Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 11
Год сорок второй...
Пашем!Война да нужда всему научат. По весне такое вошло в привычку:
– Валюшка, Зоя, пойдемте-ка на огород, – говаривала мама.
Обрядясь в резиновые сапоги, прихватив корзинки, мы шли на огород – вязли в топкой грязи, искали перемерзшие клубни картофеля, те, что остались невыбранными по осени. Потом эти клубни сушили на огне, перетирали на крахмал. Оладьи из крахмала, перемешанного с отрубями, получались какого-то нездорового синего цвета и тягучие, как резина. Ели мы с жадностью, особенно горячие, со сковородки, но чувство острого голода все равно преследовало нас везде и всюду.
У Юры с Бориской тоже была постоянная работа: по утрам они надевали рукавички и шли обрывать по канавам молодую крапиву. Из крапивы мама варила щи. Чуть-чуть подбеленные молоком, они не задерживались подолгу на столе – нам, по правде сказать, маловато было ведерного чугуна этих щей. Ребята чем могли – тонкими лепестками щавеля, былинками хвоща, сладковатыми корнями незрелого лопуха – подкармливали себя на лугу, за околицей.
А солнце припекало все сильнее, и скворцы озорно кричали над крышами, и тончайший аромат готовых распуститься в цвете яблонь щекотал ноздри.
– Сегодня будем огород сажать,– с утра напомнила мама.
После завтрака мы сидели на соломе и резали картошку: она лежала перед нами маленькой жалкой горкой. Клубни помельче на половинки разрезали, покрупнее, поувесистей – на три, четыре части. Резать надо было так, чтобы в каждой половинке или четвертушке оставались «глазки» – иначе не прорастут наши семена.
Работали молча, сосредоточенно, и дело-то, в общем, спорилось не только у взрослых – Юре и Бориске доставляло удовольствие пилить ножом клубни. Они и игру придумали: кто быстрее. Пальцы рук у всех почернели от крахмала, лица разгорелись, посвежели на чистом воздухе. Как не хватало нам его в нашей опостылевшей за зимние дни землянке!
Не знаю, кто о чем думал в эти минуты, а я вспоминал прежние весны, довоенные. Легко и просто жилось тогда. Бывало, приведешь с колхозного двора лошадь, ранехонько утром вспашешь участок. Мама кликнет соседок – соберутся они веселой гурьбой, и к полудню, смотришь, огород уже засажен...
Подошел отец, постоял над нами, обронил мимоходом:
– Озимь колхозную посмотрел...
– И что?– встрепенулась мама.
– Дружные всходы, напористые.
– Дай-то бог для себя да для всех своих скосить и обмолотить!
– Хорошо бы,– угрюмо отозвался отец.
Батька в последнее время разучился смеяться, и всегдашняя его мрачная озабоченность даже пугала нас. Еще осенью немцы взорвали сельскую церковь и нашу ветряную мельницу, посчитав, не без оснований, что они служат хорошими ориентирами для советской авиации и артиллерии. Жернова с ветряка свезли в старый амбар, что стоял неподалеку от кладбища, туда же доставили движок. После этого в нашей землянке появился Миша Сютев, староста.
– Придется тебе, Алексей Иванович, за мельника поработать,– сказал он отцу.– Других специалистов нет, знатоков, так сказать, а коменданту известно, что ты на все руки мастер.
– Да чтоб я! На немцев! На этих сукиных сынов!..– взвился отец и, подойдя вплотную к
Сютеву, белея щеками, спросил:– Ты обо мне коменданту рассказал? Ну!
Староста выдержал его взгляд.
– Возьми себя в руки, Алексей Иванович, чай, не маленький. Умный ты человек, а разоряешься понапрасну... Зерно молоть не только немцам придется – оно и нашим нужно. Сколько солдаток с детьми осталось по селу! Подумай об этом. А откажешься – под ружьем тебя на мельницу отведут.
– Уйди с глаз моих,– тихо попросил отец, опускаясь на скамью. Он еще не совсем тогда оправился от тифа, и вспышка гнева обессилила его вконец.
Сютев молча притворил за собой дверь, а на другой день пришли к нам два солдата с автоматами и повели отца на мельницу. В помощники ему, мотористом на движок, привели, тоже под конвоем, Виктора Каневского, того красноармейца из нашего села, что выходил из окружения с группой сибиряков. Товарищи его подались-таки из Клушина пробиваться к своим, а Виктору, слышно было, не то внезапная болезнь помешала, не то еще что. Застрял.
За их работой на мельнице немцы следили самым тщательным образом. Отец жаловался:
– Целый день фриц над душой висит. Туда не ходи, этого не делай, чтоб ему огнем сгореть...
Иногда он все же умудрялся принести в карманах горсть-другую муки. Для нас это был праздник – что-нибудь вкусное из этой муки мама наверняка изобретет! Но отца его обязанности мельника угнетали. В сердцах клял он свой тиф, который помешал нам уйти из села, свою больную ногу, которая не дала ему возможности служить в армии в гражданскую войну, в финскую кампанию, освободила по чистой от призыва и летом сорок первого...
– Как же огород-то поднимать будем?– спросила мама.
– Придется...
Отец взглянул на Юру, на Бориса и осекся. Я понял, что он не договорил: придется запрягать в соху Зорьку, нашу кормилицу и поилицу. Чудом пережила она эту зиму, почти все сено с осени выгребли немецкие солдаты для своих тяжеловозов, едва-едва стала набирать силу на молодой травке, а вот теперь – в соху ее!
Попробуйте сказать об этом при Юре...
Вот и запрягли в соху нашу добрую Зорьку.
Мелко и часто дрожали ее худые рыжие бока, и, удивленная, не привычная к такого рода труду, она все крутила головой, мычала жалостливо – укоряла хозяйку.
Мама ухватилась за оброть, я налег на чапыги.
– Пошли, милая!
Корова сделала шаг, другой – соха чуть подалась вперед, неглубоко копнула землю. Да и не копнула даже – так, ковырнула.
– Ну, Зоренька, ну, милушка,– уговаривала мама со слезой в голосе и, с силой дергая оброть, показывала из руки кусок черствого хлеба...– Ну, иди же, голубушка.
«Голубушка» стала, потупила голову и – ни с места. Не шла Зорька.
– Н-но, зараза фашистская!– замахнулся я кнутом, и жалея корову, и мучаясь этой жалостью.
Кто-то камнем повис на моей руке.
– Не бей ее, Валь! Не бей...
Юрка?! Откуда он взялся тут? Ведь мама, все предвидя, сразу же, едва порезали картошку, прогнала его и Бориску в луга, за щавелем.
Борис стоял тут же, за спиной у Юры, держа в руках котелок с водой. Это они принесли нам попить.
Я прикрикнул на брата:
– Уйди, Юрка, от греха подальше. Огрею кнутом.
Он не ушел. Обнял Зорьку за голову, прижался щекой к ее влажным губам.
– Зачем вы ее запрягли? Зачем вы ее мучаете? Она же молоко давать не будет.
– Много ты его видишь, молока? Все немцы забирают,– вскипела мама.
– Мне Зорьку жаль.
– А мне не жаль?
Мама вдруг опустилась на землю и заплакала громко.
– Юра,– сказала она, всхлипывая,– сынок, ведь нам кормиться надо. Не засеем огород – зимой с голоду помрем. Да где же тебе это понять?.. Мать хоть пополам разорвись, а накорми вас... Каждый день небось есть просите!
Юра вспыхнул, губы у него задрожали:
– Ладно, пашите, я лучше не буду смотреть.
Они с Борисом ушли, но дело от этого не продвинулось ни на шаг. Как ни понукали, как ни подгоняли мы Зорьку – не шла она в упряжке.
Отчаявшись, измученные вконец, выпрягли мы бедную корову из сохи и впряглись в нее сами: мама, Зоя и я. Тут немцы проходили мимо – остановились, пальцами в нас тычут, хохочут. Один фотоаппарат вскинул – снимает.
– Как хотите,– сказал я матери и сестре,– как хотите, а я так не могу. Чтобы они смеялись, эти гады...
Пришлось взять в руки лопаты. Хотелось вспахать побольше, да уж ладно: коли такое дело, сколько всковыряем, столько и хватит. Но понемножку, помаленьку, через пятое на десятое, а подняли мы наш огород, посадили картошку, небольшую делянку рожью засеяли.
Если б знать заведомо, сколько горя принесет нам эта рожь...
«Мины» на дорогеОтец что-то долго искал во дворе, потом заявился в землянку, держа в руках ящик из-под гвоздей. Ящик был пуст.
– Что за чудеса? Куда это они запропастились?
Гвозди отцу были нужны, что называется, позарез: от взрыва бомбы, той самой, которая так некстати пощадила Черта, осела, грозила обрушиться на головы крыша землянки. Сейчас мы ставили подпорки, подшивали к потолку тесинки.
Куда запропастились гвозди – никто не знал, поэтому все промолчали. Только мама высказала предположение:
– Наверно, Черт перетаскал все.
– Зачем они ему?– резонно возразил отец.– Юрка, сознавайся, твоя работа?
Юра сидел на нарах в углу, рассказывал Борису сказку о злом сером волке и трех доверчивых поросятах.
Брал я немного,– недовольный тем, что его перебивают, отозвался Юра.
– Так тут ни одного не осталось, это как объяснить?– рассердился отец.
Юра молча пожал плечами: при чем, мол, тут я?..
В это время, как на грех, в землянку влетел Володя Орловский. Закричал от дверей:
– Скорей, Юрка, там целая колонна машин идет. Бе...
Юра сделал страшные глаза, и Володя поперхнулся, замолчал, неловко затоптался на пороге. Карманы штанишек у него подозрительно оттопыривались, что-то держал он и за пазухой в рубахе.
– Поди-ка сюда, голубчик,– позвал его отец.– Покажи-ка мне, что ты в карманах носишь?
Володя отступил было к дверям, но отец успел перехватить его, крепко взял за плечо:
– Давай-давай, не стесняйся.
– Показывай уж, чего там,– угрюмо посоветовал Юра: он сидел, не глядя на отца, и закручивал угол тюфяка.
Володя засопел, достал из кармана грязную тряпочку – что-то было завернуто в ней. Отец встряхнул тряпку – скрученный из трех вершковых гвоздей, лег на его ладонь «ерш».
– Вот они, гвоздочки!– почти обрадовано сказал отец.– А я-то, старый дурак, весь двор перерыл. Глянь-ка, Валентин, до чего додумались, стервецы: шляпки поотбивали, а концы заточили. Умно. Сколько ж у тебя таких штук?
Володя приободрился:
– Двенадцать.
– За пазухой тоже они?
– Ага.
– «Ага»! Тридцать шесть гвоздей загубили. А у тебя, сынок?– повернулся он к Юре.
– У меня нет – все у Володьки.
Отец, прихрамывая, прошел в угол, подвинул Юру в сторону, поднял тюфяк.
– Глупый ты, парень. Уколешь – на чем сидеть будешь?
Он достал из-под тюфяка десятка полтора «ершей» – точь-в-точь таких же, как у Володи.
– Это мины. Оружие,– нехотя объяснил Юра.– Военная тайна.
– Я понимаю, понимаю. Сколько ж машин «взорвали» вы на своих «минах»?
– Одну пока,– деловито сообщил Володя.– Генерал в ней ехал, а заднее колесо напоролось и выстрелило, как из пушки. А генерал потом шофера ругал.
– Значит, генерал, никак не меньше?– задумчиво переспросил отец.– И давно вы этим занимаетесь, пиротехникой этой?
– С самой весны, еще грязь когда была.
– Тимофеевна,– ласково сказал отец,– дайка мне ремень, я их, мерзавцев, обоих выпорю, чтобы никому не обидно. Кому я толковал, что такие вещи с умом надо делать?
– А мы с умом!– вызывающе сказал Юра.– Мы идем по дороге и бросаем в пыль незаметно, а потом смотрим издали, как машины едут.
– «С умом, с умом»!.. А карманы оттопыриваются у кого? А добра перевели сколько! Где его ныне достанешь, такой гвоздь?
У отца в голосе и злость, и слеза.
Мне стало жаль незадачливых конспираторов.
– Гвозди выпрямить можно. Дел-то – пустяки.
Но на отца «накатило» – он перешел на крик.
– В яму, сейчас же все в отхожую яму выбросить. Слышишь, Валентин? А этого соловья-разбойника,– показал он на Юру,– на улицу больше не выпускать. Пусть Зоя грамотой с ним займется, а то он, поди, все буквы перезабыл, дурака валяя.
Возражать отцу в такие минуты бесполезно. Я собрал все ребячьи поделки, вынес во двор.
Когда отец ушел на мельницу, Юра подбежал ко мне:
– Где наши «мины»?
– В уборной, Юрок.
Братишка глубоко вздохнул.
* * *
Ближе к вечеру заглянул в землянку Качевский.
– Валентин, поди-ка на минутку, потолковать нам надо.
– А отец где?– спросила мама.
– Ковыляет помаленьку. Обогнал я его.
Мы ушли в огород.
– Слушай,– таинственным шепотом сказал Качевский.– Ты про партизан слыхал что-нибудь?
– Слыхал немного. В Белоруссии они...
– Говорят, у нас объявились. Слушай, я ночью пойду искать их. Хочешь со мной?
– Спрашиваешь!
Мы пожали друг другу руки, условились встретиться через час.
За околицу села выходили крадучись, чтобы не попасть на глаза немецким сторожевым. Маме я шепнул перед уходом, что ночевать, вероятно, не приду.
Всю ночь проблуждали мы с Качевским в лесу, полные надежды на нечаянную встречу с партизанами. Слева и справа от нас горела деревня – прилетал к нам ветер, и тонкие запахи леса были смешаны в нем с запахами сладковатого дыма, и отчаянный женский вскрик на высокой ноте иногда вплетался в него.
– Казнят народ, ироды!– сокрушался Качевский.
Не повезло нам – не встретили партизан. Вернулись в Клушино, обескураженные неудачей, невыспавшиеся.
А в полдень по селу прошел слух, что у деревни Фомищино партизаны совершили налет на мост, перебили немецкую охрану, а мост сожгли.
С этой новостью я заявился на мельницу.
– Не там искали!
Качевский мрачно и тяжело выругался.
– Идиоты мы с тобой, а я особенно. Надо же было соображать, в какую сторону идти!
Фомищино стояло на дороге в Гжатск, а мы пробродили ночь совсем в другой стороне – в окрестностях Шахматова и Воробьева, почти у линии фронта.
Когда я вернулся домой, Юра не выдержал – похвастался:
– Вчера еще одна машина на нашей «мине» накололась.
– На какой мине?– не понял я.
– А мы теперь бутылочное стекло на дорогу бросаем. Битое.
Наверно, надо было похвалить, а может, и поругать его, но не нашел я в эту минуту никаких таких нужных слов. Обидно было: вон и малыши что-то делают, как-то по-своему борются с врагом, а я, взрослый человек, днями отсиживаюсь в землянке, и забота лишь о том, чтобы не попасть на глаза немецким солдатам.
– Юрка,– сказал я,– знаешь что, Юрка. Возьми свои «ерши», они во дворе, на полке, где у отца рубанки лежат.
– Ух, Валька, молодец ты! Я так и знал, что не выбросишь.– Он повис на моей шее.
– Только папе ничего не говори, ладно?
Кто фашист?Немчик был маленький, плюгавый, остроносенький и совсем безобидный с виду. В своем заношенном мундирчике он походил на кузнечика, который по нечаянности заблудился и выскочил с луговины на широкую проселочную дорогу.
Он, этот немчик, подъехал к нашему огороду со стороны Гжатска. То ли жаркое солнце разнежило его, то ли дела службы не торопили, но немчик решил отдохнуть. Бочком соскочил он с высоких козел крытой повозки, неловко засуетился вокруг битюга-тяжеловоза, потом, кое-как справясь с упряжью, вывел его из оглобель, крохотной рукой пошлепал по вороному крупу.
– Гуляй себе,– разрешил, должно быть, немчик своему битюгу, а сам прилег в канаве, и цвет его мундира слился с цветом травы.
Возможно, он даже задремал.
Мама была шагах в пятнадцати – двадцати от немчика – окашивала края канавы. Так, надеялась она, можно будет хоть сколько-то корма заготовить на зиму для Зорьки.
Юра возился на картофельных грядах: выпалывал сорную траву. Ею не брезговали – куда там! Высушенные на знойном солнце пырей, осот, молочай, хрупкий и ломкий, конечно же нельзя было сравнивать с луговым сеном, но в корм скотине они годились. Тем более что тогда, по военному времени, мы и простой соломкой были бы рады питать Зорьку, но негде было ее, солому, взять...
Битюг побродил по канаве и, тяжело переставляя толстенные ноги, по грядам затопал к нашему сочно и вкусно зеленеющему островку ржи.
Юра загородил ему дорогу, замахнулся:
– Пошел прочь!
Битюг и ухом не повел, пер напролом, зато над краем канавы выросла вдруг голова в пилотке, натянутой на оттопыренные уши: немец с интересом наблюдал, что же будет дальше.
Юра уступил дорогу битюгу, закричал:
– Мама, он нашу рожь топчет!
Мама обернулась, быстро сообразила что к чему и, не выпуская косы из рук, бросилась наперерез битюгу.
– Но, скотина! Заворачивай же, черт упрямый...
Нагнулась, подняла комок земли, швырнула в настырного битюга. Комок пролетел мимо, но битюг вдруг повернулся и так же лениво, тупо побрел с огорода, вышел на дорогу, стал в оглобли и заржал. Немчик вырос из канавы целиком, но пошел не к повозке, а медленно, словно нехотя, приблизился к маме. Он был на голову ниже ее.
Молоденький, тщедушный, с конопатинами на лице, он смотрел на нее снизу вверх и добродушно улыбался.
Мама тоже растерянно улыбнулась в ответ.
– Ich bin Bauer auch!.
Тощим кулачком немчик ткнул себя в грудь, подтверждая и жестом свою принадлежность к крестьянскому сословию. Потом пальцами тронул лезвие косы, незадолго перед тем отбитой отцом, одобрительно кивнул, знаками показал, что хочет взять ее в руки.
– Да бери, бери. Соскучился небось по работе-то!– Мама протянула косу немчику.
Тот повертел ее в руках, прилаживая поудобнее,– инструмент был явно не по росту,– и вдруг размахнулся, широко и сильно.
– Ах!
– Руссиш швайн!– выкрикнул немчик со злобой и выматерился по-русски.
Мама упала буквально подкошенная: лезвие полоснуло ее по обеим ногам. В какие-то доли секунды земля окрасилась кровью.
Юра подскочил к немчику, не помня себя, вцепился в полы его мундира, рванул. Отлетела вырванная с мясом пуговица.
– Ух, фашист, гад!
Немчик ударил Юру ногой в живот – и тот упал на землю. Снова сверкнуло на солнце лезвие косы.
– Беги, зарубит! – истошно закричала мама.
Тут немчика окликнули. Он обернулся, торопливо бросил косу на землю: на дороге стоял мотоцикл с коляской, и к нему, высоко, по-гусиному переставляя ноги, шел офицер в очках. Немчик вытянулся во фронт, отдал ему честь, залопотал что-то, показывая на Юру и на маму, которая сидя рвала на себе нижнюю юбку и обвязывала порезы на ногах. Кровь не унималась.
Холодно выслушав немчика, офицер наклонился, приподнял Юру, поставил его на ноги и, строго глядя на него, произнес небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что фашист – это «итальяно зольдат», а германский «зольдат» совсем не фашист, он – национал-социалист.
– Поняль?– бесстрастным тоном поинтересовался он у Юры и, показав на потерявшую силы маму, которая пыталась и не могла подняться на ноги – так много ушло крови,– добавил:– Матка лечить надо. Звать люди надо. Поняль? Бежать к люди. Шнеллер!
Он что-то сказал немчику, похожему на безобидного кузнечика, и тот резвой прытью бросился на дорогу, принялся торопливо запрягать своего битюга.
– Aufwiedersehen!– попрощался офицер с Юрой и ушел к мотоциклу. Коричневое поплыло из-под колес облачко пыли.
Юра с криком бежал к землянке.
...Когда приспело время жатвы, староста в сопровождении немца из комендатуры обошел все землянки.
– С утра на работу, хлеб косить,– повторял он везде одно и то же.
Мама долго не могла оправиться от ранения – ее оставили в покое. А мне и Зое пришлось выходить в поле.
Вся колхозная озимь, весь урожай, на который так надеялись жители Клушина,– эти надежды тесно переплетались и с надеждами на скорый приход Красной Армии,– весь урожай подобрали немцы. Даже солому и ту развезли они по своим конюшням.
Не пощадили немцы и личные огороды: с нашего участка ржи нам не досталось ни зернышка. Ничего, кроме страданий и крови, не принесла нам эта рожь...
ГЛАВА 12
Прощай Родина!
ЛистовкаЕе принес в землянку Юра.
...Смеркалось, когда пролетел над селом самолет. Уже по звуку моторов мы безошибочно определили: наш! Смеркалось, и все же достаточно светло было, чтобы разглядеть, как отделились от самолета какие-то свертки, веером рассыпались в воздухе и пошли, пошли кружить над селом.
– Листовки!– догадались мы.
Очень хотелось выскочить на улицу, схватить одну – хотя бы одну!– и принести в землянку. Но по селу уже звучала грубая немецкая брань, кое-где раздавались короткие автоматные очереди. За чтение советских листовок гитлеровцы карали смертью.
А Юрке просто-напросто повезло: он катался на лыжах за околицей, и листовку на заснеженные луг принес порыв ветра. Братишка подобрал ее, сложил в несколько раз, сунул в варежку и помчался домой.
– Папа,– срывающимся голосом, трудно переводя дыхание, сказал он с порога.– Смотри, что я нашел.
Листовка!
Из многих тягот, которые принесла с собой оккупация, самая невыносимая – безвестность. Отрезанные от всего света, мы не могли слушать радио, читать советские газеты. О том, что творится на нашей земле, где проходят линии других фронтов, как помогают – и помогают ли?– нам союзники, только гадать приходилось. Правда, выходила в Смоленске газетенка на русском языке, и подписи под корреспонденциями, опубликованными в ней, были отнюдь не немецкими. Фашисты насильно распространяли ее среди населения. Но так беззастенчиво брехлива была она, так. примитивно и тупо врала, расписывая с подобострастием пресловутый «новый порядок» на захваченной гитлеровцами советской территории, что даже местные полицаи откровенно смеялись над ней. Мало кто читал эту газетенку, еще меньше верили ей, в лучшем случае шла она на самокрутки – с бумагой было скверно...
Уже второй год топтали смоленскую землю гитлеровские оккупанты. Миновало знойное лето, колючая и неприветливая, сгорела в пожаре багряной листвы, в потоках дождя осень. И вот уже наступил февраль сорок третьего – голодного и трудного года. Фронт, как и месяцы назад, проходил по старой линии.
Не приближался фронт – на месте стоял.
«До каких же пор?– думали мы.– Когда наконец придет управа на фашистскую нечисть?»
Безвестность терзала больше всего...
– Папа, смотри, что я принес!
Юра стащил варежку с иззябшей руки, извлек из нее многократно сложенную бумажку.
Я навесил одеяло на оконце, засветил каганец, набросил крючок на дверь.
– Читай,– приказал отец Зое.
Мы сгрудились у стола. Каждому не терпелось подержать листовку в своих руках, увидеть, что там в ней, в этой нежданной и такой дорогой весточке «оттуда», с Большой земли.
Сверху, по срезу продолговатого листка, набранная черным шрифтом, отчетливо выделялась строка: «Смерть фашистским оккупантам!» Под этим лозунгом – рисунок: гора из человеческих черепов, а на ней сидит хищная птица с мордой Гитлера.
А дальше в листовке сообщалось о сокрушительном поражении фашистских войск под Сталинградом.
Зоя читала шепотом, слушали мы ее затаив дыхание, вбирали в себя каждое слово и все же не сразу поверили в содержание листовки.
– Перечти-ка еще разок, дочка,– попросил отец,– и помедленней, поторжественней. А то шпаришь, как пономарь в церкви... Тут дело серьезное.
И во второй раз перечитали мы листовку.
– Ну, теперь погонят фрица с нашей земли, теперь ему не удержаться, раз от Волги поворот дали,– подвел итог отец. И, не в силах сдержать охвативших его чувств, пустился в длинные рассуждения о том, что во время гражданской войны именно у стен Царицына начался закат белых армий.
Конечно же в то время мы не могли понять всей важности, всего исторического значения Сталинградской битвы, но и мы почувствовали, что победа наших войск на Волге ускорит разгром гитлеровских банд.
Зима в том году выдалась снежной, как никакая другая. В полях крутили бураны, беспрестанные метели заносили дороги, под тяжестью снега обрывались телеграфные провода.
Жителей села, и молодежь и стариков, ежедневно под конвоем выгоняли на расчистку дорог. Командовал конвоем фельдфебель,– говорили, что он из разжалованных офицеров, и еще говорили, что он неплохо владеет русским языком, но никогда не пользуется им в общении с местными жителями,– завзятый нацист, дико ненавидевший все русское и всех русских.
– Слыхал о Сталинграде?– спросил меня Володя Белов, когда с лопатами в руках пристроились мы в хвосте колонны, чтобы идти на отведенный нам участок. Лицо у Володи так и светилось.
– Слыхал,– ответил я.
Он пожал мне руку.
– Сейчас я разыграю этого фрица. Погоди-ка...
Я не успел остановить Володьку: он выбежал из колонны, приблизился к начальнику конвоя:
– Герр фельдфебель, могу я обратиться к вам?
– Ja?– удивился тот и замедлил шаги.
– Разрешите огоньку, герр фельдфебель?
Против ожидания, немец сунул руку в карман, достал зажигалку, щелкнул ею. Володя прикурил.
– Спасибо. А что, герр фельдфебель, дали вам огоньку под Сталинградом?
Фельдфебель вызверился на Володю, раздумывая, видимо, что сделать с этим нахальным русским, как наказать его за дерзость. Потом устало махнул рукой:
– Ступай в колонну. И советую больше помалкивать.
Так мы убедились, что разжалованный в низшие чины нацист и в самом деле неплохо владеет русским языком.
