже на ихний манер от топора сбежит. Обидели... Но я про обиду забуду, если они в своем деле мастерами себя покажут. Из тех, кто не за свое дело берется, путных людей не бывает. Вот я и посмотрю: будет ли прок? Уразумел, Юрка?
– Уразумел.
Тогда давай-ка вот по махонькой. Теперь ты рабочий человек, самостоятельный, теперь тебе можно.
Мама с тревогой посмотрела на отца, перевела взгляд на сына. Юра, улыбаясь, взял чарку, чокнулся с отцом:
– На доброе здоровье, папа. Ты уж прости, но пить я не буду. Я ведь говорил – спортом занимаюсь.
И поставил рюмку на стол.
Отец, против ожидания, не обиделся. Наоборот.
– Смотри-ка, мать,– протянул он восхищенно.– Не избаловался малый на чужих-то людях.
Вот такую проверку устроил отец сыну в тот день. Это, кстати, вторая была. А первая – там, на крыльце, когда отец заставил Юру показать руки.
Борис примеряет фуражкуЮра сидит за столом, подперев голову обеими руками. Тихо шелестят страницы книги.
Мама устроилась в стороне со спицами в руках: шерстяные варежки вяжет сыну. Неизвестно еще, как его оденут на зиму в училище, а зима – вот она, ночами подмораживает – дай бог! И то сказать, домашней вязки варежки или там носки завсегда теплее, надежнее казенных, фабричных.
Проворно мелькают спицы. А за окном – ребята гомонят. Распустили их из школы по случаю ноябрьских праздников, вот и радуются они свободе. Борис голосом выделяется – кричит, командует что-то. Даже охрип, бедняга.
– Юра, сынок, ты бы отдохнул,– говорит мама.
– Угу.
Проходит минут тридцать или сорок. По-прежнему шелестят страницы книги.
Мама искоса смотрит на Юру, вздыхает тихо. Как ни хорошо кормят их там, в училище, а все же похудел парень: скулы обострились, глаза запали, и синева обозначилась вокруг них. Может, оттого это, что в цехе своем с огнем имеет дело? Сушит огонь человека. Или оттого, что уж слишком много читает? Спать ложится – книжку под голову кладет, встает – опять из рук ее не выпускает.
Снова не выдержала мама:
– Иди погуляй, Юра, освежись немного. К товарищам загляни. Обидятся ведь: приехал домой и глаз не кажешь.
Юра нехотя оторвался от книги.
– Хорошо, мам, сейчас пойду. Только зря ты так волнуешься, ничего со мной не случится. Ты сама вон сколько читаешь.
– Я что... Помоложе была – тогда и впрямь читывала,– неловко оправдывается мама, и в голосе ее слышится сожаление – об утраченной ли молодости, о том ли, что не имеет уже теперь возможности читать так же, как читала когда-то.– Бывало, и у ночи часок-другой украдешь, а ныне и силы не те, и глаза устают от мелких строчек.
Юра вышел в сени, слышно, как топчется он там у вешалки, как поскрипывают под его каблуками половицы.
А минуты через полторы он возвращается обратно.
– Я, мам, лучше вечером в кино схожу, там и увижу всех ребят. А сейчас давай-ка я тебе вслух почитаю. Это знаешь какая книжка? Про Фрунзе. У нас ее все ребята по очереди читали. Вот слушай. Сидит Фрунзе в камере, в тюрьме царской, а каждое утро мимо его дверей товарищей на казнь ведут. А он тоже к смерти приговорен, и думает каждое утро: может, сегодня и за мной придут? И – понимаешь? – все равно изучает в тюрьме иностранные языки. Пригодятся, думает он, потому что из тюрьмы ведь и убежать можно, а иностранные языки для революционной работы могут понадобиться. Вот, слушай.
Он читает тихо, но не может сдержать волнения, и в напряженном его голосе слышится то боль за судьбу обреченных узников, то гнев и ненависть к их палачам. Мама отложила в сторону вязанье, сидит, слушает.
Чуть скрипнула дверь – в избе появился Борис. Юра погрозил ему пальцем: не перебивай, мол, и Борис присел на скамью у входа, уши топориком.
Стараясь не шуметь, мама зажигает свет.
Наконец перевернута последняя страница.
– Вот какие люди были, мама. Как же мало я о них знал раньше! Фрунзе, Артем, Ворошилов...
– И где это ты такие интересные книги всегда берешь? – Это Бориса вдруг заинтересовало.
– Как где?! В библиотеке. Ты бы записался туда да почаще заглядывал.
Мама смотрит на Бориса и замечает на его голове форменную Юркину фуражку. «Так вот почему он гулять не пошел,– думает она с горечью.– Борька-то в его фуражке с утра на улицу удрал».
– Как же ты посмел? – ругает она Бориса.– Юре на улицу выйти не в чем.
– Я только примерить хотел и забыл,– хитрит Борис.
Не надо, мам, не брани его,– просит Юра. Подходит ближе к ней, заглядывает в глаза.– Я ведь все равно никуда не пошел бы. Я ведь как раз и собирался тебе книжку почитать.
Как Алешка в школу ходилОтца трудно разговорить. Не так-то уж много радостей было в его жизни. А вспоминать о горьком – только душу травить. Отец молчун, он даже улыбается редко.
Но сегодня вся наша семья в сборе и всем немного грустно: завтра Юра уезжает в Люберцы. И неожиданно для всех – может, стопка вина сделала свое дело – отец разговорился:
– Не в упрек вам ребята, скажу, но живете вы куда лучше, чем мы в детстве жили. Никакого сравнения нет. Я вот так и не смог выучиться.
– С уроков бегал? – живо перебил его Борис.
Отец настроен миролюбиво.
– Посиди, послушай. В школу я знаешь как ходил? Лето провкалываю в пастухах, еще и осень вкалываю. Другие ребятишки, из тех семей, что позажиточней, уже в классах сидят, в азбуку вникают, а я все кнутом щелкаю. Потом, когда уж белые мухи полетят, когда морозы ударят и скотину во дворы загонят, тут и мой черед идти в школу наступает. А вы подумайте, сколько я за эти месяцы пропустил-то уже, сколько мне наверстывать надо.
Ну, хорошо. Смекалкой господь меня не обидел, да и учитель ко мне расположение имел, сочувствовал, значит, помогал. Чахоточный он был, учитель-то, и сам беднющий. Только я это, с его помощью, начну вровень с другими учиться – тут весна наступает. Опять, значит, раньше времени из класса ухожу, надеваю пастушью сумку – и айдате в поле, стадо караулить. Семья у нас большущая была, одной ребятни восемь человек: шесть братьев, две сестры. Выжило-то потом пятеро всего. Отец, Иван Федорович Гагарин – он костромских мест уроженец,– много лет солдатом прослужил, а вышел в отставку – остался в Гжатске на жительство, где полк его квартировал. Талантливый плотник, столяр-краснодеревщик, первой руки умелец. Такой, к примеру, мастер... Дерева, материала, значит, купить не на что – так он половицы в избе повыдерет и мебель из них мастерить примется. Смастерит – заглядение, сказка, с руками рвут, в очередь покупатели становятся. Ему бы поторговаться, накинуть рубль-другой, а он торговаться не умеет. Ну, выручит деньжонок толику – баранок связки накупит, половицы новые настелет, на житье что-то останется. Меня он, к слову сказать, «антиллеристом» звал – похож я был на него, а сам он в артиллерии служил... Да... Надолго ли вырученных грошей хватит? Словом, впроголодь жили, в нищете страшной. Из Гжатска в Клушино перебрались, домик-развалюху купили, думали родители, от нужды сбегут. Да куда там – нужда еще хлеще подпирает. Запил отец с горя, мать начал бить, нам тоже доставалось. Из дому выгнал нас. А однажды и сам ушел. На заработки, объявил, на станцию Бологое. Ушел и сгинул. Больше мы его не видели. Сказывали матери: под поезд, мол, попал. Мне четыре года было тогда...
Тихо в избе. Юра книгу отложил в сторону. Мне хоть и не очень хорошо, но известно, каким оно было, детство у отца. А Юра и Борис слушают его рассказ впервые, и такое искреннее и живое волнение на лицах у того и другого, что понимаешь: крепко зацепило их нищее детство клушинского подростка Алешки Гагарина.
– Сколько же лет ты учился?
Это Юра спросил.
– Две зимы, сынок, в церковноприходской школе. И бросил-то ведь не потому, что, скажем, неспособным к учебе был, а из-за бедности. Да и обидели меня сильно.
...Однажды в школу приехал какой-то инспектор. Учитель, желая показать, что недаром ест свой нищенский хлеб, вызвал к доске сына местного богатея, мальчишку очень способного, по справедливости, лучшего в классе ученика. Мальчуган, бойко постукивая мелком по доске, уверенно решал задачу, но вдруг споткнулся: цифры в ответе не сходились. Где-то допустил он – от волнения ли, от привычной ли в себе уверенности – небольшую ошибку, а где – сообразить сразу не мог.
Учитель, он больше следил за выражением инспекторского лица, нежели за доской, тоже не сумел сразу найти промах, поправить мальчишку. Тут-то и поднялся за партой Алеша Гагарин и сказал, где и что не так.
– Ишь ты,– удивился инспектор, щупая глазами бедно одетого пастушка.– Смышлен, смышлен. А Ну-ка, мальчик, иди к доске.
Алеша, поскрипывая лаптями, вышел к доске и, к удовольствию учителя, не ожидавшего от него такой прыти, легко, как с горсткой орехов, расправился с другой задачкой в два вопроса, предложенной инспектором.
Или приезжий чиновник был склонен порадеть за бедный люд, или со студенческих лет запали ему в голову известные некрасовские стихи, но он не погнушался дружески потрепать пастушка за вихры:
– Смышленый мальчуган.– И с чувством продекламировать: – Учись, дружок. Это многих славный путь.
Он даже, ко всеобщей зависти ребят в классе, к конфузу лучшего ученика, подарил Алешке настоящий графитный карандаш – целое сокровище по тому времени.
После уроков обрадованный учитель нагнал ошеломленного, ничего не понимающего Алексея в сенях школы, обнял:
– Спасибо, Гагарин. Выручил, брат.
Дома, выслушав Алешкин рассказ, мать неожиданно расплакалась:
– Быть лиху. Бедным людям и счастье в пользу не пойдет.
Как в воду глядела. Наутро, когда Алешка будто на крыльях летел в школу, встретили его за селом старшие братья одноклассника, сыновья богатея. Было их двое, и оба женихи по возрасту.
– Ломоносов? – спросил один, загораживая дорогу.
– Чего притворяешься? Не знаешь, Гагарин я,– жалобно ответил мальчишка, понимая, что вот сейчас бить его будут и убежать нет никакой возможности. Разве от таких убежишь.
– Ломоносов,– повторил другой. Алешка никогда допрежь и не слыхивал такой диковинной фамилии.
Его ударили... Били, приговаривая:
– Паси коров, а в школу дорогу забудь.
Били так жестоко, что и взрослому человеку хватило бы с лихвой тех побоев.
Алешка обиделся на весь свет, а пуще всего на добряка инспектора: из-за него перепало. И забыл дорогу в школу. Мать не неволила: нравится коров пасти, паси на здоровье. Какой-никакой, а прибыток дому...
– Папа,– спросил Борис, когда отец закончил свой печальный рассказ,– а ты их потом встречал? Ну, этих, кто тебя...
– Встречал, как не встретить. В одном селе небось жили.
– А ты бы их застрелил.
– Из кнута?
– Нет, в революцию, когда всех богатых стреляли.
– От революции они, сынок, убежали.
– Перестань болтать глупости, Борька,– вмешался Юра.– Ты что думаешь, как революция, так и стреляют всех подряд? Не затем революции бывают.
– А зачем?
Юра задумался.
– Вот зачем, чтобы учились все,– сказал он после паузы.– Чтобы лентяями не были... Я тебе лучше одну книжку дам почитать, про Ленина. Ты почитаешь и все поймешь.
Он вышел из-за стола, достал из-под койки чемодан, раскрыл его.
– На вот, читай,– протянул он Борису толстую книгу.
Мне бросилось в глаза, что чемодан доверху набит книгами. И как это он умудрился дотащить его от вокзала?
* * *
Этот вечер и рассказ отца во всех деталях припомнились мне, когда нежданно-негаданно обнаружились у нашей семьи знатные «родственники» за границей. А дело было так. Сразу же после полета Юры в космос зарубежные газеты опубликовали многочисленные интервью с потомками князей Гагариных, проживающих после Октябрьской революции в Соединенных Штатах Америки. Эти американские Гагарины утверждали, что Юра приходится им не то внучатым племянником, не то еще каким-то родственником.
На пресс-конференции, устроенной после возвращения Юры из космоса, ему пришлось начать свое выступление с публичного отмежевания от новоявленной «родни». Думаю, что в эти минуты и он вспомнил свое детство, рассказы матери о деде Тимофее, батькины рассказы о другом нашем деде – талантливом столяре-краснодеревщике Иване Федоровиче Гагарине.
