Текст книги "Мой брат Юрий"
Автор книги: Валентин Гагарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Август запомнился суматошным, бестолковым.
Недели две вместе с другими ребятами из села – с теми, кому, как и мне, не подошло время призыва в армию,– работал я на строительстве оборонительных сооружений. Лопата и лом были нашим инструментом. Гудела от усталости спина, мозоли твердели на руках... Но вширь и вглубь росли противотанковые рвы.
Натиск фашистских войск все нарастал. Ходили слухи, что немцы взяли Минск и со дня на день войдут в Смоленск. Надобность в земляных работах отпала, и нас распустили по домам.
В селе дел хватало. В первые же дни войны ушли все, кто по возрасту и состоянию здоровья нужен был фронту. Призвали председателя колхоза Кулешова, трактористов наших, комбайнеров и шоферов призвали, да и технику из МТС – машины и тракторы – забрал фронт. Забота о хозяйстве свалилась на плечи женщин, немощных стариков и инвалидов. На нас, пятнадцати-шестнадцатилетних, смотрели теперь как на полноценную силу.
Как нарочно, богатый созрел урожай: тучный колос клонил стебли к земле, хлеб перестаивал на корню. И все мы: и стар и млад – вышли на уборку. Косили хлеба вручную, молотили по-дедовски – цепами...
А дорога мимо нашего дома все не знала покоя. По-прежнему шли в глубь страны беженцы, теперь уже не из приграничных областей – из районов, более близких к нам.
А вскоре появились на этой дороге и красноармейцы из наших отступающих частей.
* * *
Как-то вечером заглянул к нам дядя Павел.
– Тимофеевна, дальше жить как предполагаешь?
– А что? О чем ты? – встревожено, вопросом на вопрос ответила мама.
– Видишь ли, какое дело: скот со всех колхозов собираем – эвакуация. В Мордовию, слышно, погоним. Меня за старшего посылают.
– Уходишь, значит?
– Сверху приказ дали. Я вот и зашел потому: подумать надо, покумекать. Раз скотину отгоняем – придет, видать, немчура и сюда. Наверху-то там виднее: стада перегонять – труда и денег стоит. Попусту подымать не стали бы. Стратегия... Вот и хочу спросить: ты-то с ребятами как?
Мы сидели притихшие, внимательно прислушивались к разговору. Дядя Павел – очень это было заметно – за последнее время осунулся, побледнел, голос его звучал надтреснуто, глухо, и ничего, ровным счетом ничего не осталось в нем от того мечтателя, который способен был глубокой ночью поднять ребят с сеновала и вести за собой на мельницу. Вести за тем, чтобы вместе с нами, ребятами, любоваться далекими звездными мирами и верить, что на нездешних планетах существует жизнь, похожая на нашу, земную... Еще не война в буквальном смысле этого слова – только громовое эхо ее докатилось до нашего села, а люди преображались на глазах: не было прежнего благодушия, прежней неторопливости, лености даже – нервы каждого были как натянутая до предела струна.
– Валя,– шепотом спросил Юра,– а что это такое: э-ва-ку-а-ция?
Я ответил тоже шепотом:
– Это чтобы немцам ничего не досталось. Скот уведут далеко-далеко.
– А когда его уведут?
– Скоро. Завтра, должно.
– Тогда я пошел.
– Куда?
– С Белугой попрощаюсь и с поросятками.
– Брось, Юрка, нужно им твое прощание...– попробовал было я остановить брата, но он уже тихо выскользнул за дверь.
– Так как же ты надумала, Анна? Собираешься в дорогу, нет? Я ведь могу и гуртовщицей тебя устроить, очень просто даже,– услышал я голос дяди Павла.
Мама беспомощно развела руками:
– Куда ж я пойду, Павел Иванович? Отец-то наш в больнице лежит. Была я вчера у него: очень плох, туго на поправку идет. Разве ж дело – оставить его одного? Да и надеюсь все: бог не без милости, может, и не дойдут сюда супостаты.
– Что ж, дело хозяйское.
Павел Иванович потоптался на пороге, кашлянул смущенно:
– Вы уж тут, коли остаетесь,– все равно ведь вам,– вы уж тут за домом моим приглядите. По родству и по соседству... А попрощаться я завтра забегу.
Он открыл дверь – вечерней прохладцей повеяло из сеней, оглянулся на пороге:
– Пошел я.
Кто-то с разбегу ударил его в живот.
– Юра, ты что?
В дверях стоял Юра, и смотреть на него было страшно: глаза мокрые, побелел весь, губы трясутся, кулаки сжаты.
– Что с тобой, сынок? Кто тебя обидел? – бросилась к нему мама.
– Т-там, т-там,– от волнения он начал заикаться, слова застревали у него в горле,– т-там Белугу... убивают... И п-поросят...
– А-а, чушь,– махнул рукой дядя Павел и вышел в сени.
Кто убивает? – вскинулась мама и, как была, простоволосая, в домашнем платье, бросилась к выходу. Мы с Юрой конечно же побежали за ней.
У ворот свинарника стояли Андрей Калугин, сторож, и пожилой красноармеец с медалью «За отвагу» на гимнастерке. Калугин, приветливый и на редкость словоохотливый старичок, сыпал из объемистого кисета махорку в плотно сжатую пятерню красноармейца.
За стеной свинарника взвизгнул поросенок.
– Мама, прогони их! – закричал Юра, догоняя мать и хватая ее за подол платья.
– Что тут происходит, дядя Андрей? – трудно переводя дыхание, спросила мама.
– Это Юрка тебя переполошил? И гвардию за собой привел? Зря. Солдатики тут поросяток наших колют.
Лицо у мамы заалело пятнами.
– По какому праву? Кто позволил?
Калугин не торопясь раскурил самокрутку, пыхнул горьковатым дымком.
– Эх, Аннушка,– пустился он в длинные рассуждения,– право по нонешним временам одно существует: война все спишет...
Красноармеец недовольно поморщился, вмешался в разговор:
– Вы, гражданка, не волнуйтесь. Там действительно мои товарищи свинью закололи. Так у нас на это от вашего колхоза разрешение есть.
Он порылся в нагрудном кармане, извлек оттуда клочок бумаги с лиловой печатью и размашистой подписью, протянул маме. Та повертела его в руках, прочла вслух: «Разрешается... части Красной Армии...», вернула бумажку.
– Рекордистку-то нашу зачем же? – тихо спросила она.
Андрей Калугин снова не упустил случая пофилософствовать:
– Чисто женское у тебя понимание предмета, Анна Тимофеевна. Раскинь-ка так: на своих, к примеру, ногах Белуга от супостата не уйдет – слабы у ей ноги, а мяса тяжелы. Транспорт подходящий для нее пока не изобретен. Самый для Белуги выход – в солдатский котел. Не без пользы, значит, пропадет, не позволим мы такой заслуженной свинье пропасть без всякой пользы.
Он повернулся к красноармейцу, кивнул в сторону мамы:
– Заглавная и наилучшая у нас свинарка. Переживает.
– Ага, понятно,– отозвался красноармеец, подошел к Юре, наклонился, поднял его на руки. Юра отчаянно отбивался, барахтался, отталкивал красноармейца руками.
– Уйди, уйди, ты нехороший! – кричал он.
Но не тут-то было.
– Славный ты парень,– ласково приговаривал красноармеец, заключая брата в железные объятия.– Славный парень, и душа у тебя нежная, любящая – не по нынешнему времени душа. Горько тебе придется.
Юра понемногу успокоился, тронул кружочек медали на груди красноармейца.
– За финскую,– мимолетная улыбка тронула губы бойца.– В этой не заслужил еще.
Он спустил Юру на землю, повернулся к маме:
– Так что ж выходит, гражданочка: поладили мы между собой?
– Вон наш дом,– показала мама.– Заходите, коли хотите. Сварю мясо, молока поставлю.
– Спасибо.
Красноармеец горько усмехнулся:
– Расколошматили нас – теперь вот на переформировку идем. С продовольствием, извиняюсь, хреново, так вот по колхозам и питаемся. А кормить-то нас не за что, не за что! – вдруг вскрикнул он.
Мама тронула его за локоть:
– Не надо. Нам ведь тоже нелегко.
Красноармеец махнул рукой:
– Согласен... Сынок,– позвал он Юру,– поди-ка сюда, сынок.– И достал из нагрудного кармана красноармейскую звездочку, протянул братишке.– Возьми на память. И запомни, сынок, мы еще предъявим счет немчуре поганой. За все сполна предъявим.
Из свинарника вышел молодой пухлогубый боец: рукава гимнастерки закатаны, ворот расстегнут.
– Готово, старшой.
– Ну и хорошо.
Пожилой красноармеец пожал маме руку, Юрку потрепал по голове и скрылся в помещении.
Ненадолго задержалась в Клушине эта, поредевшая в сражениях с гитлеровцами, часть. Потом и другие проходили через село, и их привалы были коротки и тревожны.
...Смешанное стадо вопило на все голоса: мычало, блеяло, хрюкало. Бестолковые овцы никак не хотели идти по дороге – все рвались в луга, и злые как черти пастухи, колотя пятками по бокам ни в чем не повинных коней, носились вслед за ними, щелкали длинными бичами – точно из ружей палили.
– Геть, геть! – кричали они.
– А, чтоб тебя!
Все село вышло провожать колхозное стадо. Женщины стояли у калиток, смотрели, козырьком поставив руку над глазами, на пыльную дорогу. Смотрели вслед гурту до тех пор, пока не растаяло на линии горизонта темное облако, поднятое сотнями копыт.
– Вот и осиротели мы,– грустно сказала мама.– Куда теперь руки приложить – не догадаешься.
На все хозяйство осталось несколько рабочих лошадей, не считая резвого выездного жеребца – его до войны седлали только для председателя Кулешова, да с десяток худосочных коровенок, а еще овцы и свиньи из тех, что поплоше, для которых, заведомо ясно, долгий путь в Мордовию окажется гибельным.
На пароконной бричке с крытым верхом подкатил к нашему дому Павел Иванович. Одетый, несмотря на жару, в наглухо застегнутый серый плащ-дождевик, в полувоенной фуражке защитного цвета и скрипящих хромовых сапогах, он сошел с брички, приблизился к нам. Мы стояли у колодца.
– Вот, ухожу, стало быть. Попрощаемся, что ли?
Расцеловался с матерью, со мной, с Зоей, подержал на руках Юру.
– Свидимся ли еще, крестник? Ну, живи!
– Не надрывай душу, Павел Иванович, ступай с богом,– поторопила его мама.
Тяжело ступая, дядя Павел побрел к бричке. Поднялся на подкрылок, обернулся:
– Так я попрошу, Анна Тимофеевна: присмотрите за домом. Вот пусть хоть Валентин туда переселится. Не маленький – уследит.
Застучали колеса по дороге.
– Что делается, что делается...– На лице у мамы недоумение и удивление написаны.– Не узнать Павла Ивановича. С ума он сошел, что ли? Сколько горя в России, а он о хате своей забыть не может.
* * *
Через несколько дней мама привезла из больницы отца. Смотреть на него было грустно: голова обрита наголо, щеки втянуты, глаза ввалились. По избе ходит с трудом, тяжело опираясь на трость.
– Уж думала, и не жилец на этом свете. Шутка ли – сыпняк,– призналась нам с Зоей мама.
Больше всех возвращению отца радовался истосковавшийся о нем Юра.
Снова в сборе была вся наша семья.
Помня просьбу дяди Павла, время от времени наведывался я в его избу, смотрел, все ли в порядке. Иногда и ночевать в ней оставался.
«Пал смертью храбрых…»Он был и проще, и доступней на этот раз, тот самый чернявый «товарищ уполномоченный» из района, что проводил в нашем селе первомайский митинг. В армейской гимнастерке, без знаков различия, туго перетянутый командирским ремнем – кобура с пистолетом на правом бедре,– вошел он в комнату сельсовета, куда собрались мы по вызову рассыльной.
– Здравствуйте, товарищи комсомольцы!
– Здрасьте! – отозвались нестройно.
– Вот какое дело, ребята...
Он подвинул к себе стул, оседлал его, положив руки на спинку, внимательным взглядом прощупал каждого из нас. Человек десять или двенадцать – все сверстники, дружки по улице и школе,– мы с интересом ожидали, что скажет он нам.
– Вот какое дело, товарищи! Я разговариваю с вами по поручению районного комитета партии. Есть данные, что в пределах района действуют фашистские шпионы и диверсанты. Это во-первых. Во-вторых, в окрестных лесах с некоторого времени появились дезертиры, предавшие Родину в трудный для нее час...
Наверно, его самого смутили собственные же высокопарные слова, он поморщился, поправился на ходу:
– В общем, всплывает всякое дерьмо, ставит палки в колеса...
Мы молча принимали тяжелую правоту его слов.
– Так вот, товарищи,– продолжал он,– районная партийная организация в каждом населенном пункте создает оперативные комсомольские группы по обезвреживанию шпионов и диверсантов, по выявлению дезертиров. Такая группа должна действовать и на территории вашего колхоза. Вооружиться рекомендую исходя из обстановки: охотничьи ружья, полагаю, в селе есть. Всех присутствующих здесь и будем считать членами оперативной комсомольской группы. Кто-нибудь против?
– Все за! – дружно закричали мы. Идея нам понравилась.
– Славно! Теперь стоит вопрос о старшем, о командире.
Он повертел в руках бумажку – список собравшихся в сельсовете, просмотрел фамилии.
– Кто тут будет Гагарин?
Я поднялся со скамьи.
– Это твоя мамаша работает на свиноферме?
– Работала,– поправил я.– Свиней-то нет больше.
– Помню, помню твою мамашу. Вот ты... как по имени-отчеству? Валентин Алексеевич?.. Вот ты, Валентин Алексеевич, и возглавишь группу, если, конечно, комсомольцы не возражают.
– Согласны! – опять закричали ребята.
– Ну и добро. Инструкции... впрочем, какие тут к черту инструкции? Патрулировать вам придется по ночам, к несению боевой службы следует приступать сегодня же. Колхозные кони – оперативность должна быть подлинной – поступают в ваше распоряжение. Все!
Мы гурьбой вышли из сельсовета. Низкие и тяжелые облака плыли над селом, обещая скорую осень и затяжные дожди.
Уполномоченный достал из кармана галифе коробку «Казбека», закурил, протянул папиросы нам. Коробка загуляла по кругу: все мы вдруг почувствовали себя очень взрослыми и наделенными большой ответственностью людьми.
По праву командира оперативной группы оседлал я персонального председательского жеребца – вот уже два месяца скучал он без хозяина.
Мы выехали за околицу. Толпа мальчишек, в том числе и неразлучная троица: наш Юра – он явно гордился тем, что мне доверили командование группой, Володя Орловский и Ваня Зернов – бежала вслед за нами. Женщины глазели на нас из окон, от крылечек, и во взглядах их можно было прочесть и удивление, и насмешку, и жалость. Наверно, странное представляли мы зрелище: мальчишки верхом на заезженных клячах, кто в седле, а кто и просто так – охлюпкой, с безобидными дробовиками за спиной.
Сами ж себе мы казались грозной вооруженной силой, готовой без страха и сомнения, лицом к лицу, в упор встретить любую опасность.
За околицей придержали шаг, посовещались малость и пришли к единодушному мнению: окрестные леса, если будем держаться вместе, и за ночь не объедем. Разбились на группы по два-три человека, прикинули каждой участок.
Я остался в паре с Володей Беловым.
– Юрка,– крикнул я брату: мальчишки все под ногами у коней вертелись.– Шпарь домой, к утру диверсанта тебе привезу!
– А зачем он мне? – резонно возразил брат.
Солнце еще совсем за горизонт не ушло, но в лесу, куда мы вскоре въехали на рысях, было уже и сумрачно, и прохладно.
– Смотри внимательней,– шепотом предупредил я Володю.– Может, они где-нибудь костер жгут.
– Как же, станут они себя демаскировать.
Мы быстро и как-то незаметно для себя привыкли ко всяким, не знаемым прежде, словечкам из воинского обихода и умели при случае щегольнуть ими.
Темнело очень быстро, и вместе с надвигающейся темнотой надвигались на нас и неясные страхи. Наши кони почти вслепую, наугад продирались в лесной чащобе, с треском ломали кустарник, и треск этот, казалось нам, слышен был на много верст окрест. А ну как, думалось, не мы обнаружим шпионов или диверсантов, а они нас? Что-то будет тогда? У них, поди, и вооружение получше, и по одному они не ходят – группами.
Вдруг уже крадутся за нами, чтобы напасть со спины? А может, на мушке держат?
Не сговариваясь, по молчаливому соглашению торопливо пересекли мы лес и галопом выехали в хлебное поле, нащупали дорогу: звезды высвечивали прикатанный, прибитый большак.
Тихо, спокойно все. Где-то очень далеко, за Гжатском,– аж у Вязьмы, думать надо,– высверкивают в небе торопливые молниевые росчерки, погрохатывают раскаты грома.
«Пушки тяжелые бьют»,– догадались мы.
За хлебным полем начиналось другое – картофельное. И тут-то вот почувствовали мы оба, что отчаянно проголодались, и, наверно, поэтому нас осенило: если диверсанты не разжигают костра – разведем его мы. Смотришь, они и препожалуют прямо на огонек, тут мы их, голубчиков, и сцапаем.
Спешились, стреножили коней, картошки накопали, из старого омета надергали соломы, и заполыхал наш костер.
Печеная картошка оказалась очень вкусной. За день – весь день проработали на току – мы здорово приустали и потому, насытясь, избавясь от голода, прижались друг к другу, плечом к плечу, и незаметно уснули.
Пробудились одновременно, как от толчка, и... оторопели. Перед нами стояли четверо: трое в штатском – в телогрейках, в пальто, у одного за плечами русская трехлинейка, а четвертый – в шинели, и к солдатскому его ремню прицеплена граната. Физиономии у всех заросшие, немытые, видать, давно, и все с пристальным интересом рассматривают нас.
Костер наш давно потух, но и без того было светло: вон и солнце взошло, карабкается наверх.
Впрочем, нам с Володей было не до солнца.
«Прощай, мама родная! – пронеслось в голове.– Они. Бандюги! Сейчас пристукнут...»
Хотел подняться на ноги – ноги не подчинились. Плечом почувствовал, какая крупная дрожь бьет Володьку. И ружей наших не видно. Куда к черту они подевались?
– Хлопчики,– вежливо поинтересовался бородач в шинели и с гранатой на поясе,– вы здешние?
– Угу,– невнятно выдавил я.
– В какой стороне Гжатск будет? Заплутали мы...
И Володя и я, как по команде, вытянули руки, показывая направление.
– Ага. Так я и думал.
Бородач в шинели носком разбитого ботинка ковырнул пепелище – серые останки от нашего костра. Из золы выкатилась обугленная картофелина. Он наклонился, поднял ее, разломил и с сожалением отбросил в стороны обе половинки.
– Как вы сюда попали, хлопчики? Что вы делаете тут?
– О-охотимся,– трудно ворочая языком, ответил Володя.
Бородач улыбнулся печально:
– На нас охотиться не надо. Мы свои, ополченцы мы. Точнее, все, что осталось от славной ополченской дивизии.
– Хватит тебе,– угрюмо перебил его товарищ с винтовкой за спиной. Только тут я разглядел, что он в очках.
Мы встали с земли: наши ружья – я уже не надеялся их увидеть – лежали у нас за спинами.
– Прощайте, ребята.
Через неубранную рожь пошли они в ту сторону, где лежала дорога на Гжатск.
– Может, и мой отец где-нибудь сейчас скитается,– мрачно сказал Володя, глядя им вслед.
Рожь, придавленная сапогами и ботинками, не хотела распрямляться: новая дорожка обозначилась в поле.
Пристыженные и злые, молча растреножили мы коней и поехали к дому. До самой околицы не обменялись ни единым словом, а солнце между тем поднималось все выше и выше.
Юра встретил нас за околицей. Он был озабочен чем-то, расстроен явно. «Наверное, волновался, что нас так долго нет»,– подумал я.
– Валя,– крикнул он, подбегая,– я тебе что-то сказать хочу!
– Военная тайна? – засмеялся я.– Говори вслух.
Брат не улыбнулся.
Я придержал коня, Володя проехал вперед.
– Давай-ка руки, Юрка, лезь сюда.
Он довольно ловко вскарабкался на круп коня. Над самым ухом моим проговорил:
– Валь, дядю Ваню убили на войне.
– Какого дядю Ваню? – не понял я.
– Белова. Ихнего вон...– Он показал на Володю.
Да ты что!..
То ли слишком громким был Юркин шепот и Володя услышал нас, то ли сердце подсказало что-то товарищу, но он вдруг рванул коня в галоп.
Когда мы с Юрой, перемахнув через ограду на чьем-то огороде, подскакали к дому Беловых, там стояла плотная толпа молчаливых женщин. Я соскочил с коня, пробился вперед. Мама держала на руках впавшую в беспамятство тетю Нюшу, а Нинка Белова брызгала ей в лицо из кружки. Навзрыд плакал Витька – самый младший из братьев.
Бледный как полотно подошел ко мне Володя и протянул листок тонкой папиросной бумаги. Руки у него дрожали.
И у меня, когда я взял листок, запрыгали в глазах отпечатанные на машинке буквы. «Иван Данилович Белов... пал смертью храбрых... при защите социалистического Отечества...» – с трудом разобрал я.
Ивана Даниловича, дяди Вани Белова, отца моих товарищей, нашего доброго, приветливого всегда соседа, не стало. Может, ошибка, нелепость какая?
...Это была первая траурная весточка, нашедшая дорогу в наше село.
Весь этот день и многие последующие Юра не отходил от отца. За обеденным столом садился непременно рядом с ним, а когда отец, еще очень слабый после болезни, опираясь на трость, шел на ток или в правление, Юра непременно цеплялся за его свободную руку. Словно боялся потерять отца.
* * *
Горе в одиночку не ходит.
Все чаще в той или иной избе плакали навзрыд женщины.
Погиб Григорий, двоюродный брат Ивана Даниловича.
Сразу две похоронки пришли в дом Аплетовых: не стало Ильи и Александра.
Пал смертью храбрых наш беспокойный пред-колхоза Иван Иванович Кулешов...
И многие, многие другие.
Оперативная комсомольская группа выезжала в патруль почти ежедневно. Растерянность и страх, охватившие в первую ночь,– в откровенном разговоре выяснилось, что не только мы с Володей праздновали тогда труса,– уступили место привычке и ненависти к неуловимому, коварному врагу. Гибли в сражениях отцы – ребята мужали.
Увы, изловить шпиона или диверсанта не так-то просто. Слышно было, что районной милиции такие операции иногда удаются. Но на то она и милиция: там и люди повзрослей, и сноровки у них, привычки к этому делу побольше. На нашу же долю, как ни старались и как ни желали мы этого, ни один паршивенький диверсант не достался.
