Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

ВЫДАЮЩИЙСЯ ОДНОФАМИЛЕЦ, ПЕРЕЖИВШИЙ СВОЕ ВРЕМЯ

Дачный поселок Усово, в котором жили работники ЦК КПСС и я в том числе, находится в 15 километрах к западу от Москвы. Вековые сосны, ели и клены весной и летом наполнены щебетом птиц.

В субботу 26 апреля 1986 года мы проснулись оглушенные тишиной. Раннее утро было сухим. Небо застилала легкая облачность. Зачинался погожий день. И неожиданная тишина в кронах дерев. Птицы изредка перелетали, как тени. Ни трелей, ни щебета, ни писка.

Это не сразу связалось с известием о случившейся в ту ночь аварии на Чернобыльской атомной электростанции.

Телевидение и радио еще не получили указания даже о краткой информации на этот счет. А природа будто бы испытала по всему телу земли удар бича. За тысячи километров от места катастрофы живой мир содрогнулся от неведомой опасности, и одни из самых чутких существ – птицы – на какое-то время смолкли.

В понедельник 28 апреля Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев с утра собрал совещание в зале заседаний секретариата на Старой площади. Кроме партийных и правительственных руководителей приглашены были ученые-атомщики во главе с президентом Академии наук СССР и многолетним руководителем атомного института им. Курчатова А.П. Александровым.

…С главным атомщиком страны и моим однофамильцем мне довелось познакомиться в силу бюрократических обстоятельств. Лет за восемь до Чернобыля по работе в Совете министров РСФСР я был связан с проработкой периодически возникавшей идеи создания в России, как и в других республиках, своей Академии наук. Предложение это не получило поддержки руководства КПСС, но зато было решено укрепить региональное центры науки в Новосибирске, Ростове, на Дальнем Востоке, на Урале.

В соответствующих научных центрах и проходили обсуждения, как повысить уровень работы российских научных учреждений. На некоторых из таких совещаний выступал председатель Совмина России Соломенцев, и я как его помощник участвовал и в подготовке выступлений, и в сопровождавших совещания встречах и беседах. Как правило, с Анатолием Петровичем Александровым после рабочих совещаний устраивались небольшие застолья в тех правительственных резиденциях, где останавливался глава Совета министров. Это не был светский разговор ни о чем. Наоборот, речь шла о тех же крупных вопросах, что и на официальных совещаниях, о финансировании исследований, направлениях работы, затрагивались кадровые назначения. Неформальная обстановка позволяла выходить за официальные рамки и прощупывать возможность проходимости каких-то предложений. Анатолий Петрович достаточно хорошо пользовался этим арсеналом околополитических средств, хотя в целом производил впечатление человека, предпочитающего что называется рубить с плеча. Когда-то категорично, с картинным апломбом он заявлял на съезде КПСС в ответ на вопрос Брежнева, что грипп как массовое заболевание будет покорен силами советской науки и в обозримое время. Своего преклонного возраста он не стеснялся и не находил его мешающим своей многосторонней деятельности.

Как-то после совещания в Новосибирском академгородке засиделись за ужином в резиденции Соломенцева. Анатолий Петрович выпил установленные им для себя в качестве нормы две небольшие рюмки водки. Снял пиджак с четырьмя Звездами Героя Соцтруда, повесил на спинку стула. Через какое-то время стал собираться к себе в гостиницу. Я как самый молодой из сидевших за столом четырех участников застолья кинулся помочь Анатолию Петровичу надеть пиджак и плащ.

Академик остановил меня:

– Не надо. Это как раз то немногое, что я могу еще делать сам.

Видимо, это была не сиюминутная импровизация, а уже сложившаяся формула, показывающая, что Александров здраво оценивал свои угасающие возможности.

Руки его слушались с трудом, долго не попадали в рукава. После останавливающей реплики ни я и никто другой не решились прийти на помощь. Потом пуговицы плаща почему-то не слушались пальцев и не попадали в нужные петли. Наконец рукава и пуговицы нашли свои места. Академик выглядел бодро. И вместе с тем сказанная им шутливая фраза формировала портрет старика. Крепкого, с цепким взглядом и с сознанием естественных возрастных обстоятельств, включая неизбежный недостаток сил…

…На совещание 28 апреля 1986 года секретарь ЦК В. А. Медведев, помощником которого я работал в то время, ушел, не успев взять некоторые справочные документы о реакции в соседних странах на Чернобыльскую катастрофу. Условились, что я их принесу, как только они будут готовы. Мой пропуск делал для меня проход свободным всюду. Когда я принес материалы, совещание еще не началось. Приглашенные стояли, разбившись по группам. Все обсуждали одно и то же. Медведев разговаривал с Анатолием Петровичем. Разговор продолжился и при мне.

Александров, как всегда, был категоричен и, видимо, проговаривал те идеи, с которыми он намеревался выступить перед Горбачевым.

– Ни черта это не атомный взрыв, – говорил Анатолий Петрович и резал воздух руками. – Ни взрыва, ни выброса не может быть; обыкновенный пожар; относиться к нему надо как к таковому; скандинавы подняли панику, чтобы поднять цену своей компетентности; массового заражения, о чем они говорят, принципиально не может быть.

Главного атомщика никто не перевивал. Видимо, когда-то сложившуюся позицию он еще и мог отстаивать самостоятельно. Посмотреть на дело своего ума и таланта с какой-то иной, критической точки зрения было трудно. Ну, а ценой старости здесь был не запутавшийся рукав пиджака или неподдаюшаяся пуговица плаща, а жизнь и здоровье миллионов людей, накрытых облаком Чернобыля.

ТАК КТО ЖЕ ИЗ НАС «ГЕМОРРОЙ ТРУДА»?

Когда В.М. Фалина назначили в 1987 году заведующим международным отделом ЦК КПСС, а я стал работать в том отделе консультантом, моя острая на язык жена выпалила:

– Разве можно идти на работу, где начальник с таким опрокинутым лицом? Тут его по телевизору показывали. Глаза в синяках, щеки впалые, волосы слипшиеся, говорит никого не видя. Геморрой труда какой-то. С таким загробным видом надо только за катафалком идти, а он будет красным флагом размахивать. Вот увидишь, ваш отдел разгонят вместе с ним, а то и весь ваш гаженый ЦК.

Естественно, я возразил против такой глупой физиог-номистики, да еще выраженной с навеянных перестроечными ветрами враждебных позиций. Сказал, что Фалин – человек с выдающимся светлым умом, прекрасный аналитик, крупнейший специалист по отношениям с Западом и особенно с Германией. Интеллигент с глубочайшими знаниями некоторых направлений искусства. Его даже в Эрмитаж приглашают в экспертные комиссии по части старого русского фарфора.

В общем, отбил атаку злопыхательства на домашнем участке общественной борьбы. А поскольку каждый дом тогда отражал повсеместное брожение умов, то вскоре пришлось не раз в частных разговорах и официальных аудиториях сталкиваться с подобными предубеждениями и излагать свое сложившееся мнение.

К тому времени мы были знакомы с Фалиным более тридцати лет. Еще в 1956 году вместе работали в хитрой организации под названием Комитет информации, где переплетались различные слагаемые внешнеполитических служб советского государства. Бывал у него в гостях в Бонне, где он работал советским послом. Пытался помочь ему в решении свалившихся бытовых вопросов, когда его выставили из аппарата ЦК КПСС, а я служил помощником главы правительства Российской Федерации.

Когда Фалин стал моим начальником в международном отделе ЦК, самым трудным для меня было не вести разговор с ним на «ты» в присутствии посторонних. Для этого я стал говорить о нем только в третьем лице. Как ни странно, за три года этот стиль удалось выдержать до такой степени, что даже бывая часто с ним один на один, я говорил о нем как о какой-то абстрактной фигуре, бесфамильном заведующем отделом.

Через год или полтора Фалина избрали секретарем ЦК и он предложил мне вернуться на бывшую когда-то у меня должность помощника секретаря. В такой связке мы и встретили с ним август 91-го года.

Напряжение в руководстве КПСС достигло предела. Нарастал конфликт между Горбачевым и той частью политбюро, которая выступала за решительные меры борьбы против Ельцина и шедшего с ним руководства Москвы в лице Попова и Лужкова.

Фалин не входил ни в одну из группировок. Но, видимо, его пытались перетащить на свою сторону деятели, стоявшие в оппозиции к Горбачеву. По крайней мере, с ним велись какие-то разговоры и он был в курсе возможных осложнений. Хотя, скорее всего, – в общем плане.

Его осведомленность сказалась на моем решении, или вернее сказать – нерешении поменять работу. Примерно в июне 91-го мне позвонил мой давний коллега и товарищ еще по работе в группе консультантов Г.С. Остроумов, который к тому времени работал референтом у Горбачева то ли по линии его президентской должности, то ли как у Генерального секретаря ЦК КПСС. Тогда это тесно переплеталось.

Остроумов сказал мне, что создается должность заведующего пресс-центром ЦК КПСС, по положению равная заместителю заведующего идеологическим отделом. В его разговоре был заложен вопрос, кого бы можно было порекомендовать на эту работу. Я сказал, что он может рассматривать и мою кандидатуру, поскольку помощни-ческие обязанности порядком надоели. Остроумов ответил, что поддержит такой вариант.

Вскоре он позвонил вновь и сказал, что секретарь ЦК по идеологии В. К. Лучинский согласен с моей кандидатурой. Условились о встрече. Но тут я должен был лететь в Североморск по плану изучения положения на местах. Мой разговор с Лучинским затягивался.

Вернувшись с Севера, я сказал Фалину о возможном переходе на работу в пресс-центр. В обычной манере вялого рассуждения Фалин сказал, что не стал бы возражать против любого перехода, но не считает сейчас такой шаг оправданным. Во-первых, продолжал он размышления вслух, заместителем заведующего ты и здесь можешь быть, если это тебя устраивает. Во-вторых, положение складывается не такое, чтобы переходить в идеологию.

Далее была сказана ключевая фраза. «События серьезные готовятся, многие головы могут полететь, в идеологии – в первую очередь. Больше, – заключил Фалин, – ничего сказать не могу».

И не ясно было: он не может сказать ничего толи потому, что больше ничего не знает, то ли не хочет или не должен выходить за рамки доверенной ему информации.

Судя по этой фразе, Фалин должен был что-то знать о предстоящих выступлениях внутри руководства КПСС. Но его последующие действия показали, что он был вне активных планов будущего ГКЧП.

В июле – начале августа стали появляться разного рода заявления, обращения, письма, свидетельствующие о нарастании поляризации в партии и в государстве, особенно в силовых структурах. Но международный аппарат оставался вне этой борьбы. Никто к нам не подступал ни с какими предложениями. Ни слева, ни справа.

Положение руководителя пресс-центра не могло быть нейтральным. Ясно, что, находясь на этой точке, надо было служить какой-то силе. Так называемые идеологи, а именно Дзасохов, Лучинский, с которыми я был знаком, были мне, пожалуй, ближе в силу своей интеллигентности. Но не видно было, чтобы они готовы были хоть палец о палец ударить, чтобы влить какую-то энергию в партийную жизнь.

С другой стороны, разворачивалась активность Шенина, Бакланова, Купцова, которые явно рвались залатать ползущее на части полотно партийной организации. Но в человеческом плане я не чувствовал с ними родства душ.

Взвесив все эти слагаемые, с тяжелым сердцем позвонил Остроумову, сказал ему, что остаюсь в международной сфере, где работаю уже сорок пять лет. Думаю, что Георгий Сергеевич изматерил меня за то, что морочил ему голову, но, будучи воспитанным человеком, вслух он только выразил сожаление. То же самое я передал Лучинско-му через его помощника.

Тем временем шел август. Во второй декаде, кажется, укатил в отпуск в Крым Горбачев. Около десятого августа взял отпуск и Фалин, причем на полный месячный срок. Мы с ним условились, что мой отпуск начнется сразу же после его возвращения. С расчетом на это я заранее купил путевки с 7 сентября в «Тессели», крохотный санаторий, расположенный бок о бок с дачей Горбачева в Форосе.

Пятница, 16 августа, ничем не предвещала появление в понедельник 19 августа на политической сцене нового образования под названием ГКЧП, а на экранах телевидения с шести часов утра Танца маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро».

Днем в пятницу мне позвонил Фалин из Переделкино, что в двадцати километрах от Москвы по Минскому шоссе, где он занимался ремонтом собственной дачи. Телефона в доме у него не было, и он звонил по радиотелефону служебной автомашины, которую использовал для хозяйственных разъездов. Переговаривались мы с ним каждый день, чтобы держать его в курсе новостей, о которых можно было бы говорить по открытой линии.

Фалин сказал мне, что в понедельник он поедет на склад хозуправления ЦК КПСС во Внуково забирать выписанные ему пиломатериалы, поедет не на своей машине с радиотелефоном, а на грузовом «пикапе». Поэтому у нас никакой связи не будет до вторника.

Пожаловался он и на то, что во время ремонтных работ, которые делает в основном своими силами, подвернул ногу. В результате произошло растяжение сухожилия, голеностоп распух. Единственная обувь, в которой можно ходить, – старые кроссовки. Надо бы отлежаться, чтобы нога зажила. И в то же время если сейчас ремонт не закончит, то потом опять будет некогда. На том мы и расстались.

В то лето мы с женой жили в дачном поселке ЦК Усово. Там же по соседству находились большинство секретарей ЦК. К этому времени партийным начальникам уже не давали отдельных поместий, как было вплоть до первых лет правления Горбачева.

Рядом с тем домом, который мы делили пополам с первым заместителем заведующего общим отделом ЦК Орловым, жили Шенин, Дзасохов, Гиренко, Полозков. Чуть поодаль Ивашко, Купцов, Янаев, Семенова, Вольский, кажется, Лучинский. Здесь же продолжал жить ставший министром внутренних дел Пуго. И до самого августа жил Яковлев, сменивший должность секретаря ЦК на положение советника при президенте.

Одни из них были в отпуске, другие редко выезжали за город. А в действиях тех, кто был на месте, не видно было ничего необычного ни в субботу, ни в воскресенье, 17–18 августа.

Мой сосед Орлов потом говорил лишь, что его смутил отъезд в Москву в воскресенье, часов в девять вечера, Шенина, который из-за отпуска Горбачева и болезни Ивашко оставался главным человеком в ЦК КПСС. Орлов позвонил по правительственной связи, которая была у него на даче, в Москву, но нигде ему ничего тревожного не сказали. Однако в четыре часа утра в понедельник дежурный из ЦК КПСС вызвал того же Орлова на работу, ничего не объясняя, за исключением того, что это указание Шенина.

Забегая вперед, стоит сказать, что прямым начальником Орлова был Болдин, входивший в состав руководящего звена ГКЧП и ездивший в Форос уговаривать Горбачева поддержать переворот. Но сам Орлов после провала ГКЧП оказался одним из немногих аппаратчиков, оставленных на своем месте новыми властями.

О создании ГКЧП я узнал из телевизора, который включил в понедельник, 19 августа, как обычно в шесть утра. В Москву, тоже по сложившемуся графику, поехал в семь тридцать. Первые танки обогнал около восьми часов на пересечении МКАД и Минского шоссе.

Без четверти девять часов из Общего отдела, который соединял в себе функции главной канцелярии и организационной службы, сообщили, что в десять утра состоится заседание секретариата ЦК, вызываются все секретари, кто в состоянии прибыть на Старую площадь.

В ответ я сказал, что Фалин, во-первых, в отпуске, во-вторых, вывихнул ногу, в-третих, поехал куда-то на склад, притом что ни на даче, ни в машине нет телефона.

Таким образом, налицо было несколько обстоятельств, исключающих участие Фалина в заседании секретариата. И ни одного – за. Если, конечно, не брать во внимание самодисциплину, ответственность, организованность и прочие слагаемые участия человека таком политическом организме, каким является партия власти.

Не помню, кто звонил мне из Общего отдела, но вскоре звонок повторился. Сказали, как всегда, в безличных оборотах, что очень желательно было бы известить Фалина, можно послать одну-две машины в разные концы, человек не иголка в стоге сена, отыщется. Вскоре позвонили еще раз и сказали, что заседание переносится с десяти на одиннадцать, значит, время для поисков потерявшегося секретаря ЦК увеличивается.

Порывшись в телефонных и адресных справочниках, сделав несколько поисковых звонков, я наконец вышел на телефон директора склада строительных материалов.

Говорю, что ищу секретаря ЦК Фалина, который должен приехать за досками, да вот развитие событий требует немедленно найти его.

Никто ни на какое ГКЧП не обращает внимания. Вроде бы его и нет вовсе. Люди заняты обычными делами. В разговоре чувствуется, что директор посылает кого-то во двор разузнать, нет ли Фалина там. Слышу в телефонной трубке голоса: да вот он, только что вышел из машины, длинный такой, весь сгорбатился, еле ковыляет, поранился, что ли?

Позвали его к телефону. Говорит:

– Слышал, что-то произошло. Когда из дома выходил, сосед на огороде копался и радио слушал. Он и сказал мне о чрезвычайном положении. Но я решил, что если меня не спрашивают, никто ни о чем не извещает, значит, я и не нужен никому. А раз так, то надо доски для ремонта привезти.

Я сообщил, что из Общего отдела известили о заседании в одиннадцать утра, что никаких бумаг, разъясняющих что-либо, нет. Вообще ничего сказать не могу, за исключением радио– и телевизионных новостей. Фалин говорит:

– Подожди малость, мы тут с женой прикинем, сумеет ли она со всем одна справиться.

Еще через несколько минут:

– Если вызывают, значит, надо ехать; жена останется здесь и договорится о транспорте, а я на «пикапе» поеду прямо на секретариат; простят, наверное, мой строительный наряд; на работу приду уже оттуда.

Заседание секретариата было коротким. Фалин успел приехать к его завершению, когда уже приняли решение в поддержку ГКЧП. Однако в текст еще вносили какие-то поправки. На этом заключительном этапе мой начальник и присоединился к мнению остальных, поставив и свою подпись под принятым решением.

Около двенадцати часов Фалин пришел в рабочий кабинет. К нему зашли три-четыре человека из ближайшего окружения. Выслушали очень скупой рассказ о заседании.

Еще когда Фалин пришел к себе, я спросил, правильно ли поступил, на его взгляд, разыскав на строительном складе.

– А как бы ты мог поступить иначе? – услышал в ответ. – Ты же знал, где я мог оказаться, да и я должен быть здесь, положение обязывает.

Как оказалось, Шенин, который, как принято было говорить, оставался в ЦК КПСС «на хозяйстве» в отсутствие Горбачева и Ивашко, пришел на заседание секретариата не к одиннадцати часам, а минут на двадцать позже. Его выступление было кратким: пересказ опубликованных заявлений, пожелание принять решение в поддержку ГКЧП.

Ограничившись столь куцым сообщением, Шенин ушел с заседания. Остальные секретари, прибывшие на заседание, в том числе Дзасохов, Лучинский, Гиренко, Фалин, не располагали никакой информацией. Поставив подписи под решением, разошлись.

Никакого вывода из своего рассказа о заседании секретариата ЦК Фалин не делал, поскольку никаких поручений международному отделу не было. Да и вся многомиллионная партия оказалась вне разворачивавшихся событий, хотя в общественном сознании на ней лежала ответственность за положение в стране как на правящей организации.

Кто-то претендовал на право менять судьбу страны, размахивал большой дубинкой военного переворота, а мощнейшая политическая сила выводилась из участия в борьбе на чьей бы то ни было стороне. Для своих руководителей партия оставалась всего лишь совокупностью винтиков. Да и сами они могли мыслить только в пределах заданной винтику резьбы.

Что это было – осторожность, наивность, близорукость, глупость? Или хитрость, тайный расчет, спрятанный глубоко замысел? Можно только гадать.

Ни в тот день, ни позже международный отдел не был востребован никем. И никто из нас самостоятельно не двинулся ни на шаг, ни влево, ни вправо. Выработанная десятилетиями дисциплина из добродетели превратилась в порок.

Дальнейшие события известны. Международный отдел ждала та же участь, что и остальной аппарат ЦК, а вместе с Центральным Комитетом разделила участь роспуска и самоликвидации вся коммунистическая партия.

– Ну что! – встретила меня жена после провала старчески-инфантильной авантюры ГКЧП. – Разве я не говорила тебе, что с таким выражением лица, как у твоего Фалина, ничего, кроме краха, ваш ЦК не ожидает?

Потом, когда состоялся судебный процесс над лидерами ГКЧП, а в какой-то мере и над КПСС, Фалин был вызван на него, но не в качестве обвиняемого, а свидетелем. Он прибыл из Германии, где временно обосновался в качестве исследователя предвоенных советско-германских отношений. Перенес операцию. Выглядел хуже некуда. Ему ничего не стоило, сославшись на болезнь, ограничиться письменным заявлением и отказаться от полемики с недавними однопартийцами, сменившими ориентацию.

Речи Фалина в суде, аргументированные и логичные, выдержанные в интеллигентной, сдержанной манере, были, пожалуй, самыми яркими в защите коммунистов, помогая сохранить уважение, по крайней мере, к памяти погибшей организации.

«Геморрой труда», – вспомнил я давнее заглазное ядовитое определение. Но к кому его отнести? К этому изможденному, сгорбленному, с ввалившейся грудью долговязому человеку, убежденному защитнику преданной многими партии? Или, может быть, правильнее отнести это к более широкому кругу людей, от которого не отделяю и себя, чья мнимая деятельность или бездеятельность и привели к необходимости такой защиты?

Не знаю. Но только один из немногих руководителей КПСС на последней стадии ее существования, кто не заслуживает упрека, был, скорее всего, мой бывший начальник и старший коллега Валентин Михайлович Фалин, доктор наук, профессор, автор фундаментальных трудов, человек чести. Хотя крах партии не делает чести никому из ее руководителей, из активных участников этой организации.