Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

АПОЛОГЕТ ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ИДЕЙ – ШАХНАЗАРОВ

Партийный аппарат при Хрущеве и Брежневе, а соответственно и при их преемниках, строился при неизменном сочетании консервативно настроенных кадров и сторонников обновления, причем первых было значительно больше вторых. «Обновленцами» сначала были комсомольские лидеры, пришедшие в ЦК КПСС вместе с «железным Шуриком» – Александром Шелепиным. Однако очень скоро позолота демократического обновления сошла и проявился все тот же жесткий консерватизм, обретший черты неосталинизма.

Параллельно этому шел процесс обновления кадров за счет работников гуманитарной сферы – научных институтов, журналистов и международников. Так в аппарате ЦК КПСС оказались Арбатов, Бурлацкий, Бовин, Делю-син, Богомолов, Черняев, Загладин, Красин, Брутенц, Вебер, Биккенин, Вознесенский, Оников и много других скрытых диссидентов, ставших предтечами отхода партии от железобетонных позиций сталинского марксизма-ленинизма в сторону творческого научного социализма, а точнее говоря – социал-демократизма.

Никто эти потоки осмысленно не формировал, но секретари ЦК КПСС и заведующие отделами, которым доверено было решение кадровых вопросов, подборку людей делали «под себя». Вокруг Андропова, Пономарева группировались прогрессисты, а ближе к Суслову, Капитонову, Демичеву складывались силы консерватизма.

Организационные, а также производственные подразделения ЦК КПСС – промышленные, аграрные – в этом раскладе участвовали меньше. В них шла ротация за счет привлечения обкомовских кадров, настроенных на жесткий консерватизм, хотя они были и далеки от московский игры в политику.

К числу деятельных сторонников демократизации не только общества, но и партии принадлежал и Георгий Хос-роевич Шахназаров, который был принят Андроповым на должность консультанта. Потом он пережил некоторое гонение, но после кончины Суслова был назначен заместителем заведующего отделом социалистических стран, а при Горбачеве стал помощником генерального секретаря. С Георгием Шахназаровым мне довелось познакомиться раньше, чем со многими другими коллегами из аппарата ЦК. Именно он рекомендовал меня сначала Арбатову, а потом Андропову летом 1965 года, а его самого ввел в партработу Федор Бурлацкий.

Шахназаров пришел с должности заведующего отделом календарей Политиздата, где одним из немногих в нашей стране получил партийное взыскание в ходе внутрипартийной борьбы вокруг имени Сталина. Когда готовился проект отрывного календаря на 1963 год, Шахназаров, ободренный решениями XXII съезда КПСС о перезахоронении тела Сталина и выноса его из Мавзолея, вычеркнул из памятных дат приходившуюся на 21 декабря очередную годовщину со дня рождения Иосифа Виссарионовича. На такую экзекуцию он получил согласие секретаря ЦК Поспелова, ведавшего тогда вопросами пропаганды. Правда, Поспелов дал согласие устно, нигде не зафиксировав свою позицию. Календарь в миллионных тиражах разошелся в Москве и во всех республиках, кроме Грузии. Грузинские руководители (тогда первым секретарем там был Мжаванадзе) обратились с письмом в ЦК КПСС, требуя либо принять решение о невключении даты рождения Сталина в календарь, либо устранить допущенный произвол.

Вопрос рассматривался на заседании Секретариата ЦК КПСС, следующего после политбюро высшего органа партии. Попытка Шахназарова апеллировать к Поспелову успеха не принесла, тот открестился от случившегося. Секретариат ЦК принял решение о переиздании календаря в Грузии, а Шахназарову вынес минимальное наказание – «поставить на вид». Снято взыскание было только два года спустя. Это был редчайший случай, когда в аппарат ЦК приняли человека с партийным взысканием, да еще каким! Вынесенным за принижение личности Сталина в массовой пропагандистской литературе.

Судьба вообще была щедра на козни в отношении такого незаурядного человека, каким был Георгий Шахназаров. Причем на кону оказывалась подчас не карьера, а жизнь. Одно из таких злоключений случилось в 1943 году, когда он девятнадцатилетним солдатом оказался на линии прорыва советских войск после Сталинградской битвы. Командир батареи потерял связь с соседями. Послал бойца Шахназарова в деревушку за бугром узнать, кто там стоит. По дороге бойца остановил дозор из двух красноармейцев. Он объяснил им, куда идет, – те потребовали документ. Но у рядовых тогда ничего не было, кроме именного медальона, да и то не у всех. Георгий стал объяснять, что вот он отсюда рядом, идет от своих к своим. Дозорные сомневались, да и неохота им было канителиться с этим чернявым неизвестным солдатом. «Шлепнем его тут, чтобы не возиться», – сказал один и передернул затвор винтовки. Другой остановил: «Совсем мальчишка еще. Пристрелим, а может быть, зря. Отведем в часть, там выяснят, а пока пусть тут посидит». Так они и сидели. Сменили дозор через сутки. Через двое суток Георгий вернулся на свою батарею. Лейтенант удивился: «Так тебя, значит, не убили. Зря я похоронку написал, бланк испортил. Оставлю тебя без довольствия, тогда будешь знать, как пропадать».

Когда Шахназаров, уже работая в ЦК партии, стал готовиться к защите докторской диссертации, его друзья сочувственно хотели, чтобы благожелательно воспринималась его работа теми, чья оценка была определяющей. Был и у меня разговор с одним из академиков от марксизма-ленинизма, входивших в состав ВАК. «Если бы от меня зависело, – сказал ученый муж, – я бы не только докторскую не присудил, но и кандидатской бы лишил Шахназарова. Посмотрите, что он протаскивает: демократия должна быть не только в государстве, но и в партии!» Слава богу, от этого академика не все зависело.

Тем не менее гром разразился. После защиты диссертации Шах стал готовить к изданию брошюру о демократическом развитии советского общества. Еще до того, как брошюра вышла, скрытно действующая цензура донесла избранные места из нее в ЦК КПСС. Донос был направлен прямо секретарю ЦК Суслову. В доносе говорилось, что вместо демократического централизма как основного принципа построения КПСС Шахназаров ратует за принцип демократии в партии, следуя тем самым по стопам югославских, польских и прочих ревизионистов. Хотя брошюра еще не была издана и на верстке не было окончательной визы автора, Суслов вынес вердикт: таким людям не место в аппарате ЦК КПСС.

Незадолго до этого за неугодную публикацию со своих идеологических должностей были сняты Федор Бурлацкий и Лен Карпинский. Расправа с Георгием Шахназаровым означала нарастание тенденции. Начались поиски путей смягчения удара. При поддержке секретарей ЦК Катушева и Пономарева нашлась возможность спрятать Шахназарова за границей. Он был срочно переведен на работу в Прагу, в издававшийся там международный коммунистический журнал «Проблемы мира и социализма». Так вместо исполнявшего обязанности руководителя группы консультантов Шахназарова руководителем этого коллектива спичрайтеров стал Бовин. Положительную роль в сохранении Шахназарова в партийной системе сыграло доброе слово Андропова, ставшего к тому времени членом политбюро и председателем КГБ. Юрий Владимирович высоко ценил профессиональные – аналитические и писательские – способности Георгия Шахназарова, его широкий интеллектуальный кругозор, знание литературной и художественной жизни Москвы. Относился он к Шаху несколько по-отечески и допускал вольности, которые в отношениях с другими себе не позволял. «Ну где же Георгий опять болтается?» – раздраженно и по-свойски говорил Ю.В., не видя среди собранных экстренно сотрудников вызванного также Шахназарова.

Как спичрайтер Шахназаров был особенно силен в подготовке близких ему по идеологической тематике частей крупных докладов, где пространства хватало и для анализа, и для выводов. В силу отсутствия этих условий не любил работать над текстами для кратких выступлений наших вождей. Тут ему места недоставало. Писал текст с видимой легкостью, но в каждый из них вкладывал тщательно продуманные новые идеи, опробованные до этого в менее откровенном виде в своих авторских статьях и книгах.

Главные свои убеждения в неизбежном торжестве демократии Георгий стремился провести прежде всего. Он был убежденный сторонник этого принципа. И поскольку часто возникает противоречие между теорией и практикой, в жизни он действовал абсолютно вразрез своим теоретическим посылкам. Шах, как редко кто другой, следовал любимому постулату Саши Бовина: ты начальник – я дурак; я начальник – ты дурак. Ну какая же здесь демократия?

Карантин Шахназарова за границей продолжался лет пять. Потом его вернули в аппарат ЦК КПСС. Он стал руководить европейским направлением в отделе социалистических стран. Мы не были связаны с ним одной служебной вертикалью, но работали в тесном взаимодействии, что давало возможность наблюдать его и вблизи, и со стороны. Заведующий отделом и секретарь ЦК Русаков привлекал его к подготовке всех важнейших документов. И не было случая, чтобы, получив какой-нибудь подготовленный другими проект, Шахназаров не прореагировал сразу же в духе Чапаева из одноименной кинокартины: все, что здесь говорилось, – наплевать и забыть; слушай, что я скажу!

Правда, стоящие внимания соображения из проектов не пропадали втуне. Георгий их переосмысливал и подчас представлял даже в более выигрышном свете. Но поскольку времени у него не хватало на перелицовывание всего по своему разумению, то подчас текст оставался как бы в развороченном виде. «Ну, теперь уже нечего делать, надо только чуть-чуть выровнять», – заключал Шах и мчался куда-то по своим многочисленным делам.

В таком же духе, далеком от демократических приемов, проводил он и совещания. Практически они всегда получались инструктажами. На неожиданные выступления подчиненных Георгий реагировал однозначно: ну, это мне все ясно, тут ничего нового нет, да и обсуждать нечего! Но тон, которым останавливал он любые речи, выходящие за пределы его схемы разговора, был доброжелательным и свойским, что, кажется, исключало обиды.

Как много раз и при общении с Шахназаровым, и позже, в годы постсоветских преобразований, убеждался я, что между декларированием приверженности демократии и следованием практике такад дистанция, которую силами одного поколения не преодолеть.

В случае Георгия Хосроевича, к счастью, эстафета поколений оказалась благоприятной и сын его, Карен, достаточно органично на практике стал следовать теоретическим установкам отца. Мнение встречающихся с директором киностудии «Мосфильм» Кареном Георгиевичем Шахназаровым одно: это человек доступный для дискуссии, умеющий понять чужую точку зрения, даже если она расходится с его позицией.

Когда Георгий Шахназаров уже после распада Советского Союза работал в Фонде Горбачева, он презентовал мне, к сожалению, мало замеченную критикой свою книгу, посвященную годам его работы помощником Генерального секретаря ЦК КПСС, а затем Президента СССР. Книга состояла из двух частей, она включала воспоминания о политических процессах и обширную коллекцию служебных записок, представленных М.С. Горбачеву, когда тот был на посту руководителя страны. Записки Шахназарова касаются множества частных вопросов, но есть среди них и такие, которые затрагивают систему управления страной. Содержание записок неизменно дальновиднее тех политических ходов, которые в то время как раз предпринимались Горбачевым. Подчас даже создается ощущение, что если бы следовал Горбачев советам Шахназарова, то, глядишь, и СССР не развалился бы, и история пошла бы более благоприятным ходом, и демократия была бы не на словах еще при советской власти. Но в том-то и дело, что между советом и принятием решения находится еще множество слагаемых комплекса управления. Здесь и советы других, здесь и оценка соотношения сил, и боязнь еще большего проигрыша.

Советники государя от Макиавелли до наших дней исходят лишь из части знаний и интересов, которыми руководствуется правитель. История с них не спросит за принятые решения. Она, История, спросит с правителя за проигрыш, жертвой которого стали страна, народ, миллионы граждан. Но и советник государя в ответе перед своей совестью за правильное, эффективное выполнение порученной ему роли. Думается, что Георгий Шахназаров как «советник государя» был на уровне своей миссии, а то, что он оставил в наследие, еще следует изучить. И это было бы на пользу не только растущему полку советников, но и государям.

БОВИН[2]2
  Очерк был написан до того, как Саша Бовин ушел из жизни. Автор не стал менять текст. Друзья остаются с нами. (Прим. автора).


[Закрыть]

Когда в первый раз в газете «Известия» в середине 60-х годов появилась статья за такой подписью, английская «Обсервер» заявила, что это псевдоним высокопоставленного советского деятеля. Основанием послужило то, что в статье содержались оригинальные и далеко идущие мысли, к тому же в жизни такая фамилия почти не встречается.

Александру Евгеньевичу было одновременно лестно и обидно мнение английской газеты. Лестно потому, что его мысли были сочтены достойными только руководящего деятеля страны. Ну, а обидно, разумеется, по той простой причине, что вроде бы как наличие реальной фигуры ставится под сомнение.

Потом, когда А.Е. Бовин стал работать в этой самой газете «Известия», стал выступать по телевидению, настала очередь удивиться широкому кругу читателей и зрителей.

Про аналитические материалы Бовина большинство читателей и телезрителей могут сказать: «Я так и думал!». При этом если не обманывать себя, то каждый также должен добавить: «Но почему-то не мог выразить своими словами».

То, что в дореволюционной России определялось словами «каждый Пуришкевич (имеется в виду заядлый антисемит) должен иметь своего ученого еврея», в западной политической литературе получило более общее определение – «серый кардинал». Незримый, бесплотный словно тень, такой тайный советник существует при каждом гласном политике от членов палаты лордов до президентов и королей.

Публичный оратор получает аплодисменты и вотумы доверия, а «серый кардинал» радость воплощения своего труда. Ну и какое-то материальное вознаграждение, дающее возможность вращаться в одном и том же обществе, где жуирует и публичный деятель.

Поскольку в Советском Союзе времен от Хрущева до раннего Горбачева получилось так, что все политические должности занимали люди, прошедшие через партийную работу, – секретарь райкома, секретарь обкома, то они формировались исключительно как организаторы, хозяйственники с большими пробивными способностями.

Брежнев даже по этим качествам отличал друг от друга и деятелей культуры. Он как-то не мог вспомнить имя одного ленинградского поэта и чтобы подтолкнуть память окружающих, сказал: «Ну, этот, пробивной такой, напористый мужик». Тут уж, естественно, собеседники догадались – Александр Прокофьев.

При хороших природных задатках, подчас и с неплохим образованием, партийные вожди сплошь или по крайней мере на 99 процентов не владели навыками политического анализа и политического письма. Они не могли обойтись без «серых кардиналов» или «ученых евреев».

С другой стороны, была часть политически подготовленной интеллигенции, мыслящей на уровне, который требовался для руководящей деятельности. Но в тех условиях эта интеллигенция без опыта партийной работы не могла рассчитывать на выдвижение в руководящие сферы.

Так спрос и предложение сформировали в аппарате ЦК КПСС группы консультантов в различных отделах, в том числе в отделе по социалистическим странам, где руководителем после Бурлацкого, Арбатова и небольшого, но драматичного межцарствия Шахназарова стал Бовин.

В то время как большинство консультантов, то есть авторов речей, заявлений и деклараций, по-современному спичрайтеров и имиджмейкеров одновременно, были москвичами, Бовин пришел из Ростова-на-Дону, где закончил юрфак университета. Тогда как основная часть наших коллег по образованию и первоначальной деятельности были международниками, Бовин начинал трудовой путь с должности районного судьи.

Но не это составляет принципиальное отличие его от нескольких десятков столь же высококвалифицированных и по-своему одаренных людей, сделавших смыслом своей профессии подготовку текстов для выступлений других.

Бовина отличает от других редкая особенность. К ее пониманию я пришел не сразу. Зная и в рабочей, и в бытовой обстановке многих прекрасных спичрайтеров, относясь к ним в равной степени по-товарищески тепло, в каждом мне удавалось вычленить какие-то особенные черты, которые можно было бы воспринять как пример, чему можно было бы поучиться.

Одного характеризует широкий кругозор и умение его сфокусировать на маленьком пространстве текста. Другого отличает глубина проникновения в суть проблемы и способность представить в сжатом виде ее бесконечную многослойность. Третий силен ассоциативностью мышления. У кого-то необычайно сильно представлено аналитическое начало. Кто-то владеет яркой афористической фразой или умением сказать о самом серьезном с проблеском улыбки или оттенком сарказма.

В профессиональном деле написания чужой речи это все – проявления мастерства. Если их знать и видеть, то можно научиться внедрять в любое заказное произведение, дозируя, разумеется, в соответствии с органической способностью того или иного оратбра воспроизвести задуманный прием.

Мне приходилось быть свидетелем, как публичный оратор принимал от своих коллег поздравления не просто с хорошей речью, но и с тем, как он выступил с «тонким намеком», «открытым разговором» или «сокрушительным ударом», которые, как было понятно всем, сам он самостоятельно не сумел бы донести до слушателей или читателей.

Все это дело профессионализма и мастерства, которым можно научиться, приглядываясь к чужому опыту. А вот у Бовина учиться нечему. У него иное качество ума. Это биологическое отклонение от нормы. Человеческая стая такое состояние, такую инаковость редко когда понимает и уж еще реже воздает ей по достоинству.

Если считать, что у каждого городского жителя, занятого в той или иной общественной сфере, в течение жизни набирается примерно десять тысяч человек, с которыми сталкивает жизнь, заставляет знать друг друга и, может быть, здороваться за руку, то в моих десяти тысячах я припоминаю лишь троих с иным качеством ума. И ни об одном из них не скажу, что они преуспели в карьере или в материальном благополучии соответственно своей исключительности.

Когда Арбатов стал директором Института США и учредил журнал «США: экономика, политика, идеология», в состав редколлегии был включен Бовин. «Почему вы это сделали? – возмущенно спросил директора института помощник Генерального секретаря ЦК КПСС Александров-Агентов. – Ведь Бовин же не американист». – «Да, – ответил Арбатов, – но он умный человек, а это встречается реже, чем американисты».

К сожалению, в общественных отношениях доминирует тот подход, который продемонстрировал в этой пикировке не Арбатов, а мой почти однофамилец, кстати сказать, отнюдь не глупый человек. Просто его система мышления предполагала больше внимания шаблону и меньше тому, что не умещается в стандарт.

Поэтому когда уже после развала СССР, в середине 1990-х годов, Бовин закончил срок службы послом в Израиле, его не пригласили в МИД на положение думающего советника по всем вопросам, а поставили в трудовой книжке штемпель: уволен в связи с уходом на пенсию. Зачем нужен неординарный мыслитель чиновникам, которые сильны своей одинаковостью?

Задумываясь о примере неординарного подхода Бовина к чему-либо, я, пожалуй, приведу только эпизоды, связанные с вводом союзных войск в Чехословакию летом 1968 года.

Когда на свет божий появилась записка советника-посланника посольства СССР в Праге И.И. Удальцова с первым упоминанием, как возможного варианта действий, ввода советских и других союзных войск в ЧССР, когда эта идея стала овладевать сознанием советских руководителей, нам, экспертам, связанным с этой проблемой, были ясны отрицательные последствия такого шага. Более того, мы в узком составе четырех человек обсудили в группе консультантов записку, которую Бовин подготовил на этот счет.

Но мы-то всего-навсего обсудили, а Бовин направил ее на имя Брежнева, и не как-нибудь, а через председателя КГБ Андропова, чтобы не потерялась в пути. В этой записке, кажется, были прописаны двенадцать пунктов последствий «крайних мер», включая изоляцию Советского Союза на международной арене и перенапряжение внутренних сил. Жизнь подтвердила все эти последствия.

Смысл записки был настолько вне созданного в КПСС и в стране в целом общественного урапатриотического психоза, что Брежнев даже не решился ни принять каких-либо мер к автору записки, ни вообще прореагировать на нее.

Когда очень узкому кругу людей стали известны день и час ввода войск и мы должны были политически обслуживать это преступление, у нас» с Бовиным состоялся разговор вдвоем.

– Ну, что, Валентайн, – примерно такой была его речь, – мы с тобой оказались по горло в этом дерьме. Что делать? Отговаривать? Бессмысленно. Они уже не принимают никаких доводов. Можно кинуться от безысходности с пятого этажа. Ну и что? Скажут, что психи покончили с собой. Можно положить партбилет на стол. Что тогда? В лучшем случае в закрытой информации для Брежнева появятся две строчки. Танки этим не остановишь. Дело даже не в этом. Ты уйдешь, я уйду. Но придет третий, четвертый. Тогда вместо того, чтобы выбираться из всего этого дерьма, мы глубже будем погружаться. Со всеми последствиями.

В этом была не трусливая, а бойцовская мудрость. Хотя предстояло растоптать самого себя. И вместе с тем как-то уцелеть.

Брежнев видел неоднозначность подхода Бовина к своей политике. И вместе с тем сделал его практически первым пером в команде своих спичрайтеров. Более того, когда Брежневу показали перехваченное на почте письмо Бовина, где он, не стесняясь в выражениях, говорил об ораторе то, что он думает, первой реакцией было решение изгнать его к чертовой матери. Бовина вмиг из аппарата ЦК КПСС без объяснения причин отправили в «Известия». Но прошли год-полтора, и потихонечку, как бы сдавшись на доводы своего помощника Цуканова, генсек вернул Бовина в круг своих людей. Брежнев понял неординарность и ценность для себя таланта Бовина и ставил его вдохновенье на службу своему правлению.

Если бы политику делали речи, а не несоответствующие им дела, то наша страна наверняка должна была бы шагнуть далеко вперед, следуя выступлениям Генерального секретаря ЦК КПСС. Его доклады, особенно на пленумах ЦК партии в ноябре-декабре каждого года, когда утверждался план на предстоящий год, содержали массу перспективных идей, смелых проектов, новых поворотов мысли. Авторство многих из них и словесное оформление большинства принадлежит Бовину.

Но речи того вождя были далеки от реальности. Одни идеалисты радовались, что могли включить в них новаторские соображения. Другие идеалисты радовались тем же мыслям, когда их читали. А твердо стоящая на незыблемости порядков номенклатура в центре и на местах исходила из того, что ничего не должно меняться. Оказалось так, что в это же свято верил и сам оратор, побуждая и поощряя в то же время свой речевой коллектив на поиски совершенства на словах развитого социализма.

Если приглядеться к публикациям самого Бовина, его выступлениям по телевидению, то станет очевидно, что подкупающей чертой в них выступает не информационная сторона, а необычный аналитический срез, нарушающий традицию. Приведу конкретный пример. Когда в конце правления Горбачева власть задумалась об обновлении внешней политики, Бовин первым задался вопросом: зачем Москва и Вашингтон, обжигая руки, таскают каштаны из огня для арабов и израильтян, пусть они это делают сами, но и нам не надо стоять в стороне, а участвовать в ближневосточной политике.

Результатом такого открытия стало направление Бовина послом в Израиль. Там по достоинству оценили его качества, и он пользовался высочайшим авторитетом, каким редко в еврейском обществе располагают люди иной национальной принадлежности.

Работа с Бовиным или чтение его статей утверждают в весьма существенном умозаключении: не бывает стереотипов, не подвергаемых критике. Не знаю, сознательно этого добивается автор или нет, но его тексты формируют именно такой психологический эффект. В любом случае я вижу во всем, что он пишет, огромную ценность. Прежде всего методологическую. Хотя глубоко убежден, что и опираясь на его методику, так, как он, никто не напишет.

* * *

Как и любой человек, имеющий что-то в избытке или недостатке – гигант, толстяк, худющий или коротышка, – Александр Евгеньевич не лишен комплексов, а вместе с тем пристрастий и увлечений. У обычного человека они могут приобрести характер недостатков, а то и пороков. У людей приметных в общественном плане они, скорее, служат свидетельством человечности, добродетелью, годной стать примером для других.

В последние годы советской власти на официальных церемониях Бовин был, пожалуй, единственным из моих коллег, надевавшим все врученные ему советские и иностранные правительственные награды. Поймав как-то удивленный взгляд, он сразу прореагировал: «Заслужил, вот и ношу; дояркам можно – значит, и мне нужно».

Грудь у него широкая, вместительная, действительно под стать природным достоинствам упитанных доярок. Но и на ней не хватало места для всех символов заслуг перед родиной и мировым социализмом. Поэтому некоторые медали свешивались ниже не только груди и живота, невольно напоминая рассуждения аббата Рабле о естественных подвесках своего героя, которые он не скрывал от взоров толпы.

Думаю, что продержись еще власть Советов лет пять-шесть, и уже не Бовин был бы последователем доярок, а академики следовали бы примеру Бовина. С тем же объяснением: ему можно, значит, и мне нужно.

Или представим себе другую ситуацию, скорее анекдотическую, не имеющую отношения к объекту исследования, абстрагированную от конкретики.

Встречаются, допустим, два приятеля, из которых один недавно был у третьего общего их товарища.

– Ты знаешь, – говорит тот, кто был в гостях у третьего, – нашему знакомому грозит беда.

– Что такое?

– Пьет!

– Подумаешь, невидаль. Кто у нас не пьет?

– Так он с утра. И водку.

– Что в водке плохого? Ее с утра и продают.

– Но он ее разводит шампанским.

– Вот это интересно. Он зря делать не будет. Надо попробовать.

Вот так. Что бы ни делал Бовин, ему все под стать. Человек увлечений, при тучной комплекции он иногда погружался в кампанию похудения. Однажды специально ушел в отпуск, чтобы жить за городом, не есть, не пить и сбросить минимум двадцать килограмм. Почти по одному кг в один нерабочий день.

И что интересно, программу даже превзошел. Сразу сшил по новой фигуре черный костюм покроя смокинг. Войдя в комнату, где сидели его коллеги, он развернулся на каблуках, разведя руки в стороны: «Voila! Элегантен, как рояль».

Такое невероятное жертвоприношение собственного тела на алтарь подтверждения волевых качеств не помешало Саше Бовину примерно в том же темпе набрать утерянный вес и даже по инерции превзойти его. Что имело самой большой издержкой необходимость пошива нового костюма, на этот раз с неизмеримо большим расходом средств на материал.

Незадолго до отъезда из Израиля Бовин написал мне в письме, что поставил задачу снять с себя минимум 50 кг. Посетившая посольство России в Израиле эксперт по архивам МИДа Г.И. Тахненко рассказывала, что посол устроил ей шикарный обед на берегу моря, исключительно из экзотических морепродуктов. Как положено, к столу было подано во льду великолепное белое вино. Но сам Бовин ни до чего не дотронулся, не пригубил рюмки вина, ограничив себя минеральной водой «виши».

Как я понял, он не хотел ничего чужого везти домой. Когда мы созвонились при его приезде в Москву, программа оказалась выполненной.

Чтобы добиться поставленной цели, Бовин пошел на невиданный для посла шаг: он отказался от положенного ему по штату личного повара.

Между прочим, я не исключаю, что именно этот сокрушающий основы посольского мироздания акт и предопределил решение мидовских чиновников не оставлять Бовина в штате министерства.

По своему опыту знаю, что когда я работал помощником Председателя Совмина РСФСР с правом иметь закрепленную машину с двумя профессиональными водителями и отказался от этого, сказав, что буду ходить на работу пешком, мой поступок был воспринят как личное оскорбление сразу всех равно номенклатурных коллег. Чиновничий менталитет не терпит исключений.

Облик каждого человека создает представление о состоянии его рабочего места. Всегда кажется, что подтянутый на английский манер джентльмен должен работать за идеально прибранным письменным столом, а журналист с протертыми рукавами клетчатого пиджака быть заваленным папками вырезок, гранок с прилипшими к ним остатками бутербродов.

Действительно, рабочий кабинет каждого творческого человека представляет особый, свойственный только ему мир. Вот, например, кабинет моего доброго знакомого, бывшего обозревателя «Нового времени» Л.А. Безыменского. Это – лавка древностей, музей истории нашей страны и всей Европы. На стене снимки разных лет, в том числе где он, еще молодой офицер, допрашивает на Сталинградском фронте фельдмаршала Паулюса. Вот он рядом с одним канцлером ФРГ, с другим. Вот глобус, что подарил ему классик германской литературы. Да и сам письменный стол – тот, за которым работал то ли финн, то ли карел, но главное, мыслитель О.В. Куусинен. Все здесь дополняет портрет историка, как колбы и реторты позволяли бы воспроизвести облик алхимика.

Ну, а что отличает рабочий стол Бовина? Папки? Книги? Картотека? Заморские сувениры? Ничего подобного. Шаром покати. Идеальная чистота. Пылинки нет на столешнице. Если собирается материал к крупной публикации, то в ящике стола появляется толстенная амбарная книга, называемая им вполне правомерно «гроссбух». В ней в четкой последовательности будущего расположения материала – факты, цитаты, ссылки. Все заполнено четким круглым почерком, чтобы не нужно было голову ломать, разгадывая собственные иероглифы.

Потом на стол клался чистый лист бумаги и первой попавшейся шариковой ручкой выводился набело текст. Он не сочинялся на бумаге, а наносился на бумагу полностью сформулированным в лобастой голове.

Машинистке никогда не приходилось уточнять ни одного слова, потому что все было написано каллиграфически четким почерком. Таким образом, непроизводительные операции исключены. Вся черновая работа проходила задолго до того, как слово оказывалось на кончике пера. Когда Бовин закончил посольскую жизнь и вернулся в журналистику, на его письменном столе появился компьютер и все вышедшие за его подписью статьи и книги были напечатаны им самим и не требовали потом никакой правки.