Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

КАДРЫ – ЗОЛОТОЙ ФОНД… СТАЛИНА

Из советских руководителей хрущевской и брежневской поры было немало таких, кто работал со Сталиным. К политическим старожилам принадлежал и секретарь ЦК КПСС, ответственный за связи со странами социализма, К.В. Русаков, помощником которого я работал в 1983–1986 годах, перед его уходом в отставку.

Как и многие другие выдвиженцы сталинской кадровой политики, он исключал разговоры о вожде, ограничиваясь в случае необходимости казенными характеристиками сталинизма.

Сопровождая Русакова в поездках за рубеж и по Советскому Союзу, общаясь с ним не только на протяжении всех рабочих, но и многих выходных дней, я не раз выслушивал его рассказы о работе на различных стройках пищевой индустрии – в Ленинграде, в Закавказье, в Сибири, об учебе в Ленинградском политехническом институте, даже о школьных годах в Торопце. Но работа на посту министра рыбной промышленности не фигурировала в этих воспоминаниях.

Занавес приподнялся только в короткий период пребывания у власти Черненко. Случайно или нет, но воспоминания о Сталине прорвались именно тогда, когда стало известно о поразившем многих наблюдателей в Москве решении ЦК КПСС о восстановлении в членах партии Молотова, который почти за тридцать лет до этого был заклеймен Хрущевым как главарь антипартийной группировки и отпетый сталинист.

Ранней весной 1985 года мы прилетели с Русаковым в столицу Марийской АССР город Йошкар-Олу, где он должен был встретиться с избирателями накануне выборов в Верховный Совет РСФСР.

Медленная прогулка по дорожкам дачного поселка обкома КПСС, где находилась резиденция высокопоставленного гостя из Москвы, а может быть, совпадающая с теми днями годовщина сталинской смерти поворачивала память к фигуре вождя. Для большинства советских людей к тому времени Сталин терял черты реальности, но не для тех, кто долго ли, коротко ли, был с ним рядом.

– Я вам не рассказывал, как меня назначили рыбным министром? – скорее риторически, чем с подлинным интересом спросил Русаков, повернув внезапно разговор с текущих дел в сторону далекого прошлого. И дальше пошел его рассказ, как всегда в нервной манере, построенный из коротких, емких фраз.

– С рыбной отраслью, – сказал Русаков, – я был связан давно, но не как рыбак, а как строитель. Рыбу если и ловил, то лишь в речке на удочку. На рыболовецких судах вообще никогда не плавал. После окончания института строил один за другим мясоперерабатывающие заводы.

Когда кончилась война, был взят курс на развитие морского рыболовства, создано несколько флотилий. И тут оказалось, что у нас нет достаточных холодильников для хранения рыбы. Срочно стали строить. Но строителей в Минрыбхозе не было. Назначили меня начальником строительного главка, заместителем министра по строительству. Поручили строить холодильники. Принципиальной разницы со строительством мясокомбинатов здесь нет. Вся работа – на берегу.

Затем оказалось, что не хватает и причалов для рыболовного флота. А это потребовало больших капиталовложений, рабочей силы. Ясно было, что без крупного решения ЦК партии и Совета министров не обойтись. Подготовили текст проекта и отправили на утверждение.

Когда бумага попала к Сталину – а она не могла его миновать из-за запрашиваемых больших средств, – он ее стал прорабатывать в своей манере. Спросил: кто визировал и кто готовил проект из специалистов? Ему, видимо, сказали: такой-то замминистра. Он распорядился: вызвать, чтобы сам все объяснил, своими словами.

– Нашли меня, – продолжал вспоминать Русаков, в деталях восстанавливая немаловажный для него день из далекого прошлого. – Никаких объяснений мне никто не давал. Пригласили в присланную машину и в сопровождении молчаливого человека куда-то повезли.

Выехали на Минское шоссе. Свернули в лесок. Заехали за ворота с охраной. Машина тутже остановилась, дальше не пошла. Меня повели. Никто ничего не говорит. Но понятно было, что это сталинская дача. Так она и представлялась по разговорам тех, кто здесь бывал.

В помещении дачи Сталина не было. Кто-то из охраны сказал, что он работает в беседке и велел привести меня туда.

Беседка с тыльной стороны дома, ближе к пруду, открытая. В ней столик круглый и два легких кресла. Ьот и все.

Сталин без малейшего вступления: «Вы готовили? Объясните подробнее. Зачем такие объемы? Почему такая сумма?»

Вопросы были – мои, профессиональные. Поэтому никакого волнения у меня не было, – сделал упор Русаков, видимо и сам удивившийся в дальнейшем обстоятельствам и последствием той беседы со Сталиным. – Все объяснил четко. Чувствовалось, что долгих комментариев делать не надо. Хотя на отдельных деталях Сталин сам останавливался. И тогда надо было тут же излагать конкретные данные с цифрами, с подробностями. Вплоть до начертания тут же, от руки, схем или общих чертежей.

В целом разговор продолжался часа три. Ни по имени, ни по фамилии он меня не называл. Оборвал разговор так же, как и начал, – почти на полуслове: «Так, вы свободны».

Ушел я от Сталина в полном непонимании – принял он мои доводы или нет.

Однако вскоре состоялось решение Политбюро. Наш проект в целом утвердили. Министр Ишков был на том заседании и говорил потом, что Сталин детальные знания проявил, будто он всю жизнь порты и холодильники строил.

Прошло какое-то время, – продолжал Русаков экскурс в свою биографию. – Программа строительства идет полным ходом. Я занимаюсь всеми этими делами, езжу по стройкам из конца в конец страны.

Вдруг – беда. Один за другим гибнут несколько кораблей. Эта сторона работы министерства меня не касалась. Я – не рыбак, а строитель. Но все равно земля под ногами ходит. Ишкова за общие недоглядки с работы снимают. Хотя он – специалист, каких мало в рыболовной отрасли.

Ждем, кого назначат новым министром. Перебираем в голове фамилии начальников рыболовного флота. Их по пальцам можно пересчитать.

Выходит решение. Узнаю о нем, когда оно уже подписано, – назначить министром рыболовного флота Русакова. Как гром среди ясного неба. Ни кораблей, ни снастей, ни технологии я не то что не знал, но и понятия о них не имел. Моя зона ответственности – берег, стройка. А тут – флот. Земля и небо, вернее – суша и море!

Потом мне рассказывали, как было дело.

Когда потонули корабли, Сталин сразу же отрубил: министра снять, если личная вина вскроется – отдать под суд. Министром назначить нового.

Начались поиски кандидата на вакантный пост. Человек семь Сталину предлагали. Но каждый чем-нибудь не подходил.

Потом он сам вдруг вспомнил: был тут у меня один такой светленький, вроде бы толковый паренек.

Кому нужно, быстро высчитали, что светленький – это я, и хотя давно уже не паренек, это значения не имело. Перечить никто не стал, зная об отвергнутых уже кандидатурах. Дали решение на подпись. И все. Меня даже и не ставили в известность до назначения.

Первый раз я попал на корабль, ведущий лов сельди, уже став министром. Все пришлось осваивать на ходу. Не двадцать четыре, а, кажется, сорок восемь часов в сутки работал. С одного флота – на другой.

Освоился было. Удалось соединить возможности морской и береговой службы. Но тут новая смена кадров. Вернее, не кадров – всей системы.

Сталин умер. Хрущев решил: Ишкова вернуть, поскольку того Сталин снял. Ну, а меня – в аппарат Совмина. Проработал там пару лет. Хрущев стал главой правительства и меня с глаз долой – экономическим советником в Польшу, потом послом в Монголию. Должно быть, с умыслом – чтобы ни моря, ни рыбы и в помине не было.

Снимал с себя министерские обязанности словно кандалы. Хотя и привык уже их носить.

Судьба поворачивалась в один момент то так, то эдак, – заканчивал рассказ Русаков. – А ведь дело-то касалось министра, с которым связана целая отрасль, работа сотен тысяч людей. Кажется, с тех пор я о рыбе в товарных количествах и думать не могу. Хотя от малого увлечения меня волнения не избавили. По-прежнему люблю с удочкой посидеть. И не у моря. А на речке. Еще лучше на пруду. Чтобы я мог отвечать только за одного рыбака – за себя самого и за одну снасть – свою удочку.

ГЛАВНОЕ – УБЕЖДЕННОСТЬ

Отношения Москвы с социалистическими союзниками предполагали демонстрацию полного единства взглядов. Следили за тем, чтобы как можно быстрее поддержать советскую позицию, сами руководители «братских стран». Таких акций солидарности было особенного много в годы правления Хрущева, и чаще всего они касались осуждения югославского ревизионизма как самой большой опасности.

В 60-м году югославы приняли новую программу своего Союза коммунистов, которая была воспринята Хрущевым как очередной вызов научному социализму, и тотчас же началось ее повсеместное осуждение.

Пришла шифротелеграмма из Улан-Батора от советского посла в ту пору в Монголии В.М. Молотова, выведенного незадолго до этого из руководства КПСС за ан-тихрущевские действия и потому всячески доказывавшего свою лояльность официальному курсу Москвы.

Молотов сообщил, как успешно и с большим политическим подъемом прошел пленум ЦК Монгольской Народно-революционной партии, который единодушно осудил ревизионистскую программу СКЮ.

Сразу после пленума, писал посол, его пригласил руководитель монгольских коммунистов Ю. Цеденбал, который просил передать личные заверения Хрущеву в верности Монголии марксистско-ленинскому курсу Цеден-бал также сообщил, что выступавшие на пленуме ораторы подвергли ревизионистскую программу разносторонней критике, вскрыли корни заблуждений Иосипа Броз Тито, показали, какую угрозу социалистическим завоеваниям несет реализация ошибочных программных установок.

В заключение беседы с послом, сообщал Молотов, Цеденбал передал его доверительную просьбу советским товарищам прислать один экземпляр югославской программы на русском языке, чтобы он мог прочитать ее и глубже разобраться в их заблуждениях, а значит, еще более аргументированно участвовать в полемике с использованием доводов из монгольской действительности.

Меланхоличный тон, которым была передана просьба монгольского лидера, спокойное восприятие послом этого обращения свидетельствовали об обыденности ситуации. И Цеденбал, и Молотов, и те советские руководители, которым адресовалась телеграмма, полагали нормальным прежде всего убежденно заявить о единстве взглядов, а уж потом подумать о том, к чему это относится.

Читая в ту пору по долгу дипломатической службы шифротелеграммы посла в Улан-Баторе, я так и не увидел сообщения о том, что Цеденбал получил ревизионистскую программу СКЮ. Скорее всего, никто не стал «распространять» эту вредную литературу. Впрочем, у меня есть большие сомнения и в том, что ее читал сам инициатор осуждения – Н.С. Хрущев. Достаточно и того, что он был убежден в своей правоте и хотел, чтобы другие убеждали его в том же.

С тех пор прошло много лет. Сменилось множество вождей. Задумываюсь подчас, почему в памяти отчетливо отложился столь незначительный фрагмент дипломатической переписки. Неужели потому, что неизменная формула: правитель прав – звучит всегда убежденно, но не во всем убеждает?

И У ПРЕМЬЕРОВ БЫВАЮТ НЕДУГИ

Руководители, стоящие на трибуне, принимающие парады и рапорты, кажутся лишенными недостатков.

Дистанция между правителем и обществом, помноженная на почитание власти, превращает правителей в подобие героя с лубочной картинки – красив, розовощек и без недостатков.

Такие представления опрокидываются дурной политикой. Ну и, конечно, более близким общением, если на то представится случай.

У меня идеалистическое представление разбилось при таких обстоятельствах: я переводил разговор, который вел с делегацией одной из арабских стран советский премьер-министр Булганин.

Это были давние времена первых лет хрущевской власти, когда вообще кремлевские начальники казались небожителями.

Перевожу не очень громко, чтобы было слышно сидящему рядом премьеру. Но замечаю, что он не реагирует на вопросы и реплики, которые, казалось бы, нельзя оставить без ответа. Ну, думаю, наверное, руководитель и должен быть таким «непроницаемым». Поэтому продолжаю переводить в прежней манере.

Вдруг ко мне сзади подходит шеф протокольной службы и почти не наклоняясь, достаточно громко говорит: «Переводите громче, Николай Александрович глуховат на левое ухо». Я ощутил неловкость, но не за свою речь, а за физический недостаток, выявившийся вдруг у премьер-министра, да еще о котором сказано во всеуслышание.

Но никто из присутствующих на это не обратил внимания, видимо, будучи занят не только чужими, но и своими недостатками.

С тех пор, когда смотрю на торжественные церемонии или другие слагаемые политической хроники, думаю: этот глуховат, или подслеповат, или у него что-то еще там не в порядке?

ЗОВИТЕ МЕНЯ ПРОСТО – ИЛЬИЧ!

При Сталине про Сталина было мало анекдотов. За них сажали.

При Хрущеве эта форма народного творчества расцвела таким пугающим цветом, что «анекдотчиков» стали отлавливать и осуждать как клеветников и очернителей нашей действительности.

Хотели было и при Брежневе развернуть ловлю сочинителей и распространителей анекдотов. Но их было так много, что совладать с этим оказалось невозможным.

Главным героем анекдотов стал сам Брежнев. Видимо, эта личность и ее деяния не могли восприниматься только серьезно и требовали иронического осмысления. Первый анекдот появился сразу же, как возник вопрос – какими словами величать нового начальника.

Говорят, что кто-то из приближенных спросил об этом его самого. Дескать, вождя всех народов называли «товарищ Сталин», Хрущева – «дорогой Никита Сергеевич», а к вам-то как обращаться? Брежнев подумал малость и ответил без затей: «Зовите меня просто – Ильич!»

Потом, когда стали переписывать книги про прошлое, выбрасывая из них все конкурирующие с Брежневым имена, люди стали говорить, что история СССР – это жизнь от Ильича до Ильича.

ОТРЕДАКТИРОВАННЫЙ БРЕЖНЕВ

Практически все записи бесед и переговоров высших советских руководителей рассылались для ознакомления членам политбюро и секретарям ЦК КПСС.

Эти записи тщательно редактировались в секретариатах соответствующего участника переговоров. Смысл редактирования всегда был один и тот же: чтобы «наш» начальник выглядел хорошо, по крайней мере, умнее «их» представителя.

Насколько известно, также редактировались и записи переговоров с иностранными участниками. Поэтому если сличить, допустим, польские и советские записи одних и тех же бесед, то может создаться впечатление, будто на бумаге запечатлены совершенно разные встречи.

Особенно тяжело обстояло дело с записями бесед Брежнева. Причем, как ни странно, не на втором этапе его руководящей деятельности, а в начальном.

После того, как Брежнев перенес тяжелейшее заболевание, его участие в переговорах сводилось к зачитыванию подготовленных памяток. Поэтому редактирование записей того, второго периода носило скорее косметический характер.

Сложнее было в начальном периоде правления Брежнева. И тогда тоже к каждой беседе готовились памятки. Это были подчас большие документы – с десяток страниц, хотя обычный стандарт короче, три-четыре машинописных страницы.

Пытаясь придать доверительность беседе, Брежнев мог и не листать лежавшие перед ним тексты, излагая по памяти главные идеи задуманного разговора.

Если в беседе участвовали толковый переводчик или помощник, умевшие быстро записать смысл произнесенной фразы, то записанная речь могла сразу же выглядеть связной.

Хуже обстояло дело, если по каким-то обстоятельствам по ходу беседы записать ее не удавалось, тогда разговор расшифровывался с техники, то есть с магнитофонов, которые были встроены в стол.

Если мне приходилось редактировать запись переговоров, к которым я же, как работник аппарата ЦК КПСС, и готовил материалы, это было нетрудно, поскольку заложенная в памятку логика обычно выдерживалась. Труднее было, когда от помощников генерального секретаря поступало поручение «причесать» запись беседы, о которой я не имел ни малейшего представления.

Столкнувшись в первый раз с технической записью, расшифрованной стенографисткой, я растерялся. На бумаге были зафиксированы одни междометия. Словно редкие островки встречались слова. И ни одной целой фразы. Никакой связи. Чувствовалось, что Брежнев выражал свои эмоции жестами, гримасой. Видимо, в целом это создавало понятный собеседнику образ. Таким же манером передавалось отношение Брежнева к словам собеседника.

Словами «э-э» или «ну-у», если глядишь человеку в глаза, можно передать широкую гамму чувств. Если бы на беседе был переводчик или другой участник, он записал бы: «Брежнев выразил согласие». Или наоборот: «Брежнев решительно возразил». Но поскольку на данной беседе никто не присутствовал, эти «э-э» или «ну-у» надо было перевести в членораздельную речь задним числом с помощью каких-то иных средств. Ведь не пойдет же никто к генеральному секретарю спрашивать: что он здесь промычал?

Моя растерянность перед ситуацией не только удивила, но прямо-таки возмутила помощника генерального секретаря, привлекшего меня к редактированию.

– Неужели не ясно, что здесь сказал Леонид Ильич? Не мог же он согласиться с неверной точкой зрения. А здесь – наоборот, очевидно, что он поддерживал. Мало ли что одним и тем же междометием выражено! Смысл-то разный.

Помощник генерального секретаря, недовольный моей несообразительностью, распалялся все больше:

– Незачем оглуплять положение. Должен сказать, что я не первый раз это замечаю. Вы что же, хотите, чтобы я пошел к Леониду Ильичу и сказал ему, что работник аппарата не в состоянии его понять?

Давно зная этого человека из окружения Брежнева, мизантропа и неврастеника, я не исключал, что он может без больших сомнений кинуться к дверям генерального секретаря, если сочтет что-либо «оскорбляющим Величество», как сказали бы в Риме во времена Нерона.

Поэтому успокоил его. Сказал, что попытаюсь разобраться.

Вернулся к разгадыванию политического ребуса. Позвонил коллеге, который готовил памятку к той беседе Брежнева. У него сохранился рабочий экземпляр. С этого текста я и переписал слова, которые по логике вещей должен был иметь в виду генеральный секретарь, произнося свои «э-э» и «ну-у».

Когда отдал законченную работу строптивому царедворцу, тот быстро пробежал текст. Остался доволен. «Теперь верно», – был его вердикт.

И тут я понял, что если бы он редактировал стенограмму, то с самого начала пошел бы найденным мною путем.

С тех пор всякий раз, когда сталкиваюсь с мудрыми словами руководящих деятелей, которые, словно бриллианты, расцвечивают записи встреч и переговоров, ловлю себя на сомнении: когда же это было сочинено – на этапе подготовки памятки или потом, перед сдачей исторического свидетельства на вечное хранение, на память потомкам?

НА НЕПОНЯТНОМ ЯЗЫКЕ

После очередного осложнения отношений с Югославией туда готовилась поехать первая серьезная советская делегация. Кандидатом в ее руководители был Андропов. Это было в начале 1967 года, когда он был секретарем ЦК КПСС по социалистическим странам.

Предложение попало к члену политбюро Кириленко, тупому и невежественному, но очень близкому Брежневу человеку, его соратнику еще со времен совместной работы в Днепропетровске.

Кириленко звонит Андропову, у которого идет проработка этого вопроса с участием трех-четырех человек. Разговор идет по так называемой «вертушке» – телефонной линии АТС Кремля. Эта телефонная система отличается большой громкостью, да еще Андропов держит трубку нарочито на расстоянии от уха. Поэтому мы прекрасно слышим слова обоих собеседников.

Разговор отражает разницу положения того и другого в партийной иерархии. Кириленко говорит только на «ты». Слышно, как он прихлебывает чай, помешивает ложечкой в стакане. Стало быть, сидит. Андропов разговаривает на «вы» и стоя, как это часто бывало при задевавшем его разговоре.

Кириленко не нравится предложение о поездке делегации в Югославию. Веских доводов у него нет, просто он против югославов, точнее – против Тито; должно быть, считает его ревизионистом, хотя и не знает в точности, что это такое. Заканчивает не вопросом, а утверждением: «На фуя нам это надо!».[1]1
  Приходится использовать это лингвистическое изобретение Солженицына, чтобы представить речь Кириленко, который без матерщины мог обходиться лишь в том случае, когда читал с трибуны написанные другими людьми доклады. (Прим. автора).


[Закрыть]

Андропов понимает, что убеждать Кириленко надо доступным его пониманию образом, и отвечает:

– Андрей Павлыч! Но «на фуя» – это же не аргумент!

Кириленко умолк, видимо, сраженный собственным оружием. Слышно было только, как звякнула ложечка о стакан. Сказал: «М-да». И повесил трубку.