Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

ИСТОРИЯ С ЧЕРНЫМ ПОРТФЕЛЕМ

В какой-то момент подготовки к советско-чехословацким переговорам в Чиерне-над-Тисой перед вводом войск стран Варшавского договора в Чехословакию летом 1968 года то ли Брежневу, то ли секретарю ЦК КПСС по соц-странам Катушеву пришла в голову мысль таким образом подготовить выступление главы советской делегации, чтобы в случае вопроса чехословацкой стороны по поводу любой фразы, любого упрека можно было сказать: об этом было напечатано там-то в чехословацкой печати, говорилось в такой-то беседе и т. д. То есть каждая фраза из выступления Брежнева должна была опираться на публикацию или иной документ.

Легко было поставить такую задачу. Гораздо труднее оказалось выполнить. К обоснований речи Брежнева, а она была продолжительностью в два с половиной часа, привлекли сотни различных материалов. Сложенные воедино и последовательно в соответствии с текстом речи, они составили толстенную папку в несколько сот страниц.

Естественно, что такой груз оратор не мог таскать с собой. Вместе с тем документы должны быть под рукой в любой момент, если бы Дубчеку вдруг пришло в голову спросить у Брежнева, на каком основании тот бросает упреки в адрес чехословацкого руководства.

Было решено, что это досье ляжет в мой портфель, а я буду сидеть во время выступления Брежнева за ним и при первой необходимости достану требуемое обоснование, чтобы генсек мог опрокинуть малейшие сомнения в фактической неточности его заявлений.

Но тут оказалось, что большинство документов, которые легли в мой черный портфель, кстати сказать, специально купленный в ГУМе для этой цели, имели грифы с обозначением высоких степеней закрытости: секретно, совершенно секретно, особой важности, литер «К», «особая папка» и т. д.

Таскать такой груз можно было только при соблюдении мер безопасности. Существовали на этот счет какие-то инструкции, по которым получалось, что при перемещении портфеля рядом должны находиться два офицера при оружии. Но в то же время другие инструкции запрещали перевозить оружие через границу, а переговоры проходили на чехословацкой территории, куда советская делегация должна была переезжать поездом с нашей станции Блок-Пост.

Задачка решалась на уровне руководства КГБ, то есть Андропова. В результате для сопровождения моего портфеля был выделен один офицер, но в штатском, к которому был прикреплен еще один офицер с чехословацкой стороны, но с правом ношения оружия.

Так мы и двигались втроем от поезда, который привез делегацию с советской территории, до клуба железнодорожников на чехословацкой станции Чиерна, где проходило совещание. И если советский офицер догадывался, что он должен был охранять, то его чехословацкий напарник, видимо, смутно представлял свои обязанности, поскольку сосредоточил внимание главным образом на знаках почтения к своему коллеге с советской стороны, а вовсе не ко мне или к моему портфелю.

Слава богу, что Брежнев произнес свою речь в первый же день совещания. Содержимое досье никому не понадобилось, хотя я добросовестно перекладывал документы справа налево, листая вслед за Брежневым свой экземпляр его речи.

Тяжеленную папку больше не нужно было таскать на переговоры, и она заняла верхнюю полку в моем купе, не привлекая к себе внимания каких-либо секретных служб.

Портфель я по-прежнему брал на переговоры, храня в нем уже не секретное досье, а обычные рабочие блокноты, проекты речей и т. п. Однако поскольку к моему черному портфелю прикрепили двух офицеров с советской и чехословацкой стороны по договоренности на высоком уровне, то и отменить этот порядок могли только на таком же уровне. А кому была охота вновь разводить суету? Так и оставалось на протяжении всего трехдневного совещания в Чиерне. Два офицера безопасности совершали загадочный ритуал сопровождения человека с черным портфелем, в котором не было никаких секретов.

Не исключено, правда, что какую-то роль здесь играло и одно приятное слагаемое жизни вокруг переговоров, а именно: пока делегации обменивались речами, в фойе можно было без ограничения и бесплатно выпить прекрасного пльзеньского пива, которое в угоду капризным гостям с другого конца Чехословакии завезли сюда в достатке гостеприимные хозяева.

И если мне со своим черным портфелем приходилось сидеть в прокуренном и жарком зале заседаний, то оба офицера вскоре обрели постоянные места вблизи пивной стойки. Они вели задушевные разговоры без тени политики, и были, кажется, разочарованы тем, что совещание на третий день подошло к концу.

УБИЙСТВЕННЫЙ ОПЫТ

В августе 1968 года, когда разразился чехословацкий кризис и советский десант был высажен в Праге, для согласования разных вопросов в ЦК КПСС была создана межведомственная комиссия, а при ней – рабочая группа, в которую вошли по одному представителю от МИДа, КГБ, ГРУ и отдела ЦК по соцстранам. В этой группе я представлял отдел ЦК.

Чем напряженнее бывает работа, тем естественнее рабочие паузы, когда кто-нибудь кстати расскажет анекдот или вспомнит примечательный случай.

Так было и здесь. Необходимость соприкоснуться с осуществляемым на глазах международным преступлением вызывала у меня тяжкие ассоциации. И я рассказал коллегам тогда еще закрытую семью печатями историю расстрела царской семьи. Рассказал ее так, как я узнал, знакомясь с партархивом Свердловской области, где хранились прежде отчеты участников екатеринбургской экзекуции.

Не буду сейчас излагать подробности той известной уже в деталях трагедии.

В своем рассказе тогда я сделал акцент на одном штрихе в отчете Юровского, коменданта дома инженера Ипатьева, где содержалась семья последнего царя.

Когда Юровский получил приказ о расстреле, как было сказано в его записке, он растерялся: как ему поступить? Пристрелить членов царской семьи спящими? Но это было бы простым убийством, не достойным великого дела революции. Или разбудить их и бросить в лицо вынесенный им приговор?

Юровский, как известно, пошел по второму пути.

Но мое внимание в его записке привлекла написанная в житейском ключе фраза: «У нас тогда еще не было опыта».

Вот на эту-то фразу я и сделал упор в передаче истории своим коллегам по международной экзекуции 1968 года.

Ровно полвека отделяли одну трагедию от другой. В одном случае решалась участь горстки людей, олицетворявших систему, в другом – участь системы, принятой народом, и обе трагедии объединялись одним: «У нас тогда еще не было опыта».

Мне кажется, мои коллеги содрогнулись, углядев за этой фразой протянувшуюся с июня 1918 года цепь накопления убийственных знаний, методов и традиций.

И только одного из нас покоробил не цинизм фразы из записки Юровского, а наше непонимание ее профессионального смысла.

– Что вы удивляетесь? – сказал представитель одной из разведок, генерал, которого мы никогда не видели с погонами на плечах.

– Что вы удивляетесь? Вы думаете, это так просто – пустить в расход одиннадцать душ? И у нас действительно не было опыта. Сейчас проще.

И опять будто небо опустилось на землю. На этот раз не от слов Юровского, а от мнения воспреемника его опыта.

«Черт меня дернул вспоминать про этот архив», – мелькнула в голове самокритичная мысль.

А впрочем, может быть, так лучше? Генерал все поставил на свои места. Мы тоже наращиваем палаческий опыт, хотя в руке не пистолет системы «наган», а шариковая ручка. Все дело в том, на что она нацелена.

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ

То, что в этих историях речь идет о возможных осложнениях судьбы, касается только автору. Едва ли и говорить-то о них пристало бы, если бы не было здесь предостережений более общего свойства. Нов этом читатель сам разберется, ибо и при изменении политических систем в отношениях между людьми остается много общего.

а) Говори, да знай – с кем

Весной 1967 года после очередного охлаждения отношений с Югославией намечалось столь же очередное потепление. Брежнев был заинтересован в расширении круга друзей на международной арене и при подсказке в то время секретаря ЦК КПСС по социалистическим странам Андропова склонялся к рукопожатию с югославским лидером маршалом Тито.

Но для этого надо было как-то обойти оставшуюся в качестве политического наследства от времен Хрущева формулу заклятия обвиненного в грехах ревизионизма югославского режима.

В аппарате ЦК КПСС начались проработки вариантов возможных шагов. У одного из заместителей Андропова, ныне покойного Кудряшова, было созвано небольшое рабочее совещание, на котором предполагалось в открытом разговоре без протоколов и стенограмм обсудить, как вести выравнивание отношений с югославами.

Во встрече участвовали семь человек, все из руководящего звена отдела. От группы консультантов, которую возглавлял Арбатов, в совещании было поручено участвовать мне.

Мой опыт работы в аппарате ЦК был еще невелик, и я принял всерьез, что поскольку совещание носит рабочий характер, обсуждение должно быть откровенным, говорить надо то, что думаешь. В этом только, на мой взгляд, и был смысл выявления разных точек зрения.

По моим тогдашним представлениям, Югославия могла быть нашим другом. Там шел подъем производства, заметно улучшалась жизнь, монополия партийной власти наверху сочеталась с демократическим стилем работы в гуще общества. Да и в реформах, которые пыталась развернуть наша страна, было заимствование югославского опыта.

Наряду с такой общей оценкой в моем выступлении были и соответствующие предложения вплоть до рекомендации встречи на высшем уровне.

Казалось бы, что в этом особенного? Рабочий характер дискуссии и должен включать самые далеко идущие предложения. Но все выглядело иначе с точки зрения людей, сделавших карьеру на борьбе с югославским ревизионизмом. О каком подъеме в Югославии может идти речь, заявили оппоненты, когда миллион людей вынуждены работать за рубежом? Партийная власть размыта. А демократия вырождается во власть улицы. Сравнивать же их псевдореформу с советскими преобразованиями значит чернить нашу политику. Ни о какой встрече на высшем уровне и разговор нельзя заводить, чтобы не вводить ни наших, ни их людей в заблуждение.

Попытки мои привести дополнительные аргументы обернулись только тем, что кто-то высказал то ли удивление, то ли возмущение: как это вообще возможно с позиции либерального отношения к югославскому ревизионизму говорить о будущем наших отношений с Тито.

Толку получалось мало, на мой взгляд, от такого совещания. О каком улучшении отношений с югославами можно думать, если продолжать навешивать на них ругательные ярлыки?

Но и придавать большое значение столкновению взглядов казалось бессмысленным. Ведь разговор проходил всего-навсего на рабочем совещании, где и предполагалось открытое сопоставление самых разных мнений.

Но на следующий день, к вечеру, меня вызвал Владимир Крючков, помощник Андропова.

– Что у тебя произошло на совещании по Югославии? – спросил он и пояснил: – Вчера к Ю.В. (как в отделе называли Ю.В. Андропова) пришли четверо из семи участников. Сказали, что возмущены твоим адвокатством югославского ревизионизма. Хотели писать докладную записку, дескать, таким поклонникам Тито не место в ЦК. Ты там на Арбатова не ссылался? Ю.В. их удержал, обещал сам разобраться, поручил мне спросить тебя, как все было.

Донос с такими выводами казался неожиданным, но сразу было ясно, чем он грозит: не только с работы попрут, но и вообще в сферу идеологии вход могут закрыть. Все зависело от того, как Ю.В. посмотрит на дело. Пересказал Крючкову весь разговор, который и начат-то был для того, чтобы найти подсказку, как ослабить напряженность с югославами. При чем здесь был Арбатов – я не понял, тем более никем он не упоминался.

Выслушав меня, записав что-то, Крючков сказал:

– Я все передам Ю.В., думаю, наши бдительные коллеги перегибают палку, но ты пока замри, рта не открывай, ни к каким югославским делам не прикасайся.

Предостережение шло от бывалого аппаратчика, да и близкого секретарю ЦК человека. Он, видимо, знал, в какие двери могли еще постучать мои оппоненты.

Дня через три вновь Крючков вызвал к себе:

– Ю.В. погасил инцидент. Сказал старикам, что в отношении тебя он сам примет меры. Главное – вопрос о докладной записке отпал окончательно. Если бы пошла бумага, то ее доложили бы Суслову и тогда был бы другой оборот. Ю.В. думает, – продолжал Крючков, – что целили они не в тебя, а в твоего шефа Арбатова. Он стал вхожим к Леониду Ильичу, вот его, наверное, и метили завалить, если бы удалось его пристегнуть к делу. Тебе, – закончил Крючков, – Ю.В. велел передать, чтобы ты думал не только о том, что говоришь, но с кем говоришь. И никому об этом обо всем – ни слова.

С тех пор меня какое-то время не подпускали к делам Югославии и Ю.В. вроде бы не замечал моего существования. Когда же потребовался реальный поворот к лучшему, мнение авторов доноса потеряло смысл, меня вновь «пристегнули» к югославским делам. Но это было уже какое-то время спустя.

б) И у пепельницы могут быть уши

Осенью 1971 года меня пригласил на работу своим помощником председатель Совета министров РСФСР Михаил Сергеевич Соломенцев. Примерно тогда же, но не по своей воле из аппарата ЦК КПСС ушел мой коллега Александр Бовин, сменивший до того Георгия Арбатова на должности руководителя группы консультантов. Место Бовина занял другой наш товарищ Николай Шишлин.

Связи между нами сохранились, хотя рабочие пути разошлись. Если мы не могли часто видеться, то постоянно разговаривали по телефону. Поддерживали контакты и с Андроповым, возглавившим с лета 1967 года суровое ведомство – КГБ. С ним чаще других встречался Бовин. Для осмысления, как он определял это, горизонтов. Андропов в нашем разговоре стал именоваться уже не только по инициалам – «Ю.В.», но и по должности – «Председатель».

Где-то весной 72-го года позвонил мне по «вертушке», как именовалась закрытая система так называемой правительственной связи, Бовин. «Был, – говорит, – я вчера у Председателя; состоялся разговор общего плана. А под занавес он мне вдруг такую фразу сказал, которую я дословно тебе цитирую: передай Александрову и Шишлину, что они ведут себя слишком размашисто».

Я оторопел. А Бовин резюмировал: «Понятно, что уточнять я не мог, о чем идет речь. И того, что услышал, достаточно. Разговаривали в его кабинете. Это – все-таки Лубянка. Прикиньте с Николаем, что имел в виду Председатель, почему вы оба в одной фразе оказались».

Через некоторое время я созвонился с Шишлиным. Стали обсуждать, в чем же наши дорожки сошлись, да еще так, что кто-то третий счел наши дела или слова достойными внимания главного лица КГБ.

Прежде всего подумалось: уж не шьют ли нам обоим аморалку? У каждого из нас были свои сложности в быту. Но ни быт, ни постельные отношения не требовали предостережений со столь высокого уровня. Да и почему бы выделять только нас двоих?

Выдумки быть не могло. Председатель не стал бы внимать пустым наветам. Что-то где-то произошло. И если бессмысленно искать женщину, надо искать политику, в которой все грехи сходятся. Но с Шишлиным мы уже полгода не работали вместе, еще больше времени прошло с тех пор, как ставили рядом подписи под общими проектами речей, коммюнике и деклараций.

Пришлось отходить дальше в прошлое, вспоминая, где же мы могли оказаться вместе и задеть чьи-то больные места.

День заднем, месяц за месяцем перелистывали вспять листы календаря. И вот вернулись ровно на год назад. Апрель 1971 года. Заседание стран Варшавского договора в Берлине. Там мы оказались вместе. Оба жили в одном коттедже в пригородной резиденции. Вспомнился вечер после закрытия встречи на высшем уровне. Вся работа с бессонницей, спорами, накачками начальников позади.

Мы остались вдвоем в холле. Сели за столик. Официант принес бутылку коньяка. Кстати сказать, довольно скверного – гэдээровского. Николай тогда сказал: «Чего они взялись не за свое дело, оставили бы коньячный промысел армянам».

Потом официант еще подходил два раза. Поменял пепельницу, поставил сигаретницу.

Коньяк хоть и скверный, но действовал – развязал нам языки. Каждый из нас с близкого расстояния от главных лиц в руководстве страны видел, как начатая борьбой с чехословацким ревизионизмом охота на ведьм в «братских» странах перекинулась на наши внутренние дела, как суета все больше подменяет решение проблем, как славословие вытесняет здравый смысл.

Примеры были перед глазами. Проводники жесткой линии на повышение руководящей роли партии выставляли из ЦК КПСС одного за другим носителей либеральных взглядов. Отправили за океан Яковлева, в Прагу – Шахназарова. Отстранялся от дел академик Румянцев. Вместе с тем в гору пошли мракобес Трапезников да сыгравший зловещую роль в чехословацкой драме 68-го года Удальцов. Начатое былое приходом Катушева, Кулакова, Соломенцева обновление ЦК остановилось. После «отстрела» Шелепина с его группой комсомольцев в руководстве партии второе место заняли сразу два человека, которые могли соревноваться только в маразме, – Суслов и Кириленко. Все эти деятели были перед нашими глазами, общение с ними не было чем-то чрезвычайным. Поэтому они вошли в круг нашего разговора.

Подстать внутренним делам мрачные очертания имела ситуация и в социалистических странах, которые были сферой наших профессиональных интересов. Разгром сторонников Дубчека не привел к воцарению прежней дружбы с Чехословакией. Нового лидера – Гусака – подпирали левые радикалы во главе с Биляком, которые держали за горло и руководителей КПСС. Хвост вилял собакой. В Польше дело шло к падению Гомулки. В ГДР Ульбрихт жестко держался полицейских мер управления. Противники Югославии продолжали определять наши отношения с этой страной.

Все эти вопросы не были для нас с Шишлиным посторонними, и мы, устроившись на креслах в холле резиденции советской делегации в Берлине, перебирали в полной откровенности одно слагаемое советской политики за другим.

Этот разговор годичной давности и послужил основанием председателю КГБ для предостережения: «Передай Александрову и Шишлину,» что они ведут себя слишком размашисто».

Много же времени и труда ушло у «немецких друзей», чтобы они сделали магнитофонную запись нашего разговора, расшифровали и перевели ее, идентифицировали наши голоса и донесли до самого верха службы советской безопасности. Не зря к нам подходил официант, менял пепельницы и ставил сигаретницу. В каком из этих или других предметов обстановки были вмонтированы микрофоны? А может быть, подслушивающее устройство было растворено в коньяке и мы с каждым глотком пропитывались звукозаписывающим снадобьем? Немцы – большие мастера на шпионские штучки. Угадать невозможно. Впрочем, и незачем строить догадки.

Важнее было то, что запись попала именно к Андропову. Конечно, было обидно, что мы могли потерять доверие своего бывшего начальника из-за развязанности языков, зафиксированной агентурой. С другой стороны, хорошо, что донос не угодил в чьи-то другие руки и дело ограничилось грозным, но глухим предостережением, а не оргвыводами, на которые был достаточно скор и решителен, например, Суслов.

Разгадав, о каком проступке могла идти речь в предостережении Председателя, мы сочли необходимым дать ответный сигнал. «Надо сказать Бовину, – сформулировал ход действий Шишлин, – чтобы он при встрече с Ю.В. прямо ему заявил: эти двое разобрались, где дурака сваляли, и сами себя высекли».

На этом инцидент был исчерпан. А перед нами маячил пример самого Бовина, которого незадолго до этого разговора без каких-либо объяснений сняли с работы. И заступничество Андропова перед Брежневым не возымело никакого действия на уже принятое решение об увольнении. Его участь оказалась в руках других людей. Впрочем, и следов Бовин оставил больше в руках доносчиков: он доверил свои «размашистые суждения» не записывающему устройству, а рукописному письму, перехваченному бдительными товарищами.

* * *

Из этих двух случаев сами собой напрашиваются практические выводы.

Во-первых, когда разговор заходит о политике, хорошо бы угадать, нетли среди собеседников любителей смастерить донос. Неплохо бы дать по морде фискалу. Это остается несбыточной мечтой хотя бы потому, что в роли доносчиков сплошь и рядом выступают женщины. И конечно, лупцовку надо начинать с себя, чтобы не соблазнял доносчика возможностью выслужиться за счет подлости.

Ну, а что касается опасности быть услышанным, когда разговариваешь даже сам с собой, то тут я пришел к твердому убеждению, что агентурные уши способны проникнуть всюду. Те, кто профессионально подслушивает, подсматривает, вынюхивает, технически оснащены лучше нас всех остальных, занятых другим делом. Мы только и можем, допустим, на шепот перейти. А они в состоянии искусственный микрофон вставить или электронный датчик в голову вшить. Поэтому если уж может быть недоверие, то лучше не держать закрытой дверь комнаты, не запирать ящики стола, дверцы шкафа, да и рот на замке держать не надо. Только раскрыв себя полностью внешнему контролю, обретаешь абсолютную уверенность, что не скажешь лишнего. Правда, через какое-то время начинаешь понимать, что и мысли вращаются только в пределах отпущенного цензурой. Наверное, это и есть идеал гражданства в рамках дозволенного.