Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

КУМЫС НА ТОСТ В ЙОШКАР-ОЛЕ

В конце зимы 1985 года мой непосредственный начальник, секретарь ЦК КПСС К.В. Русаков баллотировался в депутаты Верховного Совета РСФСР от Марийской автономной республики. Почему ему достался этот избирательный округ – одному Богу известно. Никогда он там не работал, никого не знал. Да и по международным связям, которыми в ЦК КПСС занимался кандидат в депутаты, Марийская республика ничем особенным не выделялась.

Приезд секретаря ЦК для местных властей в любом случае представлялся значительным событием. Через него можно было попытаться решить какие-то наболевшие вопросы, получить дополнительные фонды, улучшить снабжение, скорректировать план или добиться согласия на какую-нибудь стройку.

Влиятельного гостя в те времена, как, возможно, и во все иные, окружали прямо-таки любовной заботой. Причем на первое место выносилось, конечно, застольное гостеприимство с обилием местных яств, а самое главное – крепких напитков. Лучше всего – экзотических, таких, которые только здесь и можно отведать, а потому отказываться от них – большой грех.

Задача-максимум состояла в том, чтобы свалить гостя наповал. Чем хмельнее он выйдет из-за стола, тем проще в дальнейшем будут строиться отношения.

Если к такому успеху не удалось бы прийти, то достижением можно было бы считать и некоторое сытое расслабление гостя, когда он становится восприимчивым к комплиментам, льстивым тостам и готов расплачиваться обещаниями поддержать местные проекты.

Наряду с этим хозяева и сами получали легализованную возможность справить хорошее застолье, как говорили тогда, за счет сумм Центра. Ибо все расходы по приему представителя ЦК КПСС на ЦК КПСС и списывались.

Отработанная не одним десятилетием ловушка рассчитанного гостеприимства была заготовлена и в Йошкар-Оле. Дом приемов в обкомовском дачном поселке, отведенный под резиденцию высокого гостя, был полон ароматами, вызывающими аппетит и у сытого человека.

Большой стол примерно на двадцать персон был заставлен изысканными деликатесами местного изготовления. Соления, варения, копчености, выпечка, мясо дичи, маринады из дикорастущих ягод, рыжики и грузди под сметаной и с маслом, пельмени из четырех сортов мяса, запеченные караси.

Для контраста и большего колорита пространство между продуктами местного производства заполняли вазочки с икрой обоих цветов, тарелки с янтарным балыком, прозрачной лососиной, копчеными колбасами, острыми и мягкими сырами.

А на маленьких столиках чуть в стороне от большого стола поблескивали бутылки всех возможных спиртных напитков – от тех, что производились на местном спиртоводочном заводе, до тех, что были приобретены по кооперативной торговле в Финляндии в обмен на клюкву, собранную школьниками и пенсионерами на кочках марийских болот.

Вся эта коллекция бутылок могла бы занять место и среди закусок обеденного стола, придав тем самым дополнительную праздничность предстоящей трапезе. Но это выглядело бы несколько вызывающим в условиях, когда Москва выпустила несколько антиалкогольных решений, вынудивших власти на местах сократить продажу спиртного и принять меры по демонстрации побеждающей трезвости.

Кто знает, как гость относится к развернутой проти-воводочной кампании? Поэтому спиртное должно быть под рукой, но и не выглядеть доминирующим в устройстве застолья.

С учетом этого обстоятельства заметную позицию на столиках со спиртным занимали высокие хрустальные кувшины, доверху наполненные кумысом, бодрящим продуктом переработки молока марийских кобылиц. Может быть, к нему никто и не прикоснется из боязни разрушительной реакции соединения застольных напитков двух культур – сельской и городской. Но все равно кумыс должен занимать почетное место и как свидетельство неразрывных связей собравшихся здесь руководителей со своим народом.

Сражение было тщательно спланировано принимающей стороной. Наверняка заготовлена и дюжина тостов, распределенных между участниками – членами бюро, республиканскими и городскими руководителями.

Начать здравицы, конечно, должен был первый секретарь обкома. И адресат его пожеланий был освящен традицией, заложенной не им и не его поколением, а кем-то из предшественников. Этот адресат казался незыблемым как скала – руководитель Центрального Комитета КПСС.

Смущало несколько одно обстоятельство: руководители в Кремле сменяли друг друга с такой быстротой, что анекдотчики стали говорить о новом соревновании в Москве – гонке на лафетах. Вот и про Черненко, стоявшего в ту пору во главе партии, тоже говорили, что он приготовился уже к старту гибельной гонки. Но на то они и злые языки, чтобы с ними эффективно боролась местная парторганизация – надежный боевой отряд непобедимой партии строителей коммунизма.

Что бы там ни было, но первый тост будет за самого достойного нынешнего ленинца. И пусть приехавший секретарь ЦК не сомневается сам и может сказать другим, что руководство Марийской АССР неколебимо в верности ЦК КПСС и тем, кто его возглавляет.

Следующий тост будет о советской власти и опять же о Константине Устиновиче Черненко, потому что он избран Председателем Президиума Верховного Совета СССР. С этим тостом выступит глава местного Верховного Совета.

Потом опять слово возьмет первый секретарь обкома и на этот раз прочувствованно, сердечно скажет добрые слова о госте из Москвы, которого он и видит-то с близкого расстояния первый раз, но уверен – если тот избран секретарем ЦК и утвержден по центральному списку для выборов в Верховный Совет РСФСР, значит, достойный в глазах того же Черненко человек.

Собравшиеся радостно улыбались, говорили о погоде, которая явно стала лучше с приездом дорогого гостя, сожалели, что еще не настало время, когда марийская земля покрывается ароматной кипенью цветущей черемухи, приглашали приехать вновь, и не раз, и в другое время года.

С этими разговорами хозяева рассаживались за стол в предвкушении возможности одновременно утолить и накопившийся в ожидании гостя голод, и жажду – постоянную спутницу застолья, и желание прикоснуться к московским новостям, которыми много ли, мало ли, но должен был поделиться гость.

Первый секретарь обкома скорее для формы, чем по существу, сказал, что ЦК КПСС правильно развернул борьбу со злоупотреблениями спиртным, марийская парторганизация строго следует намеченным курсом, но и в Москве, и всюду в Союзе сделано исключение – для разного рода торжеств, для свадеб, юбилеев, встреч ветеранов через специально выделенные магазины продается то, что люди хотели бы иметь к столу. Вот и у нас сейчас торжественный случай, поэтому позвольте уж, уважаемый Константин Викторович, к традиционным хлебу-соли налить традиционную рюмку с тем, чтобы сопроводить ею естественный для такой встречи тост.

Понятливые официанты тотчас же кинулись к столикам с бутылками. Пробки заранее были отвинчены. Горлышки бутылок мигом приблизились к граненому хрусталю.

– Нет-нет! – нарушил разработанную схему торопливый, хотя и негромкий возглас Русакова. Казалось, в этих коротких словах соединилось множество противоречивых интонаций – просьба к гостеприимным хозяевам, повеление начальника, предостережение старшего товарища, страх дисциплинированного чиновника.

– Нет-нет! – как бы опасаясь, что он не был услышан, повторил скороговоркой свое отрицание секретарь ЦК.

Руки официантов замерли с бутылками наперевес. Хозяева вобрали головы в плечи, застыли, мигом оценив рискованность и непредсказуемость сложившейся ситуации.

– Во вторник, позавчера, на заседании секретариата ЦК, – пояснил Русаков свой первоначальный возглас, – решили, что ЦК КПСС должен показать пример во всей антиалкогольной кампании. Письма стали поступать: дескать, водку запрещаете, а в своих дачных поселках продаете. Поэтому управляющему делами ЦК строго поручили, чтобы нигде, ни в одном буфете, столовой, особняке или дачном поселке – ни одной бутылки даже пива не было.

В резиденции Марийского обкома воцарилась мертвая тишина. Русаков почувствовал, что надо подкрепить свою информацию конкретным примером:

– Вчера я обедал с польской делегацией в партийной гостинице на улице Димитрова. За все годы, что я с поляками общаюсь, – а это уже лет тридцать получится, – впервые на столе рюмок не было.

– Даже с иностранцами нельзя? – вырвался у кого-то то ли вопрос, то ли стон, то ли протест.

– Что же можно на стол иностранцам поставить, когда вообще в партийной гостинице ни одной бутылки нет, чтобы и соблазна не возникало? – парировал Русаков уловленный им в вопросе выпад.

– Правильно, – быстро сориентировался первый секретарь обкома, – я давно требую покончить с этим злом. Вот так надо! Как ЦК КПСС. Он всегда нам пример дает. Чтобы сегодня же, – обратился он к сидевшему с краю стола управляющему делами обкома, – чтобы сегодня же вся эта (он хотел сказать «отрава», но осекся), вся эта… здесь не стояла.

Секретарь ЦК при своей обычной малословности сказал, видимо, и так гораздо больше, чем полагал нужным. Поэтому он молча погрузился в еду, давая понять, что разговор о спиртном окончен.

Но каково было хозяевам, которых переполняло желание выступить с тостами и здравицами. Да и как в Москве бы отнеслись, если бы они не нашли возможности выложить все эти освященные традицией «за», «во имя» и «ради».

– Налей-ка боржоми, – сказал первый секретарь вопросительно и сострадательно смотревшему на него старшему официанту. – Хотя под воду тосты, говорят, за умных людей не предлагаются, поэтому я не с тостом, а просто с добрым словом хочу обратиться.

Собравшиеся почувствовали некоторое облегчение. Молодец первый секретарь! Нашел-таки выход для себя и для других: надо, стало быть, не с тостами выступать, а просто с пожеланиями.

Далее все пошло как положено. Даже некоторое оживление на лицах появилось, особенно у тех, кто отработал свое поручение и теперь наблюдал, как следующий оратор изворачивается, заменяя слово «тост» каким-то другим, еще непривычным оборотом речи.

Русаков за свои 40 лет руководящей деятельности столько здравиц наслушался, что давно утратил к ним интерес. Он молча сосредоточенно орудовал столовым прибором, резал еду на мельчайшие кусочки не только для того, чтобы облегчить работу вставным челюстям, но главное – чтобы чем-то занять себя, исключить необходимость говорить, когда совсем не хочется это делать.

Наконец застолье подошло к финишу, когда гость должен сказать какие-то слова в ответ, чтобы своим молчанием не бросить тень ни на обком и его первого секретаря, ни на пославший его сюда на выборы Центральный Комитет.

Его рука потянулась в сторону фужера. И тут же кто-то из расторопных членов бюро поставил перед ним бокал кумыса.

Конечно, в ответ на добрые слова неплохо было бы отведать прославленный напиток, воздав тем самым дань уважения народной традиции. Может быть, и активист, поставивший бокал с кумысом, руководствовался теми же целями. Может быть.

Но могло быть и иначе. Кумыс не со всякой едой спокойно сочетается. Последствия могут сказаться неожиданно и самым разрушительным образом.

По лицу первого секретаря обкома пробежала тень. Предстояли встреча кандидата в депутаты с трудящимися, митинг в драмтеатре, концерт. Все эти планы могли быть опрокинуты одним бокалом кумыса. А потом еще нужно отвечать перед девятым управлением КГБ, несшим охрану руководителей страны, перед четвертым управлением Минздрава, наблюдавшим за их здоровьем. К тому же наступили шаткие времена. За короткий срок с двумя генеральными секретарями распрощались. Не больно-то крепким выглядит и приехавший секретарь ЦК. Случись что неожиданное – всех разгонят. Хорошо если райком дадут, а то и в колхоз отправят.

Все это, видимо, мигом пронеслось в голове первого секретаря обкома. Его рука дотянулась до бокала с кумысом скорее, чем это успел сделать Русаков.

– Мы завтра при поездке по городу специально остановимся у молочного завода, чтобы отведать свежего кумыса. Не будем разочаровывать вас тем, что здесь постояло хотя бы два часа.

Первый секретарь обкома с добродушной улыбкой поставил перед гостем чистый фужер, кивнул официанту на боржоми, коротким взглядом прожег подчиненного, подсуетившегося с бокалом кумыса. Стало быть, уловил подвох во внешне гостеприимном жесте. Теперь наверняка учинит ему разнос за попытку вывести из строя приезжего начальника.

Русаков с фужером боржоми в руке произнес краткую речь с положенными по случаю приветами, здравицами, пожеланиями.

Все слова были на месте. Собравшиеся пытались изобразить на лицах восторг. Но напрасно. В глубине глаз таилось разочарование. Праздник не получился. Даже выместить обиду на желудке секретаря ЦК не удалось.

Торопливо распрощавшись, местные руководители покинули резиденцию. Русаков пригласил меня, прибывшего с ним помощника, зайти в кабинет.

– Вот что я подумал, – сказал он, когда мы остались одни. – Надо усилить ту часть моего выступления, где говорится о борьбе со злоупотреблением спиртным. И тут же – оттенить важность производства безалкогольных и традиционных напитков, таких как кумыс.

– А не скажет ли кто-нибудь, что вы пропагандируете напиток, от которого можно опьянеть? – спросил я в порядке перестраховки.

– Если кто-то так скажет – пусть сам попробует напиться им до опьянения. Я жил в Забайкалье и других кумысных местах, знаю, как с ним обходиться. Если бы первый секретарь не отодвинул бокал с кумысом, я предложил бы и всем собравшимся его налить, тогда видно было бы, чего стоят эти шутники.

– Так вы заподозрили неладное в этом предложении?

– Еще бы. Тост с бокалом кумыса – это похлеще, чем с рюмкой простой воды. Воду, говорят, пьют за дураков, а тот, кто с кумысом провозглашает тост, – сам в дураках может оказаться.

– Обиделись, наверное, наши хозяева, – высказал я терзавшее меня предположение.

– Ничего. Они наверстают, как только мы улетим. Едва ли они уничтожат все батареи, что в столовой выставили. Рука дрогнет. Что-нибудь да оставят. И наверняка – не кумыс.

Секретарь ЦК хорошо знал партийный актив. Скорее всего, как он сказал, так и было. Но только об этом история умалчивает.

УВОЛЬНЕНИЕ С ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬЮ

М.С. Горбачеву, когда он стал весной 1985 года Генеральным секретарем ЦК КПСС, достался очень пожилой состав руководства партии и страны. Особенно это видно было в верхнем эшелоне. Большинство членов политбюро были в возрасте на уровне семидесяти лет.

Одним из самых старых среди тех руководителей, которые по праздникам стояли на трибуне Мавзолея, был мой непосредственный начальник – секретарь ЦК КПСС Константин Викторович Русаков. К тому времени ему перевалило за семьдесят пять. С него и решено было начать обновление руководства.

Царедворских хитростей здесь было применено немало, чтобы все выглядело пристойно, а самое главное – не вело к сплочению престарелых ветеранов в оппозицию новому генеральному секретарю.

Первый разговор с Русаковым Горбачев поручил самому доверенному своему человеку – Лукьянову, который официально заведовал всего лишь так называемым общим отделом, иначе говоря канцелярией, а наделе был главным лицом в организационной работе внутри Центрального Комитета.

Как-то осенью 1985 года Лукьянов пригласил Русакова зайти к нему. Это выходило за рамки субординации, поскольку номинальное положение приглашавшего было намного ниже и в случае необходимости он должен был по сложившемуся этикету зайти к секретарю ЦК.

О содержании состоявшегося разговора Русаков никому не рассказывал, но все знали, что Лукьянову поручены самые деликатные, в том числе кадровые дела. Какое-то время спустя в силу аппаратной проницаемости стало известно, что Лукьянов предложил Русакову подумать об отставке, привел в качестве довода все его недуги. Сказал и о том, что генеральный секретарь будет особенно признателен, если Русаков сам проявит инициативу, которая поможет начать широкий процесс омоложения.

Вернулся Русаков с этого разговора будто сломленный. Велел дежурному секретарю никого к нему не пускать и его к телефону не подзывать. Понять его желание осмыслить состоявшуюся беседу нетрудно. Ведь до этого из руководства уходили только в случае кончины или немилости со стороны главного партийного начальника. Фактор возраста, казалось, отсутствовал с избранием человека в высший партийный ареопаг.

Не знаю, состоялся ли у Русакова после этого прямой разговор с Горбачевым, но думаю, каким-то образом генеральный секретарь подтвердил, что Лукьянов действовал с его ведома. Иначе крайне недоверчивый Русаков ни за что бы не приступил к выполнению совета Лукьянова.

Дня через два-три Русаков позвонил мне по телефону, который он предпочитал разговору с глазу на глаз. Всегда со всеми на «вы», спросил из осторожности:

– У вас никого нет?

Приняв ответ, что я в комнате один, продолжил:

– Я долго размышлял, как мне поступить. С одной стороны, пользуюсь полным доверием генерального секретаря. Он говорит, что пока я работаю, он спокоен за порученное мне дело. С другой – никуда не денешься, годы идут, наверное, ему лучше было бы опереться на помощь более молодых. Вот я и думаю, не обижу ли я Михаила Сергеевича, если поддамся таким своим размышлениям и попрошу освободить меня от должности секретаря ЦК. Что вы думаете на этот счет?

Вопрос был архидел и катным, учитывая мою должность помощника секретаря ЦК. Поддержать его в демонстрируемом порыве значит признать, что человеку действительно пора на покой. А если завтра он изменит свое решение, как мне с ним придется разговаривать? Возразить против отставки представляется, во-первых, бесчеловечным, учитывая, что мне хорошо известно его тяжелое состояние здоровья. Во-вторых, если он заговорил об этом, стало быть, какой-то путь в своих раздумьях и, может быть, советах с другими уже прошел. Возражения будут искусственными. Более того, их можно будет принять за мое желание удержать Русакова на его должности. Ведь в случае отставки уйдет человек, с которым я связан своей работой. А будет ли назначен кто-либо другой на его место и захочет ли этот другой видеть меня в качестве своего помощника – это уравнение со многими неизвестными.

С Русаковым к тому времени мы были знакомы уже более двадцати лет. Он был когда-то заместителем Андропова, а я работал консультантом в том же отделе социалистических стран. Знал его хорошие и иные стороны. Это был преданный порученному делу до самозабвения управленец, прошедший школу руководства еще при Сталине. Бессребреник, с вытравленным чувством тщеславия. Недоверчивый, со злой памятью. Консерватор по убеждению. Если поискать в галерее Льва Толстого сходный персонаж, то это, пожалуй, Аркадий Алексеевич Каренин в советском, более того, сталинском преломлении.

Знал я и состояние его нездоровья, хотя информация об этом в те годы закрывалась от посторонних с особой тщательностью.

Наверное, в его организме не было ни одной жилки, не пораженной каким-нибудь недугом. Последние лет пятнадцать он не мог заснуть, не приняв таблетку для сна. И не мог отойти ото сна, не проглотив какую-то другую – бодрящую.

Помню, как он еще в годы чехословацкого кризиса 1968 года сетовал однажды, что, вернувшись с работы в первом часу ночи, только проглотил таблетку снотворного, как зазвонил телефон и ему срочно велено было ехать к Брежневу. Чтобы не уснуть в дороге, Русаков принял удвоенную дозу кофеина. Но тут ему вновь позвонили и сказали, что ехать не надо. Тогда он нейтрализовал кофеин еще двумя таблетками для сна. В результате когда лег спать, глаза не закрывались, а вместо покоя наступило состояние сомнамбулического беспамятства.

Примерно за полтора года до отставки Русаков стал катастрофически терять зрение из-за помутнения обоих глазных хрусталиков. Сделали операцию силами ведущего офтальмологического центра доктора Краснова, затем – в другом прославленном институте доктора Федорова. Но ослабшая глазная ткань рвалась, не выдерживая швов. Несколько месяцев Русаков вообще мог воспринимать информацию лишь на слух.

Восстановить удалось десятую часть от нормы зрения. Напряжением воли он смог подавить в себе естественные проявления слабовидящего человека. Ходил быстро, смотрел собеседнику в лицо. И только очки с невероятно толстыми стеклами, без которых он не мог сделать и шага, выдавали сокрушающий недуг.

Все эти обстоятельства вмиг пронеслись в моем сознании, когда Русаков в привычной для него быстрой ма-пере рассказал о намерении уйти в отставку и спросил, что я думаю на этот счет.

В такой ситуации человечнее говорить не то, что думаешь, а близкое к тому, что спрашивающий хотел бы услышать. Поэтому я принялся анализировать ситуацию, его функции как секретаря ЦК, его знания, опыт, современные задачи, возможности здоровья, интересы семьи. Из этого вытекало, что его решение было бы оправданным только в том случае, если оно будет приемлемым для генерального секретаря.

– Вот это меня больше всего и волнует, – сказал Русаков, – поскольку с генеральным я еще не говорил.

Неужели, закралось у меня сомнение, такой прожженный царедворец может делиться сомнениями по поводу своей отставки со мной прежде, чем определился в отношениях с генеральным? Здесь что-то не то! Но проверить трудно, поскольку в силу закодированной системы доносительства разговор с кем-нибудь из компетентных, а это значит близких к Русакову людей, вскоре к нему же и придет.

Человек владеет сведениями, только пока они сидят в нем. Слетев с языка, сведения распространяются со скоростью размножения бацилл. Число осведомленных удваивается от каждого цикла разговоров. А подлинность пропорционально этому уменьшается. В конечном итоге они возвращаются к источнику сведений, только в страшно искаженном виде. В быту это называется сплетня. В сфере полицейских отношений – донос. В политических кругах – доверительная информация.

Много лет спустя я узнал, что так же, как со мной, Русаков задушевно делился сомнениями со своим первым заместителем О. Рахманиным, с заместителем Г. Шахназаровым и людьми своего круга – некоторыми секретарями ЦК. И для каждого по разным соображениям циркуляция сведений была нежелательной. Поэтому разговоров не было. По крайней мере, в моей среде.

Дня через два после первого нашего телефонного разговора о намечаемой отставке вновь последовал звонок Русакова и вопрос, нет ли кого лишнего в моей комнате, затем доверительное обращение:

– Вы печатаете на машинке? Если так, то прошу перепечатать мое заявление, которое не хочу показывать никому другому.

Зашел к нему. Отдает от руки написанное мелким узловатым почерком пространное заявление на имя генерального секретаря. Говорит:

– Посмотрите внимательно, возможно, у меня не все складно получилось, откровенно скажите, какие будут замечания.

Действительно, заявление написано так, будто сам Русаков не то чтобы просит, а скорее добивается своей отставки, сопровождая это обращение заверениями, что и впредь готов все силы и знания отдать делу партии. Из текста однозначно вытекает инициативный характер просьбы освободить от должности секретаря ЦК.

Перепечатал заявление. И не один раз, а три или четыре, потому что по каждому варианту он делал какие-то изменения чисто стилистического свойства, не меняющие суть обращения, а скорее расцвечивающие новый политический курс Горбачева.

Через какое-то время Русаков сказал также по телефону:

– Все. Отдал Михаилу Сергеевичу заявление. Он очень удивился, сказал, что не хотел бы сейчас расставаться, предстоит большая работа, но раз ты так настаиваешь, говорит, я передам заявление членам политбюро, а там уж как решат товарищи.

Заседания политбюро тогда проходили каждую неделю по четвергам, начинаясь обычно в одиннадцать утра. После двух заседаний Русаков несколько растерянно говорит:

– Горбачев будто бы и забыл о моем заявлении, ни звука об этом, хотя поручения в мой адрес дает; спросить его неловко, ему виднее, как поступить.

Только на третьем заседании политбюро Горбачев прореагировал на заявление, и то несколько странным образом, о чем Русаков рассказывал подробно и при нескольких наших разговорах, видимо, осмысливая логику действий генерального секретаря. В передаче Русакова дело обстояло так:

– Закончилось заседание. Как обычно, идет какой-то обмен мнениями. Я встал, собираю свою папку с бумагами. Вдруг ко мне подходит Михаил Сергеевич. Берет за плечи, ну так, как вы знаете, он умеет это делать, по-товарищески, тепло. Говорит достаточно громко: «Костя, дорогой, твое обращение я не забыл, но подожди немного». Все, кто был на заседании, – продолжал рассказ Русаков, – примолкли, вслушиваясь, что сказал генеральный, но никто не спросил, о чем идет речь. Видимо, посчитали неудобным, если Михаил Сергеевич не счел необходимым раскрыть суть разговора. Ну и я, естественно, не стал ни с кем пускаться в объяснения.

Это было похоже на истину. По крайней мере в том, что Горбачев со всеми партийцами говорил только на «ты». Это относилось и к Русакову, который был почти на четверть века старше, но не мог позволить себе ответить таким же образом.

Еще через две недели Горбачев в конце заседания политбюро как о вынужденном обстоятельстве рассказал о заявлении Русакова, произнес прочувствованные слова в его адрес, сказал, что такого опытного партийца будет недоставать Центральному Комитету. Тем не менее предложил удовлетворить просьбу. Поставил этот вопрос на голосование. Никто больше не сказал ни слова, все проголосовали «за».

Вскоре состоялся Пленум Центрального Комитета, который утвердил освобождение Русакова от должности секретаря ЦК. Он был освобожден и от обязанностей заведующего отделом. Никто даже не задал вопроса, кем он будет, хотя бы, временно, заменен. На следующий день после пленума я проводил Русакова до машины, которая стояла уже не у подъезда, а на противоположной стороне проезжей части. Машина была не «членовоз» марки «ЗИЛ», а рядовая «волга». Торжественных проводов не было. Начиналась смена кадров, которой был придан подчеркнуто будничный характер.

Лишь когда закрылись за Русаковым двери здания ЦК, постепенно в разговорах выяснилось, что он не только делился намерением уйти в отставку со своими заместителями, но и давал кое-кому посмотреть проект заявления, чем и объяснялась необходимость перепечатывать несколько раз его текст. Круг этих людей, видимо, включал и некоторых коллег Русакова из числа давних заведующих отделами ЦК.

Когда же заявление оказалось в папке генерального секретаря, тот ознакомил с ним доверительно, в разговоре один на один, еще с десяток высоких руководителей, чья отставка ставилась на очередь. Каждому из них говорилось нечто такое: вот какой высокосознательный партиец Русаков, понял важность омоложения руководства; надо его с честью проводить, хорошо обеспечить, подумать, как и дальше привлекать к работе Центрального Комитета.

В результате несколько человек вслед за Русаковым ушли со своих постов еще до съезда партии. Но массовым это движение не стало. Затем прошло первое крупное отстранение ветеранов на самом съезде КПСС в марте 1986 года.

Наконец, следующая волна еще через полтора года довершила радикальное обновление руководства партии, которое захватило как членов политбюро, так и первых секретарей обкомов.

В обшей сложности более двухсот руководителей не только сняли со своих постов, но и вывели из состава Центрального Комитета. Таким образом, они уже никак не могли осложнить положение генерального секретаря, который, согласно Уставу партии, зависел именно от них как от членов высшего органа партии, избранного съездом.

В разговоре М.С. Горбачева с каждым из увольняемых хотя бы чуточку преломлялась модель устранения Русакова, по крайней мере такие ее слагаемые: генеральный секретарь благодарит за самостоятельное решение оставить свой пост, что касается материального положения, то оно будет близко к прошлому, руководство партии и дальше будет рассчитывать на ваше активное участие в перестройке.

Никто не сказал ни слова против. Думаю, что заверение в сохранении достойного материального обеспечения играло немаловажную роль. Каждый из увольняемых явственно понимал, что в случае возражения может лишиться всего. Что же касается высоких принципов сознания ответственности за будущее страны, то скорее всего это было вытравлено еще на заре профессиональной партийной деятельности. А может быть, эти чувства большинству не были ведомы никогда.

Примечательно, что обновленческая деятельность Горбачева не коснулась тех, кто более четко обозначил свою позицию и, возможно, был способен возразить против своего увольнения, как, например, Е.К. Лигачев. Даже при явной несовместимости с генеральным секретарем он не был пущен в кадровый омут.

М.С. Горбачев активно использовал версию инициативы К.В. Русакова в омоложении руководства КПСС и в начавшемся тогда воздействии на лидеров социалистических стран старшего поколения от Гусака в Чехословакии до Цеденбала в Монголии. Здесь тоже ставилась задача передачи власти более молодым. Лишь в разговоре с венгерским руководителем Яношем Кадаром в начале ноября 1977 года Горбачев изменил тактику и решил воздействовать на этого сложного для себя собеседника с позиций истины. «Если бы вы знали, – сказал он с нотками исповедальной искренности, – как много сил нам пришлось потратить, чтобы уговорить Русакова подать, наконец, заявление об отставке».

Записи беседы Горбачева с Кадаром был придан особый характер секретности. Она и много лет спустя оставалась в президентском архиве России недоступной для исследователей. Видимо, методы избавления от сподвижников имеют много общего во все времена. И чем меньше тайн известно на этот счет из практики прошлого, тем больше развязаны руки у тех, кто стоит у власти в настоящем. В любом настоящем.