Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

НЕПРИКОСНОВЕННАЯ ПРЯМАЯ СВЯЗЬ

Телефоны с автоматическим определителем номеров (АОН) появились в Москве примерно в 1975 году, но были они, естественно, не аппаратами массового пользования, а строго секретным достоянием спецслужб. Точнее сказать – одной спецслужбы, той, которая обеспечивала телефонную связь на самом высоком уровне, а именно – Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева.

Кабинет главного советского руководителя, а вернее оба его кабинета – на Старой площади и в Кремле, а также квартира и дача были связаны прямыми телефонными линиями с кабинетами всех членов политбюро, секретарей ЦК, некоторых военачальников. Если Брежнев хотел с кем-нибудь поговорить, ему достаточно было поднять телефонную трубку и нажать кнопку с соответствующей фамилией на своем аппарате. Звонившие же ему попадали сначала к секретарю, а тот уже докладывал «самому».

Аппарат прямой связи с Брежневым стоял и в кабинете председателя Совета министров РСФСР М.С. Соломенцева, помощником которого я в то время работал.

Первоначально линия прямой связи не была оборудована системой АОН. В начале 70-х годов техника у нас еще до этого не дошла. Когда же такое свершилось, служба правительственной связи никого в известность не поставила. Наверное, из соображений секретности. А может быть, и для того, чтобы нагнать больше страха на все нижестоящие структуры.

Из-за этого в кабинете предсовмина РСФСР случилось несколько приключений.

Началось с того, что добросовестная уборщица, которая старательно обихаживала стол главы правительства до начала рабочего дня, стала, как принято, вытирать пыль с телефонных аппаратов. Каждую трубку она тщательно протирала фланелевой тряпочкой, чтобы и следов предыдущих касаний не оставалось. Прилежно лоск навела и на аппарате прямой связи.

Видимо, час был очень ранний и дежурный в приемной Брежнева не прореагировал на поднятую трубку. Однако самописец АОН зафиксировал попытку прямого телефонного разговора с руководителем партии.

Незадолго до начала рабочего дня прямой телефон требовательно зазвонил в кабинете председателя Совмина России. Звонок был чрезвычайно громкий, непрерывный. Дежурный секретарь кинулся из приемной, чтобы выпалить по должной форме устойчивую формулу: «Здравствуйте, Леонид Ильич; Михаил Сергеевич Соломенцев должен прибыть с минуту на минуту, и я сразу же доложу ему о вашем звонке».

Однако у аппарата был не Брежнев, а такой же дежурный секретарь из его приемной, который сказал: «Михаил Сергеевич звонил час тому назад по этому телефону, сейчас Леонид Ильич приезжает, нужно ли ему докладывать о звонке?»

Естественно, секретарь Соломенцева, сославшись на недоразумение, просил Брежневу о звонке не говорить. И сразу же начался переполох.

Кто же пытался по прямой связи звонить Брежневу, да еще из охраняемого кабинета Соломенцева?

Дознанием занялась охрана председателя Совмина, офицеры КГБ. Опросили с десяток людей, кто хотя бы эвентуально мог оказаться вблизи кабинета. Злоумышленник не находился.

Не дал результатов и дактилоскопический анализ поверхности трубки.

Стертость отпечатков пальцев наводили на мысль о том, что действовал опытный человек. А это значит – особо опасный.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на глаза расследователей не попалась уборщица, которая зашла в приемную еще раз протереть пепельницы перед завершением своей смены. Допрошенная по всей строгости начальником охраны, она готова была клясться, что никакого умысла, кроме наведения чистоты, и в голове не держала.

Инцидент был исчерпан, но напуганная дознанием уборщица больше никогда не прикасалась к грозному телефону. Пыль стала въедаться в его пластмассовый корпус. Вместо цвета слоновой кости он стал грязно-желтым.

Зато телефонная трубка хранила отпечатки пальцев лишь председателя Совета министров РСФСР, что в полном смысле подтверждало выполнение инструкции о неприкосновенности столь ответственной связи.

В другой раз сам Соломенцев впопыхах вместо одной телефонной трубки поднял другую. И тотчас же громкий голос привел его в оцепенение: «Здравствуйте, Михаил Сергеевич, Леонида Ильича сейчас нет в кабинете, что ему передать?»

Признаться в том, что телефонная трубка столь уважаемой линии была поднята случайно, представлялось неудобным. Но выручало отсутствие Брежнева. Сказав, что позвонит в другой раз, Соломенцев положил трубку на место и велел отодвинуть телефон в самый дальний угол.

Неизвестно, сколько злоключений могло бы совершиться и дальше, если бы болезнь Брежнева не превратила аппарат прямой связи в безжизненное свидетельство прошлой активности высшего руководителя страны.

ФОКУСЫ ГЕЙШИ

Советская делегация прилетела в Японию. После общего знакомства ко мне подошел внушительного вида сотрудник посольства, представился прямо, без обиняков: резидент.

Для ясности я также открыто спросил:

– Дальний?

Он ответил:

– Нет. Ближний.

Так на языке тех лет обозначались за рубежом представители советской военной и политической разведки.

– Я буду все время поблизости, – продолжал новый знакомый, видимб, заранее вычислив мое положение секретаря делегации. – Если что понадобится, обращайтесь.

Отметив про себя, что столь демонстративно заявленная откровенность могла быть проявлением либо фанфаронства, либо привычки во всем идти ва-банк, я решил, что лучше от этого резидента держаться в стороне.

Думаю, он уловил мою дистанцированность.

Надо заметить, что Япония – страна жаркая и даже осенью, когда туда прилетела делегация, солнце припекало нещадно.

– Да вы снимите пиджак, чего в нем паритесь? – сказал мне как-то резидент.

– Не могу, – ответил я, – боюсь потерять деньги, потому что у меня вся касса делегации и даже запас на непредвиденные обстоятельства.

К вечеру того дня вся делегация оказалась в каком-то ресторане с традиционным размещением гостей на циновках по периметру зала.

В программе было небольшое представление. Один из номеров – гейша с фокусами. Вполне традиционные фокусы не стоили бы описания, если бы не финальная часть.

Фокусница поставила посреди зала стул – обычный, европейского типа – и пригласила кого-нибудь сесть на него. Никто не шелохнулся.

Тогда она обратилась прямо ко мне с предложением занять стул.

Все гости обрадовались, что их миновала чаша испытания, и стали убеждать меня: нельзя, дескать, отказываться.

Но я-то пиджак не снимал, боясь потерять казенные деньги, а тут – отдаваться в руки фокусницы! На такой риск я пойти не мог и вцепился в циновку, замотав головой в знак неколебимого отказа. Возникла неловкость, поскольку гейша продолжала настаивать на приглашении.

Выручил меня поднявшийся с циновки резидент. Он жестом успокоил всех. Сел на стул и отдался колдовству.

Фокусница завязала ему руки, накинула сверху мешок, обмотала веревкой. На секунду погас свет.

После этого фокусница размотала веревку, сняла мешок. Под мешком сидел все тот же резидент. Но в одних брюках. Ни пиджака, ни рубашки на нем не было.

Зал разразился аплодисментами. А меня прошиб пот. Я похлопал себя по карманам. Пачки с купюрами были на месте.

Тем временем пиджак и рубашку резидента принесли откуда-то из другого зала. Он вернулся на прежнее место.

Мы встретились глазами. Я признательно склонил голову. Больше к нему я не испытывал недоверия.

Только осталось загадкой: почему гейша на мне остановила свой выбор? Уж не для того ли, чтобы кто-то мог прийти мне на помощь?

РЕКВИЗИТ

Советская делегация на высоком уровне прибыла в Западную Германию и несколько дней находилась в городе Дюссельдорфе. Было время холодной войны и бдительности.

Каждый день из Бонна, из советского посольства приезжал дипломат, который, кажется, задался целью иметь как можно меньше внешних примет. При всем желании я не смог бы описать его внешность. Впрочем, неприметность, может быть, и была его главной приметой.

Он должен был знакомить главу делегации с шифротелеграммами, поступавшими из Москвы. Но поскольку главе было не до этих бумажных подробностей, он поручил чтение телеграмм мне, как его помощнику, с тем, чтобы я потом кратко информировал о главном.

Это нормальная система, и неприметный человек ее принял без большого сопротивления. Все встречи проходили в гостинице, в моем номере.

При первой встрече человек без примет протянул мне полуоткрытую ладонь, в которой была заранее заготовленная записка: «Меня зовут (имярек). Я должен ознакомить вас с сообщениями Москвы».

Я молча кивнул. Гость внимательно обвел взглядом пространство гостиничного номера, увидел кресло с высокой спинкой. Подвинул его к стене. Рукой сделал знак, чтобы я сел в это кресло.

Как только я оказался в кресле, надо мной раскрылся неведомо откуда появившийся широкий черный зонтик. Обычный дождевой прогулочный зонтик. Я оторопел.

Гость приложил палец к губам в знак молчания и затем очертил рукою круг по периметру потолка, давая понять, что откуда-то сверху может исходить опасность.

После этого он сунул мне под зонтик папку с бумагами. Спросил:

– Вам видно или потребуется фонарик?

Боясь, что сразу с зонтом, папкой и фонарем можно и не справиться, я сказал, что обойдусь и так.

Ознакомившись с телеграммами, я вылез из-под зонта. Человек стоял надо мной, непрерывно поворачивая голову из стороны в сторону, будто в ожидании атаки.

– Завтра я буду здесь в это же время, – сказал он, расставаясь, – зонт я оставлю у вас в шкафу.

Следующие два дня все повторялось по установившейся схеме.

На четвертый день делегация уезжала из Дюссельдорфа. Человек без примет ознакомил меня с телеграммами, сложил зонтик и поставил его в шкаф.

Мы распрощались. Перед его уходом я, вспомнив о зонте, сказал:

– Вы забыли зонтик, ведь мы же уезжаем.

– Нет, – сказал гость, – зонт мне не нужен.

– Куда же его деть? Ведь немцы не допустят, чтобы гость позабыл что-нибудь в номере.

– Оставьте его себе, – услышал я в ответ. – Зонт – реквизит. Он уже списан.

…Прошло много лет. Зонт до сих пор сохранился у меня. И откровенно скажу: вблизи него я стараюсь не вести сомнительных разговоров. Конечно, зонт – предмет неодушевленный. Однако он – реквизит времен холодной войны. При мне-то он молчит. Но вдруг кому-нибудь что-нибудь скажет?

СВИТСКИЕ РАССКАЗЫ

О ВРЕДЕ РЯБЧИКОВ НА ПАРАДНОМ ОБЕДЕ

Эта история приключилась с моим другом, прекрасным знатоком многих языков, который успешно начинал дипломатическую карьеру.

В давние хрущевские времена торжественные обеды в Кремле по случаю приема иностранных гостей были очень пышными, с изысканными угощениями.

На одном из обедов мой товарищ оказался единственным переводчиком, а хозяева и гости, как на грех, ударились в разговоры. У них была последовательность: когда один говорил, другие ели. Потом тот, кто высказался, принимался за еду, а другой подхватывал разговор.

Переводчику же надо было успеть перевести тех и других. Он только отмечал, как официанты ставили тарелку с рыбной закуской и забирали ее при смене блюд. Потом ставили перед ним мясную закуску и тоже уносили нетронутой. Так же было с душистым супом, с отварной осетриной.

Наконец появилось последнее перед десертом блюдо – жареный рябчик, соблазнительно поблескивавший румяной корочкой.

Энергия, затраченная на перевод речей, требовала компенсации, а организм молодого здорового человека вообще предрасположен к основательной еде. А тут еще такие соблазны.

На какое-то мгновение хозяева и гости сосредоточились на поданной дичи. Мой друг решил не мешкать. Пока официанты не забрали у него тарелку, он нанизал рябчика на вилку и вгрызся в него.

В это самое время пресытившийся гость решил сказать что-то умное. Один из хозяев грозно прошипел: «Переводите!» У переводчика сжались челюсти. Ребра рябчика хрустнули и впились в язык, исключая на какое-то время возможность членораздельной речи. «Вы что, сюда есть пришли?» – услышал он продолжение того же рычащего шепота.

В чрезвычайной ситуации человек способен на сверхъестественное. Хриплым от боли голосом переводчик довел свою партию до конца.

Когда обед окончился, один из хозяев удостоил его вниманием. Сказал: «Что-то у вас, голубчик, голос сел. Должно быть, от мороженого. Берегите себя. Ваша работа очень нужна людям».

Мой товарищ внял совету и, оберегая себя, ушел с очень нужной работы переводчика.

Говорят, что кто-то сделал и другие выводы из того случая, и на званых обедах перестали подавать жареных рябчиков.

Еще говорят, что переводчиков с тех пор стали сажать во второй ряд, не ставя перед ними никаких тарелок, чтобы и соблазна у них не было чем-нибудь навредить своим ценным качествам.

ПОДАРОК ДЛЯ ДРУЗЕЙ НА КУБЕ

В январе 1967 года, когда в Москве стояли трескучие крещенские морозы, на Кубу направлялась группа по изучению опыта развития общественных наук. Когда меня включили в ее состав, то наряду с прикидками по существу поездки пришла в голову мьсль взять с собой что-нибудь неожиданное, какой-то наш специалитет, чем можно было бы удивить и порадовать кубинских друзей.

Поэтому к традиционной бутылке водки я добавил в дорожный чемодан большущий пакет вяленой воблы, которую в Москве можно было купить только в закрытой правительственной системе распределения, называвшейся «Столовой лечебного питания».

Группа была небольшая. Возглавлял ее крупный философ, автор нашумевшей книги «Диалектика «Капитала», профессор Марк Розенталь.

Мотались мы по острову из конца в конец, встречи проходили по обычаям того времени и ранним утром, и поздней ночью. Спорили до хрипоты по главному тогда идеологическому противоречию: можно ли строить коммунизм в одной стране, когда полно стран, еще не обретших даже независимости. По идеологии Фиделя Кастро получалось, что – нельзя. Ну, а мы полагали, что уже вскарабкались на гору социализма и идем дальше, к коммунизму.

И вот подошло время отъезда. Хозяева устроили прощальный обед в домике на пляже Санта-Мария. Тут-то я и решил «удивить мир» – угостить кубинцев заморской для них рыбой.

Когда предложили аперитив и на столиках в гостиной появились бутылки с кубинским ромом, я достал припасенный мешок и вывалил из него гору серебристых рыбок, высохших до состояния паркетной доски. Помещение наполнилось острым, соленым ароматом.

Кубинцы оторопело смотрели на эту диковину российского вкуса, не зная, что же делать: то ли резать ножом, то ли колоть щипцами для орехов, то ли искать мачете для рубки сахарного тростника. Когда же мы показали им, как надо чистить воблу, глаза хозяев выразили не энтузиазм, а отчаяние.

Потом кто-то из них сказал, что большинство кубинцев рыбу меньше метра в длину и съедобной-то не считают. А эти мумифицированные мальки вообще показались памятником фауны доколумбовой Европы.

Однако вобла вызвала взрыв восторга в советской делегации. Профессор Розенталь всплеснул руками: «Последний раз я ел воблу перед войной. А в 30-е годы она была чуть ли не основным продуктом. Неужели она с тех времен сохранилась в правительственном буфете?»

Искренняя радость мэтра науки стала убедительным свидетельством, что не зря я тащил раритетный продукт с другого конца Земли. Хотя меня и обескуражило предположение, будто килограмм воблы мог достаться мне из запасников сталинских пятилеток.

Слова Розенталя, кажется, были приняты с пониманием кубинцами, поскольку укрепляли их во мнении, что привезенная мною рыба – музейный экспонат, который нормальные люди едва ли решатся съесть, даже если будут запивать каждый кусочек бутылкой рома.

Еще кто-то сказал, что если в Москве и такой рыбы нет, то понятно, какой коммунизм будет построен.

ПРОПАВШИЙ АРГУМЕНТ

У правящей партии первичные ячейки должны быть всюду. Поэтому и в самом ЦК КПСС была своя низовая парторганизация. По едкому замечанию Георгия Арбатова, партячейка в ЦК – все равно что драмкружок при МХАТе.

Парадокс. Но таковы правила игры.

Была парторганизация и в отделе по социалистическим странам. Кстати, в ней на учете состоял в свое время и секретарь ЦК Андропов. Году в 70-м меня избрали в состав партбюро этого отдела, где я отвечал за лекционнопропагандистскую, точнее сказать просветительскую работу.

Пригласили мы как-то в целях собственного просвещения одного из самых рьяных критиков тогдашней экономики, совсем молодого члена-корреспондента Академии наук Аганбегяна, модного в ту пору оратора в московских аудиториях.

Аганбегян крушил нашу экономическую систему, не оставляя в ней камня на камне. Одно – плохо, другое – отстало, третье – вообще во вред идет.

Как член партбюро, ответственный за это приглашение, я встретил Аганбегяна при его приезде. И провожал при завершении выступления.

Сопротивляясь обескураживающей критике Аганбегяна, я стал говорить ему, что, дескать, не все уж так отвратительно. Приводил какие-то доводы: производство растет, города строятся. Питаться стали лучше, одеваться добротнее.

С этими рассуждениями мы спускаемся по лестнице и подходим к гардеробу, где была система самообслуживания. Вдруг смотрю, а шапки моей на крючке, где висит пальто, нет.

Посмотрел на полу. Не упала ли? Пусто.

На других крючках висят другие шапки. Или ничего не висит – стало быть, владельцы их предусмотрительно забрали с собой в служебные кабинеты.

Стою в некотором замешательстве, решая, как поступить дальше – на дворе мороз. К чувству потери нужной вещи и другие мысли примешиваются. Ладно уж – украли шапку. Но хотя бы в другой день. Не на глазах у этого критикана.

Аганбегян криво усмехнулся, то ли сочувственно, то ли злорадствуя. «Ну, вот, – сказал он, раскланиваясь, – а вы уверяли, что не все так-то плохо. Куда уж дальше».

Обидно стало, что на этот «выпад» ответить оказалось нечем. Аргументы в защиту системы пропали вместе с шапкой.

НЕРЕШАЕМЫХ ВОПРОСОВ НЕ БЫВАЕТ

Переговоры с румынами в годы правления Чаушеску проходили очень трудно. Как-то на заседании стран Варшавского договора в Софии параллельно с бесконечной дискуссией глав делегаций застопорилось и согласование итоговых документов на уровне секретарей ЦК. Спор шел практически не между всеми шестью членами Договора, а только между нами и румынами.

Чтобы не застревать на отдельных положениях, секретари ЦК решили создать рабочую группу – по одному эксперту от румынской и советской сторон, которым и поручалось найти приемлемые формулировки по четырем спорным пунктам.

В эту пару в качестве советского эксперта включили меня. Найти развязки было немыслимым делом, поскольку моему партнеру и мне было сказано одно и то же, хотя и на разных языках: ни на шаг не отступать от заявленной позиции.

Нам отвели тихую комнату. Гостеприимные хозяева спросили, чем они могут помочь. Переглянувшись с румыном, моим давним знакомым, мы определились: помочь может бутылка коньяка с хорошей закуской.

Разговоры пошли обо всем, но не о формулировках. Через некоторое время к нам прислали кого-то спросить, нашли ли мы приемлемую формулу. Ответили: ищем. При полном понимании невозможности ее найти.

Однако рано или поздно предстояло дать ответ по существу. Осознание неизбежности приводит к изобретательности. Если нам не дано было сочинить устраивающие обе стороны положения, решили сложить то, на чем настаивает каждая из сторон. Добавили к этому альтернативные варианты с заменой слов при неизменности смысла.

Получилось по шесть вариантов на каждый из четырех спорных пунктов. Половина – с позиции Румынии, другая – с позиции СССР.

Принесли варианты начальникам – секретарям ЦК. Те говорят: хорошо поработали, хотя ничего не подойдет.

Но и секретарям ЦК надо было, в свою очередь, ответ держать. Они сократили наши варианты на две трети и передали их главам делегаций, то есть Брежневу и Чау-шеску.

Тем тоже надо было как-то заканчивать споры, ибо время переговоров уже прошло, наступил срок подведения итогов. Поделили уступки поровну. На две пошел румын, на две – Брежнев. Причем приняты были не первоначальные формулировки, а те, где мы с румынским экспертом поменяли слова.

Компромисс был достигнут. Или, по крайней мере, – видимость его. Пропагандистский оркестр мог прославлять нерушимую дружбу стран социализма.

Вскоре мы вновь встретились с моим румынским партнером, но не на рабочем, а на торжественном совещании по поводу какого-то юбилея Варшавского договора.

На этот раз нам не надо было согласовывать несогла-суемое, и мы пришли к общему пониманию рабочих правил: первое – безвыходных положений не бывает; второе – лучше, если будет что-нибудь, чем совсем ничего; третье, если можешь сделать позже – не спеши сделать раньше.