Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

ЗАЧЕМ НАМ ИХ СУВЕРЕНИТЕТ?

За месяц с небольшим до ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года руководители союзных государств направили коллективный ультиматум в адрес тогдашнего первого секретаря ЦК КПЧ Дубчека.

Текст ультиматума в виде письма руководителей пяти стран был принят на их встрече в польской столице. Советская делегация прибыла в Варшаву 14 июля, накануне совещания, и Брежнев сразу же провел переговоры с польским лидером Гомулкой, игравшим на правах принимающей стороны ключевую роль в организации всего мероприятия.

Вечер после знойного дня. Резиденция главы советской делегации на Парковой аллее. По кругу маленького дворика ходит широким тогда еще шагом Брежнев, разгоряченный только что закончившимся разговором с Гомулкой. Рядом семенит советский посол в Польше Аристов, бывший секретарь ЦК, не уверенный в прочности своей дипломатической карьеры.

Брежнев страшно недоволен тем, что Гомулка, с одной стороны, как и он, осуждает «ревизионизм Дубчека», а с другой – «талдычит о каком-то международном праве».

– Суверенитет! Суверенитет! – передразнивает Брежнев с гримасой на лице слова Гомулки. – А на фуя мне этот суверенитет?

– Правильно, Леонид Ильич, – подхватывает Аристов, – на фуя нам их суверенитет?

И вновь идут по кругу, вспоминая и отметая сразу же все, что «нес тут этот Гомулка».

Мы с Блатовым, моим начальником по чехословацкой истории, заместителем заведующего отделом ЦК КПСС, окаменело внимаем происходящему, явственно понимая, что нам придется трансформировать эту, с позволения сказать, фуевку в речь, которую на следующий день Брежнев будет произносить на встрече руководителей пяти социалистических стран.

Стоящий поодаль один из помощников генерального секретаря делает нам знаки, чтобы мы записывали мудрые слова главы советской делегации.

Нас привезли в Варшаву и вызвали в этот дворик специально для того, чтобы мы получили прямо от первого лица его характеристику происходящего и соответственно переработали подготовленный в Москве проект речи.

– Как же нам такие новации о суверенитете в речь-то включать? – обескураженно спрашиваю Блатова.

Слышу неожиданное:

– Мы все уже написали еще в Москве. В тексте говорится, что принципы социалистического интернационализма для нас – главное. А они, понятно, важнее суверенитета.

– Как же так? – не унимался я. – Кто-нибудь завтра припомнит: вам, скажет, образное мышление было продемонстрировано, а в тексте старая жвачка осталась.

– Хорошо, – согласился Блатов, – для новизны вместо одного в двух местах напишем слова «социалистический интернационализм». Тогда никто не усомнится, что их суверенитет нам не нужен.

ПОЛЕМИКА АБСУРДА

Летом 1968 года границы внутри Союза, понятное дело, существенной роли не играли. Но игра во внешний суверенитет союзных республик была в ходу. Поэтому в состав делегации политбюро ЦК КПСС для переговоров в Чиерне-над-Тисой с делегацией президиума ЦК Компартии Чехословакии был включен глава Компартии Украины П. Шелест. Он прибыл на пограничный полустанок Блок-Пост в отдельном эшелоне, который встал бок о бок с правительственным составом из Москвы. Этим, пожалуй, самостоятельность украинской части делегации и ограничивалась.

В дела внешней политики Шелест старался не вторгаться, понимая, что не располагает достаточными знаниями и компетенцией. Как член политбюро, он просто поддерживал то, что предлагал Брежнев, демонстрируя единство в рамках руководства КПСС.

Когда же, по чужому замыслу, Шелесту пришлось на переговорах в Чиерне прочитать написанную за него речь, ничего путного из этого не получилось. Впрочем, этот эпизод вполне достоин хотя бы краткого описания.

Переговоры в Чиерне планировалось завершить в один день. С пространной речью от КПСС выступил Брежнев. Имелось в виду, что после этого дружно выступят промос-ковские силы в руководстве КПЧ и позиция Дубчека будет смята.

Но полемика пошла по иному руслу. Друзьям Москвы из руководства КПЧ не хватило смелости на решительный бой, а сам Дубчек вместо покаяния или брани выступил со спокойным разъяснением своей позиции и пригласил к дискуссии всех членов делегации КПЧ.

В этих условиях нужно было срочно увеличивать и число выступающих со стороны КПСС. Шелест, как руководитель соседней с ЧССР республики, был вполне подходящ для этой роли.

Ночью была написана для него речь на пять страниц с разоблачениями чехословацкого ревизионизма и конкретно одного из деятелей, сидевшего за столом переговоров, – члена президиума ЦК КПЧ, врача по профессии Франтишека Кригеля.

По предложению одного из высоких деятелей КПСС текст речи Шелеста закончили такой назидательной фразой: «Вам, товарищ Кригель, надо об этом особенно подумать».

Шелест добросовестно выполнил возложенную на него миссию, прочитал, не сбиваясь, весь текст и закончил его назиданием «товарищу Кригелю», не очень-то вникая в смысл особой позиции этого деятеля.

Такого рода назидания были в ходу на судилищах в партийных органах КПСС. Надо думать, что и Шелест бросал укоры в адрес обвиняемых на заседаниях украинского политбюро, где никто не смел и слова сказать в ответ. И тут произошло неожиданное.

Кригель, такой же полный и малоподвижный человек, как и Шелест, услышав свою фамилию, вдруг встрепенулся и спросил: «Товарищ Шелест, а почему мне-то надо особенно об этом подумать?»

Если бы Шелест хорошо разбирался в том, что прочитал, а главное – готовился бы к спору, а не к выволочке, возможно, он и нашел бы вразумительный ответ. Но в его интеллектуальном запасе не было подходящего аргумента, и он ответил, не очень-то заботясь о смысле слов: «Вы посмотрели на меня, вот я вам и сказал».

В зале воцарилась мертвая тишина. Бессмысленность упреков в адрес «чехословацких ревизионистов» приобрела осязаемость. Стало невыносимо смотреть друг другу в глаза. Продолжать полемику было психологически невозможно. «Прервемся на этом», – сказал Брежнев, не нашедший лучшего выхода, как и его украинский сподвижник.

Заготовленный сценарий переговоров и атаки на Дуб-чека рухнул. Начались судорожные поиски компромисса, завершившегося общим согласием провести через три дня более широкое совещание в Братиславе, на котором Шелест уже не получил слова. Ну, а к нему приклеилось в окружении делегации ядовитое определение – «шкаф с ушами». Хотя он, конечно, был и не самым главным носителем зла в этой истории.

ПОКУШЕНИЕ НА ВЛАСТЬ

Весной 1992 года, когда крушение Советского Союза стало свершившимся фактом, мы встретились на выходе из поликлиники в Сивцевом Вражке с бывшим главным помощником Л.И. Брежнева Георгием Иммануиловичем Цукановым. Обоим спешить было некуда. Он уже несколько лет был на пенсии, а я совмещал пенсию с работой в журнале, но новая работа не требовала суеты.

Разговор, как тогда неизменно случалось при встречах аппаратчиков КПСС, зашел о причинах тотального краха компартии. Наши довольно добрые отношения позволяли говорить достаточно откровенно.

Мы оба сходились во мнении, что кризис в партии был связан не только с развальной политикой Горбачева, но и с тем, что называлось застоем общественной и экономической жизни в последние годы нахождения Брежнева у власти.

– Можно ли было предположить, что Леонид Ильич оживит руководство за счет привлечения молодых руководителей, может быть, с передачей им части функций? – спросил я этого ближайшего сподвижника Брежнева.

– Что вы?! В отношении властных полномочий Брежнев был неколебим, даже в самые острые периоды своих заболеваний, – сказал Цуканов. – В 1976 году, когда он себя чувствовал плохо, приезжал на работу всего на два часа, а то и вовсе оставался на даче, я затеял с ним такой разговор. Сказал, что, может быть, стоит освободиться от какой-нибудь функции, которая не определяет реальные властные полномочия, а времени забирает много. «Что ты имеешь в виду?» – сразу прореагировал Леонид Ильич. Я сказал, что имею в виду функции Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Ведь в первые годы своего партийного руководства Брежнев не занимал этот пост. Вот и сейчас можно освободиться. Реальная власть там не большая, а времени требуется много. «Ты это один придумал? Больше у тебя ничего нет на уме?» – спросил Леонид Ильич. «Один, – ответил, – так рассудил, других соображений нет». Леонид Ильич взял у меня бумаги, которые я должен был ему доложить. Сказал: «Бумаги оставь, сам разберусь. А ты ступай и получше подумай, когда хочешь чего-нибудь сказать».

– Что же было дальше? – спросил я Георгия Имману-иловича. Тот вздохнул, кисло улыбнулся. Ответил:

– Все как и можно было предположить. Я вышел из кабинета Леонида Ильича. И потом он меня три месяца к себе не пускал. Ни по прямой связи связаться с ним я не мог, ни переступить порог кабинета. На телефон он просто не реагировал, а относительно встречи секретарь всегда говорил одно и то же: Леонид Ильич просил бумаги оставить здесь, он сам во всем разберется. Стоит ли говорить, что некоторые вопросы требовали обстоятельного обсуждения, а некоторые безотлагательного решения. Все это застряло на долгий срок.

– Ну, а дальше? – спросил я. – Состоялся ли какой-нибудь разговор по принципиальному вопросу полномочий?

– Никакого разговора. Месяца через три он вызвал меня по какому-то пустяковому делу: «Разберись, доложи». И все. Потом отношения постепенно нормализовались. Но вопросы власти я обходил стороной. Думаю, что эта тема была абсолютно нетерпима для Леонида Ильича, и не только в контактах со мной, но и с членами политбюро – Андроповым, Устиновым, другими. Они ее не касались. У них были свои высокие прицелы, и они могли бы поплатиться большим, чем это отразилось на мне.

ПОЕЗД БРЕЖНЕВА

Впервые я оказался в поезде Л. И. Брежнева, когда ехали в Варшаву в июле 1968 года на совещание руководителей пяти стран Варшавского договора. На остановках в крупных городах к вагон-салону Брежнева приходили областные руководители, рассказывали о своих делах.

«Вот ведь как хорошо получается, – приходила на ум верноподданническая мысль, – не теряет времени даром наш начальник, получает информацию из первых рук».

Впрочем, общение это представляло собой хорошо разыгранное очковтирательство. Местные руководители стараются доказать свою рачительность, и за час-два им это удается. Генеральный же говорит о громаде дел, лежащей на нем, и тем самым формирует представление о ничтожности тех вопросов, с которыми, может быть, вначале собирались обратиться к нему руководители областей.

Получив сведения «из самых компетентных источников» о положении на местах, Брежнев считал себя вправе отгородиться от всякого иного общения.

В этом отношении даже сама организация его поездки по железной дороге была показательной. Станции и вокзалы, где останавливался поезд, были очищены oi людей. Поезд подходил к пустому перрону. Брежнев встречался с очередными руководителями, в окружении трех-четырех из них ходил вдоль поезда, брал под руку, рассказывал истории, шутил, похлопывал по плечу, затем поднимался на ступени медленно отходящего состава. Последние слова напутствий. Взаимный вздох облегчения от окончания ритуала без какого-либо содержания.

И где-то за штакетником пристанционной ограды мужики в телогрейках, женщины в аккуратных платках, надвинутых на брови, пристально вглядываются в проходящий мимо «поезд с правительством», будто пытаются разгадать, хорошим или плохим обернется для них эта встреча начальников.

После таких встреч местные руководители будут внушать подчиненным, что они все согласовали с генеральным секретарем и получили его полное одобрение. А генеральный секретарь будет выдавать за мнение народа запомнившиеся ему обрывочные фразы, почерпнутые на тысячекилометровом пути.

Ушел ли в прошлое такой эрзац внимания к людям или он свойствен всем системам власти? Наполнены ли реальным содержанием пароходные и самолетные вояжи? Скорее всего, изменений по сути не произошло. Тогда что же они собой представляют? Политический туризм? Борьбу за голоса? Или просто шоу? Если не можем дать работы и денег, то вот вам зрелище на самом высоком уровне. Арена. Забавная и без последствий.

ПЕРВАЯ СРЕДИ РАВНЫХ

Асимметричное положение России в составе СССР создавало достаточно нелепую ситуацию. В экономическом, политическом, юридическом плане страна напоминала конфигурацию груши, когда основная масса создавалась одной республикой, а на все остальные приходился уменьшающийся хвостик.

Тем не менее не Россия, а именно другие республики имели свои компартии, центральные комитеты (Украина – даже свое политбюро), а в России до поздних горбаческих времен ничего этого не было. Обкомы напрямую выходили на ЦК КПСС, а с ними считались далеко не так, как с ЦК компартий союзных республик.

О России говорили, с одной стороны, как о жене Цезаря, называя ее первой среди равных. С другой стороны, в союзных республиках ядовито переиначивали эту формулу: все республики равны, а Россия – самая равная из них.

Асимметрия внутри СССР зеркально отражалась и в несоответствии друг другу субъектов Российской Федерации. Республики, а их было 16 (сейчас – 19), имели свои парламенты и правительства, а края и области – только обл(край)советы и их исполкомы.

Поскольку вся тяжелая индустрия была подведомственна союзным министерствам, а на нее зачастую падала основная доля производства, то для решения этих вопросов руководители субъектов обращались не к Федерации, а прямо к Союзу, то есть шли не в Совмин РСФСР, а в правительство СССР или в ЦК КПСС.

Примером на этот счет служит хотя бы то, что Б. Н. Ельцин, будучи первым секретарем Свердловского обкома КПСС, то есть руководителем области с тяжелой индустрией, за первые семь лет своего секретарства, с ноября 1976 года по июль 1983 года, когда я в силу перехода на работу в ЦК КПСС перестал быть в курсе многих российских дел, лишь по одному вопросу обращался лично к председателю Совмина РСФСР, решая остальные через правительство страны. Поэтому и вопрос о сносе дома купца Ипатьева, где была расстреляна семья последнего царя из династии Романовых, решался не с правительством России, хотя записка Свердловского облисполкома на этот счет туда заходила с запросом из правительства страны.

Кстати сказать, М.С. Горбачев, наоборот, был нередкий гость в Белом доме в мои годы работы там, поскольку его Ставропольский край был занят прежде всего сельскохозяйственным производством, а это было сферой преимущественной ответственности республики.

С распадом Советского Союза асимметричное строение страны и недостаточность суверенных прав Российской Федерации проявились самым неожиданным и отрицательным образом в системе управления. Правительственный аппарат России не был готов взять на себя свалившуюся на него ответственность за тяжелую индустрию, а влившиеся в него остатки аппарата разогнанного союзного правительства не владели отношениями с краями, областями и автономиями.

Времени создавать новую систему не было, потому что надо было успеть разрушить старую. Поэтому Е. Т. Гайдар, как достойный внук кавалерийского начальника, убедил президента в оправданности сабельного удара – уничтожить всю систему управления. Был пущен в оборот и термин, заимствованный сразу у коневодов и физиков, – «макровожжи».

Что из этого вышло – известно всем. Последующий за Гайдаром начальник признался: хотели как лучше, а получилось как всегда.

А начиналось все еще в годы советской власти с расхождения между словами «суверенитет» и «полномочия».

Наверное, чтобы Россия не претерпела участь Союза, внутри нее в отношениях с субъектами Федерации не должно быть недомолвок на этот счет. Так что старый опыт, чему посвящены следующие рассказы, еще может на что-то пригодиться. Хотя бы для размышлений, как говорится, от противного.

СУВЕРЕНИТЕТ В РАМКАХ ПОЛНОМОЧИЙ

В законодательных актах Российской Федерации, как союзной республики в составе СССР, постоянно встречались наполненные некой двойственностью положения. Например: Совет министров РСФСР решает все хозяйственные вопросы на территории республики в пределах своих полномочий.

Неопытный в юридической казуистике человек – а такие всегда составляют большинство граждан, – столкнувшись с подобной формулировкой, делал упор на слове «все», полагая, что именно правительство России и вершит все дела на территории своей республики.

Поднаторевший же в хитростях правового бесправия чиновник сразу углядел бы другую сторону: «в пределах своих полномочий». А это уже явный ограничитель границы, прохождение которой мало кому известно и может легко варьироваться в интерпретации реальных властных структур, то есть союзных органов партии и государства, а точнее сказать – их руководителей.

«Пределы своих полномочий» знал каждый, кто работал в системе власти союзных республик. Тем более эти пределы были понятны председателю Совета министров РСФСР и работникам его аппарата. Однако всегда можно было схлопотать щелчок, после которого долго будешь чесать затылок и терзаться сомнениями в поисках истины, чтобы не оказаться битым еще и еще раз.

Однако от теоретических построений пора перейти к конкретному случаю, затрагивающему к тому же не скучную область чиновничьих полномочий, а главную деятельность главы правительства РСФСР.

Году в 74-м или 75-м после поездок председателя Совмина России Соломенцева в ряд областей и автономных районов Сибири, его выступлений там, которые освещались по телевидению, мне позвонил главный редактор журнала «Октябрь» Ананьев и попросил получить от главы российского правительства статью о Сибири, ее возможностях, проблемах, жизни людей.

Интерес к Сибири тогда определялся сообщениями о начале разработок «большой нефти» Самотлора, о перспективах газовых месторождений в Уренгое. А обращение ко мне связано, видимо, было с тем, что мне довелось сопровождать Соломенцева в поездках по сибирским регионам и каким-то образом это стало известно главному редактору уважаемого журнала, а может быть, потому, что с моим участием готовилась статья Соломенцева о Сибири для журнала «Проблемы Дальнего Востока».

В тот же день сообщил Соломенцеву о просьбе Ананьева. Премьер сразу же решил подстраховаться и сказал мне: «Ты выясни в рабочем порядке в ЦК, как там они относятся сейчас к журналу. И к публикациям».

Такой подход был в пределах правил, тем более что журнал «Октябрь» тогда был в фокусе борьбы между догматиками и сторонниками обновления в среде советской интеллигенции. Я позбонил бывшему в то время первым заместителем заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС Смирнову, своему давнему знакомому и большому знатоку невидимых течений общественной жизни. Георгий Лукич сказал, что подумает и отзвонит мне через какое-то время. Надо полагать, он тоже хотел с кем-то посоветоваться.

Вскоре он позвонил мне и сказал, что журнал «Октябрь» под руководством Анатолия Ананьева перестраивается на новый лад, отходит от прежней кондовости, его имело бы смысл поддержать и статья Соломенцева была бы вполне кстати.

Этот разговор я транслировал Соломенцеву и получил от него согласие на подготовку не статьи, а развернутого интервью. Были привлечены специалисты по сибирским делам, в том числе работавшие раньше в новосибирском Академгородке Можин, Козлов. Запросили ЦСУ, Госплан. Короче говоря, работа строилась с той степенью серьезности и понимания проблем, как это отвечало авторитету руководителя исполнительной власти крупнейшей республики Союза.

В результате получился интересный материал, насыщенный массой сведений и хорошо читаемый с учетом литературно-художественной направленности журнала «Октябрь». Дважды текст интервью читал Соломенцев, вносил поправки, требовал доработок.

Наконец текст был выстроен. Отправлен в ЦСУ РСФСР, где статистики заверили каждый из упоминаемых фактов.

Соломенцев еще раз полистал текст и вновь склонился к осторожности. «Свяжись вновь с ЦК, – сказал он мне, – пусть там посмотрят. Все-таки мы их ставили в известность предварительно, а тут готовый текст. Неудобно, если они его только в журнале прочтут».

Соломенцев и сам раньше работал в ЦК КПСС, знал централизующие порядки тамошней работы. Поэтому когда он говорил «там», «они», «их», то имелся в виду не один зам. зав. Отделом пропаганды, а вся стоящая над ним пирамида партийной власти.

Вновь я связался со Смирновым. Тот сказал: «Присылай, а если еще и Ананьев настаивает, то можно и ему в редакцию текст отправить, но только чтобы пока не отправляли в печать».

Так я и сделал. Один экземпляр – в ЦК КПСС Смирнову, другой – в журнал «Октябрь», тем более что Ананьев постоянно звонил и говорил, что он должен точно рассчитать материал с учетом большого объема интервью Соломенцева.

Проходит время. И немалое. От Смирнова ответа нет. Звоню раз – что-то темнит, дескать, подожди немного, надо подумать. Звоню другой раз, месяц спустя. Получаю ответ: «Ты знаешь, статья серьезная, ее Михаил Андреевич Суслов решил почитать, а у него, видимо, времени не хватает, моих возможностей воздействовать на него мало, сам понимаешь».

Соломенцев ни о чем не спрашивает, видимо полагая что время не пришло «там» разобраться.

Ананьев же наоборот, звонит постоянно, говорит, что статья очень нужная, интересная, трудно перекладывать ее из номера в номер.

Что я могу ему ответить? Сказать, что держит Отдел пропаганды? Это же неверно. Не может отдел ЦК стоять над Председателем Совмина республики. Сказать что-нибудь о Суслове? Но я не знаю, куда пойдет дальше мое высказывание. Может быть, у Ананьева кто-нибудь еще в кабинете сидит и наш разговор слушает. Да и нет у меня точных данных, что статью держит именно Суслов. Поэтому в разговорах с редакцией как-то кручусь, не говорю ни да, ни нет.

Время идет дальше. Публикация вообще может устареть. Начинаю понемногу ее переделывать с учетом новых данных, новых материалов.

Вдруг звонок от Смирнова:

– Знаешь, Валентин, звонить мне тяжело, но ты пойми правильно и найди, как сказать Михаилу Сергеевичу, чтобы он верно все оценил. Интервью для «Октября» хорошо написано. Но только Михаил Андреевич так полагает, что вопросы добычи нефти, развития нефтяного комплекса, да и других сибирских преобразований – это не дело РСФСР, то есть не дело правительства республики.

– То есть как это не дело Правительства РСФСР? – вырвалось у меня. – А чья это территория, кто занимается теми людьми, откуда идет их снабжение? Ведь о проблемах нефтедобычи или сбыта нефти там нет речи, там о людях говорится, а они все – российские.

– Ты зря на меня наседаешь, – парирует Лукич. – Суслов больше сказал: «Что это они лезут не в свои дела? Есть у России Нечерноземье, вот пусть им и занимаются». Ну, я это только для твоего разумения говорю. А уж как ты найдешь возможным Соломенцеву передать – твое дело.

– Кроме Соломенцева еще другие люди есть. Надо в журнал что-то сообщить.

– Об этом ты не волнуйся, – успокоил меня специалист по пропаганде. – Там люди смекалистые, поймут – что к чему.

Вот и весь суверенитет первой из союзных республик. А ее правам еще завидовали где-нибудь в Киеве или Алма-Ате, говорили: все республики равны, а Россия самая равная.

Что побудило Суслова к столь резкому суждению? Ведь он же сам давал чуть раньше поручение Соломенцеву побывать в сибирском Академгородке, знал о поездках в Якутию, Бурятию, Омск, другие места. Что произошло? То ли кто-то нашептал что-то ядовитое при рассмотрении статьи, то ли вообще «главный идеолог» сам ли, с чужой ли подсказки решил чуток осадить Председателя Совмина России? Вопросов может быть много. Ответов нет.

Вердикту Суслова перечить нельзя. Соломенцев мог доказывать свою правоту Косыгину, мог стойко отстаивать свою позицию перед отраслевыми секретарями ЦК, заместителями премьер-министра СССР, но только в сфере хозяйственной деятельности. Там же, где начиналась идеология, кончались полномочия Совета министров РСФСР. Соломенцев мог касаться культуры, но только одной стороны – ее материального обеспечения. Остальное же все накрывалось объемным понятием идеологии, где высшим судьей был Суслов. Он же мог выступить судьей и в том, что могло бы считаться внутренней политикой.

Со своей стороны, Суслов ни о чем спорить и не стал бы, он сказал бы просто: этот человек не понимает политики партии. Такого рода суждение Суслова было бы приговором. Лучше его не допускать.

Отчетливо представляя себе границы возможного, Соломенцев не случайно дважды поручал мне связаться с Отделом пропаганды ЦК КПСС. Поэтому он не торопил с ответом на запрос о простом интервью для журнала «Октябрь». Поэтому же он не стал углубляться в мое не очень вразумительное объяснение, будто бы Отдел пропаганды что-то перестраховывается, на кого-то ссылается.

Разумеется, о мнении Суслова, о его окрике, значившем замкнуться наделах Нечерноземья, я не обмолвился ни полусловом. Во-первых, это была глупость. Во-вторых, в глупости содержалось непарируемое оскорбление, нанесенное не только персонально Соломенцеву, но и по большому счету – стране, гражданином который был и сам идеолог Суслов.

Через какое-то время текст интервью был использован в других публикациях, докладах, выступлениях. Труд не пропал даром. Ананьев был частым гостем Совмина РСФСР, его приглашали на соответствующие мероприятия, с ним встречался глава правительства. Лишь иногда замечал я появлявшийся в его глазах вопрос, на который ответа не было.