Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Для такой работы нужен особый режим, которому всегда мешают начальники, коллеги, члены семьи, знакомые с их телефонными разговорами и заглядыванием в дверь. Такие неприятности исключить нельзя, общество всегда выше возможностей человека, сильнее его.

Отдавая себе отчет в несоизмеримости сил, Бовин развел свою работу и общественное вмешательство в свои дела по времени. Он встает в пять утра и садится за письменный стол или усаживается где-нибудь на веранде, если работать приходится за городом.

К тому времени, когда все отойдут ото сна и будут мешать друг другу, у Бовина уже пройдет две трети эффективного рабочего времени. Дальше опять можно будет работать внутри головы, не вынося собранные мысли на бумагу.

Из всех авторов, писавших для Брежнева, Бовин один строго держался такого расписания. И как ни странно, точно такого расписания придерживался и Брежнев. Только поздоровавшись и выкурив вместе по сигарете, один вспоминал, как он в годы работы секретарем обкома с утра выезжал в дальние районы, а теперь может позволить себе только побродить с ружьем или без него по лугам и болотам. А другой, ничего не вспоминая, садился сочинять нетленку для собрания сочинений партийного вождя.

Возможно, общность такой редкой одержимости встречать солнце за началом рабочего дня прибавляла симпатии генерального секретаря к его долголетнему спичрайтеру и заставляла прощать такие выпады и проступки, за которые другому было бы несдобровать.

Однажды Саша Бовин сочинил стихи, связав их с новосельем моей семьи. Они примечательны тем, как он воспринимает собственную участь партийного речеписца, которая была у нас общей. Стихотворение называлось «Плач консультанта» и включала строки:

 
Утром, днем и в вечер
В ленинском ЦК
За речами речи
Ткет его рука.
Ночью, как в тумане,
Собственной жене
«Анатоль Иваныч!» —
Я шепчу во сне.
 

«Анатоль Иваныч» – имелся в виду А.И. Блатов, с которым я тогда работал в неразрывной паре. О себе Бовин с не меньшим основанием мог бы сказать: «Леонид Ильич! – я шепчу во сне». В вышедшей в 2003 году обширной биографической книге Бовина «XX век, как жизнь» «Плач консультанта» приведен полностью. И напрасно Саша не адресовал его себе.

Еще одно четверостишие Бовин преподнес мне при обстоятельствах, о которых стоит сказать особо. Был близок закат брежневского застоя, цензура и слежка были абсолютными. К этому времени из СССР выслали Солженицына, уехал Ростропович, не возвратился Аксенов. Вместе с тем наряду с самиздатом процветал «тамиздат». И одну из запретных книг, привезенных тайно «оттуда», «Воспоминания» Надежды Мандельштам, подарил мне Бовин в шумно отмечавшийся в ресторане «Москва» день моего рождения.

Чтобы не оказаться на дыбе в случае, если книга ненароком попадет в неподходящие руки, Бовин написал на развороте обложки наши имена в несколько интимном преломлении «Вале» от «Саши». И неизвестно было, какой или какая Валя и какая или какой Саша. А эти два имени соединялись строками:

 
Ну, что ж, что стукнуло полста
И сила ушла в знания,
Поскольку память не пуста,
Пиши воспоминания.
 

Вот все эти страницы и служат моим откликом, может быть, запоздалым, на этот дружеский совет или пожелание. Со своей стороны, в этой связи могу сказать еще то, что жизнь каждого человека стоит того, чтобы зафиксировать на бумаге по крайней мере избранные места. Только материализованная память не исчезла и, может быть, даже чему-то учит. Так что я переадресовываю совет Саши Бовина и каждому другому, кто прочтет эту книгу или рукопись, есди судьба не сложится в пользу ее издания.

ГАЙДАР, СЫН ГАЙДАРА И ОТЕЦ ГАЙДАРА

Грустно думать, что по нынешним быстроходным меркам его уже давно нет. Тимур Гайдар среди многих завещаний, которые оставил своими поступками, мыслями, переживаниями, главным сделал чувство товарищества, романтической близости людей, породненных не обязательно всеми чертами характера, а одной-двумя, и среди них обязательно порядочностью.

Когда-то поэт Григорий Поженян сказал о нем: «Праздничный мой друг». Я не соглашусь с этим. Тимур был товарищем и другом не только в пору праздничного застолья. Его не нужно было звать, чтобы он разделил минуту скорби и горьких переживаний. В таком случае он не ждал приглашений. Слово участия, сочувствия, поддержки многого стоит, помогая людям обрести уверенность в себе, а то и веру в жизнь. Рядом с ним находили приют люди с нелегкой, подчас перебитой судьбой.

Припоминаю, как встретил в кругу друзей, собравшихся на его 50-летие в декабре 1977 года, в прошлом яркого журналиста и общественного деятеля Лена Карпинского. К тому времени Лен не только был изгнан из печати за статью с критикой цензурных порядков в искусстве, но и вообще лишился партбилета и работы по обвинению в причастности к диссидентской деятельности. Он сидел, забившись в дальний угол комнаты, казалось, стеснялся своей внутренней подавленности, затер-тости вида и поношенности наряда.

Без нарочитого внимания, но в порядке светского общения Тимур подводил к Лену Карпинскому других гостей, которые могли бы если не помочь, то приободрить этого теряющего веру в себя талантливого человека. Через какое-то время Лен будто преобразился, распрямилась спина, взгляд оторвался от пола, он включился в общий разговор.

Тимур Гайдар всю жизнь прослужил военным, часто ходил в военно-морской форме, с погонами, на моей памяти, от капитана второго ранга до вице-адмирала. Привязанностью к морю гордился; как любой «морской волк», любил подержать в руке трубку. Но как курильщик в основном смолил сигареты. Эта двойственность оказалась символичной. Будучи военным по профессии, он по натуре сформировался не просто гражданским, но и по-интеллигентски мягким человеком, склонным к либеральным подходам и абсолютно чуждым той железобетонной позиции, которой придерживалась в идеологических и военных вопросах газета «Правда», где он прошел путь от собкора до военного редактора.

Публицистика Тимура была лиричной, с очевидными красками романтичности, которую он унаследовал от своего отца Аркадия Петровича Голикова, оставшегося в истории под псевдонимом Аркадия Гайдара. Даже когда Тимур выезжал как военный корреспондент на места боевых действий от Кубы до Афганистана, то в центре репортажей оказывались не сражения, а люди, их истории полны героики и трагизма.

Мне довелось познакомиться с Тимуром и сразу же близко сойтись в 1968 году, когда я вместе с делегацией партработников КПСС во главе с секретарем ЦК И. В. Капитоновым находился в Югославии. Секретари обкомов, составлявшие костяк делегации, с рвением выискивали в югославском опыте враждебные КПСС и марксизму-ленинизму, а значит, всему социалистическому миру черты. Подключение Тимура Гайдара, работавшего тогда собкором «Правды» в Югославии, к делегации помогало как-то противостоять кондовым, почти сталинистским оценкам советскими партийцами югославской ситуации.

Тимур убежденно, но в мягкой манере, оперируя конкретными фактами, показывал гостям, что особенности политики Югославии отражают специфику ее истории, стремление упрочить свои позиции в Европе, и ни в коем случае не нацелены на нанесение ущерба СССР.

Эта делегация предваряла планировавшийся визит Брежнева в Югославию, и от ее выводов зависели возможности сдвигов в наших отношениях. Но состав делегации предполагал скорее негативные выводы, чем позитивные. Поэтому я предложил, а Тимур принял предложение приехать с делегацией в Москву и участвовать в подготовке отчета о поездке. К сожалению, последовавшее вскоре обострение обстановки в Европе из-за чехословацкого кризиса затормозило развитие советско-югославских отношений.

Надо признать, что ни одна публикация Тимура Гайдара из Белграда не играла на руку противникам улучшения наших связей с Югославией. Он умел находить такие сюжеты, которые пополняли копилку взаимной дружбы и в то же время не позволяли держимордам от идеологии выставлять против них цензорские рогатки.

Если бы на месте Гайдара был какой-нибудь журналист, лишенный его чувства гражданской ответственности и понимания ценности добрых связей наших стран, он мог бы накопать много грязи в угоду царившим в советской пропаганде догматизму и ксенофобии.

Когда через три года я уходил из ЦК КПСС с некоторым повышением в Совет министров Российской Федерации, руководитель нашей консультантской группы Саша Бовин сказал: «То, что ты уходишь, понятно, человек всегда ищет, где рыба, но кто мог бы работать на этом месте?» Я ответил без колебаний: Тимур Гайдар.

Эта кандидатура была согласована с заведующим отделом социалистических стран, секретарем ЦК КПСС К.Ф. Катушевым, и мне было поручено передать Тимуру приглашение на новую работу во время моей поездки в Югославию в числе сопровождающих Л.И. Брежнева в октябре 1971 года. Посоветовавшись со своей женой Ридой, Тимур принял предложение. Состоялся перевод Гайдара из редакции газеты «Правда» в аппарат ЦК КПСС. Он приступил к работе, расположившись в оставленном мною ему в наследство кабинете.

И вдруг случилось событие из ряда вон выходящее. Это как убегающий с поля боя враг стреляет не глядя, а пуля-дура может найти свою жертву. Не прошло и двух недель работы Тимура в аппарате ЦК КПСС, как без уведомления его непосредственного руководителя Бовина Гайдару объявили, что переход с одной работы на другую отменяется и он возвращается в редакцию «Правды». И никаких объяснений.

Только через какое-то время стала понятна логика происшествия. При назначении в ЦК КПСС в то время согласие КГБ уже не запрашивалось. С этим было покончено еще во времена Хрущева. Но постфактум КГБ информировали о кадровых назначениях. И если в КГБ был запас компрометирующей грязи, он преподносился в один адрес – М.А. Суслову. Сидевшие в белградской резидентуре КГБ сторонники жесткой сталинской линии в отношении Тито и югославской модели социализма накопали пригоршню непроверяемых и неопровергае-мых сведений, вроде того: один из наших проверенных друзей во влиятельной югославской газете сказал, что Гайдар ни в грош не ставит советский опыт, полагая, что Югославия идет давно впереди Советского Союза.

Камень попал в цель. Суслов вынес вердикт: человеку с такими взглядами не место в аппарате ЦК КПСС. И не имеет никакого значения, что слова навета ничем не подтверждены. Толи места в «Правде» не оказалось, толи это была отговорка, но Тимур на какое-то время оказался без работы.

Слава богу, в «Правде» руководство было человечнее. Наветы, как не имеющие доказательств, отвергли; Тимура назначили сначала заместителем редактора по военному отделу, затем редактором, а через какое-то время он получил и редкое для военного журналиста генеральское звание, выраженное в военно-морской форме, – контр-адмирала.

Как многие дети «больших родителей», Тимур, мне кажется, немало комплексовал, опасаясь, как бы внимание и честь, отдаваемые ему, не адресовались на самом деле Аркадию Гайдару, Тому же способствовали и нелепые шутки не всегда тактичных окружающих, особенно обыгрывавших название повести «Тимур и его команда».

По этой же причине он долгие годы не решался писать ни воспоминаний, ни очерков об отце. Наверное, не я один убеждал его в необходимости сесть за этот труд. Также я был убежден, что воспоминания его жены, Ариадны Павловны Бажовой, о ее отце, замечательном сказочнике Павле Бажове, авторе «Малахитовой шкатулки», нужны и современникам, и потомкам.

Оба они, став уже безукоризненно самостоятельными фигурами (Тимур – в журналистике, Рида – в исторической науке), опубликовали согретые памятью и любовью к своим отцам, классикам русской литературы, одновременно мемуарные и исследовательские работы.

Пройдут годы, новые поколения литературоведов найдут потерявшиеся в истории факты, но то, что могли сказать сын Гайдара и дочь Бажова, не заменит никто.

Хотим мы того или нет, но фамилии именитых предков остаются наследственным капиталом, передаваемым из поколения в поколение. Мне кажется, что Б.Н. Ельцин не случайно выбрал из трех групп, готовивших проекты экономических преобразований, самую оторванную от практики команду Егора Гайдара. И это произошло не из-за того, что в детстве Ельцин читал повести Аркадия Гайдара, а скорее по другой памяти. Как первый секретарь Свердловского обкома партии, Борис Николаевич участвовал в открытии дома-музея Бажова в Свердловске. Там он и познакомился с дочерью уральского сказочника, узнал о родстве двух писательских фамилий. Да и будучи потом в Москве первым секретарем горкома КПСС, он имел возможность добрым участием помочь семье Гайдара, конкретно Егору Гайдару в решении одной бытовой проблемы. Еще когда Егор Гайдар работал в журнале «Коммунист», Борис Николаевич, откликнувшись на обращенную к нему просьбу, разрешил передать Егору квартиру скончавшейся бабушки. Убедительных юридических оснований у Егора не было, но Ельцин понял, что стоило сохранить родовое гнездо за внуком замечательного советского писателя, к тому же оказавшимся внуком ельцинского земляка Павла Бажова. Добрые дела не забываются ни теми, к кому они обращены, ни теми, кто их совершает. Симпатию вызывает человек, которому мы оказываем помощь, тем более если она нам ничего не стоит.

Отношение Тимура Гайдара к своему сыну Егору было трепетным. В отрочестве он называл его ласково – Егорушка. Да и сын иначе как «мамуленька» и «папуленька» родителей не называл. Они стремились, чтобы к поступлению в вуз Егор подошел максимально подготовленным, особенно в отношении английского языка, без чего уже нельзя было рассчитывать на служебный успех.

Тимур, конечно, надеялся, что сын выберет специальность поближе к роду деятельности отца и дедов, но Егор сам ориентировался на более рациональную сферу деятельности – экономика, первоначально – экономическая география. Первые же публикации Егора были отмечены глубиной познаний и широтой привлекаемого сравнительного материала. В разговорах по телефону, при встречах Тимур неизменно интересовался: «Ты видел в «Коммунисте» статью Егора, каков?»

В период разодранности общественного мнения в середине 80-х годов статьи Егора Гайдара отличались поиском новых путей, обеспечивающих развитие социализма.

Взлет Егора Гайдара к вершинам власти и реформаторства в России стал для Тимура естественным предметом гордости и новых переживаний. Он не принимал никакой критики в адрес провозглашенной Егором политики реформ. Вместе с тем он видел общественное отстранение от начатого Егором курса шоковых преобразований, а следовательно, и от автора этого пути.

Однажды в разговоре я сказал, что хорошо бы Егор проявил хотя бы в речах понимание тех тяжестей, которые обрушились на народ, чтобы не было похоже на подобие сталинского подхода: лес рубят – щепки летят. Людям нужно хотя бы сострадание к ним.

Тимур ответил, что это невозможно. Он обращал внимание сына на то, что стоит показать себя ближе к людям и их невзгодам. Егор ответил, что это было бы для него неестественно, он не может искусственно подлаживаться под переживания, терпеть не может демагогии и кривления душой.

На какое-то время у нас с Тимуром прервались отношения. Выслушивать какую-то критику в адрес политики реформ он был не в состоянии. А разговаривать в начале 90-х годов, абстрагируясь от тягости всеобщего бытия в России, было невозможно.

Конечно, Егор не хотел ни разрушать экономику, ни разорять людей, он даже обещал снижение курса доллара к рублю. Скорее всего, и от всей экономики и социальной политики социализма он не предполагал отказываться. Просто упрощенно подойдя к развязыванию разрушительных процессов, он не сумел удержать ситуацию под контролем. Думаю, что таких капиталов, которыми обзавелись оказавшиеся рядом с ним ловкачи, он не нажил. Скорее всего, он начал дело, к которому не был готов, оказался в кругу людей, которые вертели им по своему усмотрению. Ему бы надо было, как он сначала и полагал, уйти через пол года с капитанского мостика. Но он и этого не сумел сделать. В результате его политика была обречена на негативное восприятие большинством населения.

Как-то году в 95-м, когда я работал в журнале «Международная жизнь», позвонил Тимуру и предложил выступить в том издании на любую тему. Тимур к тому времени нигде не работал и, как большинство профессионально пишущих людей, должно быть, вынашивал какие-нибудь литературные или публицистические сюжеты. Чтобы мое предложение не было абстрактным, я назвал несколько тем, касавшихся прошлой журналистской практики Тимура: Куба и ее соседи, Югославия и Балканы, офицерская жизнь и воинская честь, Афганистан. Тимур откликнулся первоначально живо, обещал подумать и перезвонить. Через какое-то время сказал, что он отстал от современных взглядов на прошлые сюжеты, а за что-то новое браться не хочет. Условились, что вернемся к поискам стыковки интересов позже.

В 1999 году, когда я стал работать в менее политизированном и более светском журнале «VIР-Premier», редакция решила опубликовать серию материалов о разного рода увлечениях: об экстремальном спорте, о путешествиях, о собирании коллекций. В этом же ряду я предложил Тимуру написать эссе о том, что такое трубка для заядлого курильщика и любителя хорошего табака. Тимур мог бы это написать очень красиво, с детальным показом атрибутики курильщика трубки и вскрытия таинств удовольствия, получаемого от хорошей трубки.

Тимур зажегся идеей. Мы стали говорить о возможных иллюстрациях, о сроках работы. Условились созвониться еще раз. Не дождавшись ответа, я позвонил ему вновь. Услышал неожиданные соображения. «Знаешь, – сказал Тимур, – почему-то так получается, что все, что бы и где бы я ни сказал, оборачивается какими-то ловкачами от журналистики против Егора. Уверен, что даже рассказ о курении трубки вывернут так, будто я воспеваю сталинизм, ведь все знают, что Сталин курил трубку, и это же припишут Егору. Мы с Ридой обсудили все и решили нигде не выступать, чтобы не дать никакого повода использовать наши слова во вред Егору».

Подход Тимура, да еще подкрепляемый ссылкой на Риду, был ясен, понятен и не предполагал переубеждения. Так, мне кажется, вторично, но уже в иной взаимосвязи отца и сына, проявилось чувство самоотречения человека, накрытого тенью авторитета самого дорого лица.

Когда через несколько лет хоронили Тимура Аркадьевича Гайдара, в траурном зале Центральной клинической больницы собралось много народа. Друзья, писатели, журналисты воздавали дань уважения таланту, душевному благородству и другим добрым качествам Тимура. Официальные лица, а их было немало, выражали преимущественно сочувствие его сыну, стремясь при этом к тому, чтобы Егор Тимурович запомнил их к нему расположение.

Людская слава, память и известность изменчивы. Мне бы хотелось, чтобы из поколения в поколение жили добрые притчи Аркадия Гайдара, чтобы продлилась жизнь согретых теплом сердца репортажей и книг Тимура Гайдара и чтобы поскорее сошла с России тень разрушительных реформ, связанных с именем Егора Гайдара.

ОТРИЦАНИЕ ОТРИЦАНИЯ КАК ЗАКОН ДИАЛЕКТИКИ.
Размышления о знаменитом почти однофамильце

Позвонил мне как-то в 1996 году работавший в ИТАР-ТАСС, а в прошлом мой коллега по ЦК КПСС Л.А. Они-ков и предложил написать рецензию на книгу А.М. Александрова-Are нтова, бывшего помощника Генерального секретаря ЦК КПСС. Леон Аршакович обосновывал свое предложение тем, что автор, к тому времени уже покойный, был мне хорошо знаком, поэтому личные впечатления как нельзя лучше подходили бы к оценке глубокого содержания книги.

Но именно в силу знания личности автора я и не смог принять предложение. Мягко выражаясь, критическое восприятие своего почти однофамильца исключало возможность спокойного, рассудительного размышления о достоинствах книги. Перед глазами стоял бы конкретный образ желчного, суетного царедворца, и он загораживал бы в моем сознании черты увлеченного политика и цепкого полемиста, который должен был бы предстать перед читателем при прочтении рецензии на книгу.

И сейчас, в этих записках, мне доставляет немало труда держать себя в рамках доброжелательности к человеку, с которым меня объединяло долголетнее сотрудничество и столь же протяженное пикирование, острые столкновения от малого до большого, от толкования слов до оценки политики, от стиля речи до признания правомерным или нет ввода союзных войск в Чехословакию.

Но и не писать о нем я не могу, потому что честно задумываясь над тем, кто в наибольшей степени служил для меня как положительным, так и отрицательным примером в работе спичрайтера и помощника секретаря ЦК, должен признать, что таким был именно Андрей Михайлович Александров-Агентов. Для краткости позволю себе называть его просто своей же фамилией – Александров.

Когда я работал консультантом ЦК и был занят только подготовкой текстов и разработкой позиций, А.М. Александров виден был в одних качествах как заказчик проектов выступлений своего работодателя, требовательный выразитель его интересов и сам выступающий ярким автором текстов.

Когда же на меня легли обязанности помощника высокопоставленных советских деятелей, а ими были последовательно председатель Совета министров РСФСР и три секретаря ЦК, они же кандидаты в члены и члены политбюро, то тут Александров оказался перед моим внутренним взором в качестве более опытного человека на сходной должности, только рангом выше, поскольку его начальник был начальником моих начальников.

Если у нас в стране не было и нет никакой системы подготовки спичрайтеров, то тем более не могло быть и речи о системе подготовки помощников высокопоставленных руководителей. Каждый действовал по прецедентам, на свой страх и риск. Чужой опыт приобретал ценность, тем более, если его можно было вычленить из общей аппаратной работы, если он был виден в обыденном, будничном взаимодействии.

* * *

Как спичрайтер А.М. Александров выступал в двух ипостасях. С одной стороны, он сам мог написать текст в любом жанре – от дипломатической ноты до доклада на съезде партии. С другой стороны, он выступал как заказчик, умевший поставить задачу перед привлекаемыми специалистами и квалифицированно определить качество чужой работы.

Первые контакты с А.М. Александровым были для меня во многом необычными. Значительно старше меня по возрасту и положению, он в разговоре никак не проявлял субординационной разницы, когда речь касалась существа дела, по которому я командировался к нему из МИДа, то есть написания проекта выступления Брежнева или вопросов общего плана.

Совсем необычным было выражение признательности с его стороны после завершения нескольких сеансов нашего сотрудничества. Причем первый раз он, не застав меня на работе, позвонил домой и передал ничего не знавшей моей жене, что благодарит за участие в подготовке материала для Л.И. Брежнева. Когда дома мне почти с трепетом сказали об этом звонке, я был признателен Андрею Михайловичу за столь щедрый вклад в упрочение моего домашнего статуса. Да и вообще, слова признательности за работу для меня были совершенно непривычны, поскольку в МИДе почти все, что было написано, уходило куда-то бесследно и делалось как само собой разумеющееся.

По образованию, длительному опыту работы в МИДе А.М. Александров был сложившийся международник.

Начав дипломатическую карьеру еще в 1942 году в работе по германскому и скандинавскому направлениям, он затем окунулся с головой в общую проблематику отношений между Востоком и Западом, включая разоружение и гонку вооружений.

Его первым непосредственным начальником была деятельница ленинской генерации, посол СССР в Швеции А.М. Коллонтай, а закончил он карьеру дипломата или, вернее сказать, карьеру чиновника МИДа в должности помощника министра иностранных дел А.А. Громыко. Причем если к первой сохранил теплые чувства уважения младшего к старшему, то ко второму – неприязнь уязвленного самолюбия от чиновничьего бездушия и капризного помыкательства.

Длительная загранработа, прочная учеба и требовательность к себе, живой интерес ко всему окружающему позволили накопить глубокие знания, в том числе владение пятью европейскими языками, и широкую эрудицию. Все это сочеталось с умением быстро и стройно создать на чистом листе законченный текст.

Как ни покажется странным, судьба А.М. Александрова, хоть и родившегося после Октябрьской революции, в 1918 году, впитала в себя какие-то черты участи крепостного раба, полностью зависящего от воли хозяина. Лет пять он работал помощником Громыко не потому, что хотел этого, а потому, что министр не хотел его никуда отпускать, загружая полностью работой на себя.

Когда Брежнев в 1960 году стал Председателем Президиума Верховного Совета СССР, он попросил Громыко выделить ему в помощники кого-нибудь из дипломатов высшей квалификации. Громыко оценил важность выдвижения к Брежневу знакомой фигуры и предложил ему своего помощника Александрова. Так, можно сказать, была заключена купчая на передачу крепостной души от одного феодала другому, и 1961 года Александров стал работать при Брежневе.

Вместе с Брежневым еще за год до отставки Хрущева перешел в ЦК КПСС и Александров, оказавшись таким образом партийным функционером.

Став Первым, а затем и Генеральным секретарем ЦК КПСС, Брежнев сохранил Александрова в качестве своего помощника, высоко ценил его, введя в число депутатов Верховного Совета СССР и в состав ЦК КПСС, наградив множеством орденов, включая два или три ордена Ленина.

Но и помудровал немало начальник над подчиненным, называя его в лучшем случае просто Андреем, а то и Андрюхой. Были со стороны генсека и вторжения в личную жизнь его помощника. И швыряние не только проектами речей, но и более тяжелыми предметами. Словом – все, что положено творить с дворней на крепостном дворе.

Аналогичная ситуация была и во многих других звеньях партийно-государственного аппарата. Просто в участи А.М. Александрова это было более заметно в силу наиболее высокой иерархической поставленности Брежнева и его окружения. Да и посудачить о своих коллегах все эти люди были большими любителями, в том числе и Брежнев мог одному подчиненному рассказать, как он отчитал другого.

Нервностью, а иногда истеричностью в отношениях с другими отличался и сам Александров. Причем его нервность и несдержанность выплескивались подчас на безропотных технических подчиненных, что, казалось бы, никак не должно было вязаться с внешней рафинированной интеллигентностью.

Несколько раз он закатывал истерики с требованием наказать машинисток за небрежно выполненную работу. Естественно, обосновывал свои действия тем, что его работа предназначалась для высшего руководителя партии. Вроде бы в таком случае требовательность могла сойти за оправданную. Но другие помощники генерального секретаря тоже работали на этот же высокий адрес, однако проявляли корректность, особенно в отношениях с людьми, которые по своему положению не могли позволить себе ответить аналогичным образом.

Из-за суетливой, взрывной манеры поведения обрел Александров-Агентов несколько пренебрежительных кличек, которыми одаривали его сотрудники аппарата. Звали его «Воробей», а соответственно и «Воробьев» за внешнюю схожесть с этой маленькой, щуплой, постоянно снующей птахой. Именовали его и словом «Тире», а от этого «Тирехой» от дефиса, соединяющего обе половины фамилии.

Естественно, так называть помощника генерального секретаря могли только за глаза. Если бы он от кого-нибудь услышал такое оскорбление, тут бы не миновать дуэли или жалобы прямо на высочайшее имя по поводу унижения не его достоинства, а достоинства руководителя ЦК КПСС.

В древнем Риме существовала формула «оскорбление Величества», которая применялась для защиты имени и авторитета цезаря. Кажется, Александров полностью воспринял эту формулу, переложив ее не только на советского цезаря, но и на себя, поскольку работал прямо на него.

* * *

Одно из таких проявлений защиты «Величества» мне запомнилось по моей работе в аппарате Совмина РСФСР в 70-х годах.

На имя председателя правительства России Соломенцева как кандидата в члены политбюро ЦК КПСС поступали все материалы, которые рассылались по партийному руководству. Поступил как-то и проект речи Брежнева, с которой тот должен был выступить где-то в союзной республике.

Получив этот проект, я как помощник Соломенцева внимательно его прочел и нашел массу положений, нуждавшихся в исправлении, особенно в том, что касалось республик. Мне было известно, что из моих прошлых коллег в написании проекта принимал участие Николай Шишлин. Ему я и позвонил, чтобы передать замечания. Мой давний товарищ также в силу сложившихся отношений сказал: «Мы сейчас дорабатываем проект, ты пришли обратно текст, чтобы можно было поправки учесть прямо по страницам».

О своих замечаниях я сказал Соломенцеву, и тот тоже счел, что надо передать их в рабочем порядке тем, кто пишет текст. Так я и сделал, вернув проект через Общий отдел ЦК с просьбой передать в рабочую группу.

И вдруг – взрыв. Звонит мой однофамилец: «Что это значит? Генеральный секретарь разослал текст своей речи, а Соломенцев выступаете массой поправок! Это что – оппозиция? Я сейчас пойду к Леониду Ильичу, покажу это возмутительное отношение к подписанному им тексту».

С трудом мне удалось урезонить разбушевавшегося «Воробьева», сказав, что никакого отношения поправки к Соломенцеву не имеют, можно жаловаться на меня, если это нужно, а не на него, поскольку я послал замечания не в плане политической оценки, а в порядке технического исправления неточностей.

Потом Шишлин мне рассказывал, как он вместе с другими коллегами охлаждал гнев помощника генерального секретаря, оскорбившегося, можно сказать, за непочтение к «Величеству». Хотя в данном случае отмечались лишь недостатки работы спичрайтеров «Величества».

Методы общения А.М. Александрова с сотрудниками аппарата иногда представлялись прямо-таки коварными, хотя оправдывались они в его представлении высокими целями – желанием обеспечить качественное выполнение работы для Генерального секретаря ЦК КПСС.

Помню, как на заре работы в ЦК КПСС мне поручили подготовить проект выступления Брежнева на митинге советско-монгольской дружбы в Улан-Баторе. При этом Арбатов, мой тогдашний начальник, подчеркнул, чтобы я никому за пределами отдела не показывал проект, пока его не посмотрит он и не одобрит Андропов.

Проект у меня был готов, хотя собственного удовлетворения он не вызывал. Арбатову же никак не хватало времени заняться им. Следовательно, его и в глаза не видел Андропов. Время визита в Монголию между тем приближалось.

Вдруг мне звонит Александров, неизвестно откуда проведавший, что проект у меня. Просит показать текст чисто в рабочем порядке, чтобы можно было совместно подумать, чем насытить речь. Мои ссылки на необходимость показать Арбатову и Андропову отводит тем, что разговор вообще останется между нами, к тому же он мог бы договориться с тем и другим, если бы они были на месте.