Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ЯЗЫК ПРОТИВ РУССКОГО

Заведующий отделом печати МИДа во времена позднего Хрущева, Леонид Замятин, вызвал двух молодых тогда еще сотрудников – Бориса Пядышева и меня. «Пойдите к Анатолию Ковалеву, – сказал он, – и примите участие в написании речи для Громыко на сессии ООН».

Мы пришли к главному советнику министра, который отвечал за подготовку его речей. Ковалев занимал небольшую комнату с тыльной стороны высотного здания на Смоленской площади. Сюда не доносился шум с Садового кольца, что усиливало ощущение сосредоточенной здесь работы мысли.

С Ковалевым мы были до того мало знакомы. Поэтому, должно быть, он неспешно объяснил характер задания. Каждый из нас должен был написать по два фрагмента, которые затем Ковалев мог бы вмонтировать в текст речи.

В положенный срок мы пришли со своими фрагментами. Ковалев сразу же при нас прочел их.

– Близко к тому, что нужно, – начал он сразу же свой комментарий, откинувшись в кресле, – но не совсем так. Речам Громыко свойственны две особенности. Во-первых, для его речей характерна образность.

– Что-то не всегда заметно, – признались мы.

– Ну, как же! Надо только вглядеться. Вот, у вас что сказано? «СССР выступает за полное разоружение…». Но это же скучно.

– А как же можно веселее сказать? – пытались мы отбиться.

– Ну, хотя бы так: «Избавить мир от гор оружия». Видите, как заиграла мысль. Теперь в ней образ. И притом близкий к Громыко. Далее, – продолжал Ковалев, – каждая фраза у вас имеет подлежащее. А это не годится в дипломатическом тексте, да еще в речи министра.

– Чего же плохого в подлежащем? – попытались мы защитить «великий и могучий».

– Ничего плохого нет, – парировал главный советник министра, – только оно не годится. Ведь подлежащее требует сказуемого, сказуемое – дополнения, дополнение – определения. Но давать определение к дополнению может быть невыгодным для нашей позиции.

– Что же делать? – это был скорее стон, чем вопрос с нашей стороны.

Ковалев выдержал паузу и продолжал прерванное было размышление:

– Поэтому луч ше всегда дипломатическую фразу строить так, чтобы она была безличной и не имела бы подлежащего.

Мы поняли, что в тихой комнате главного советника министра оказались втянутыми в глубоко законспирированный заговор. Цель его – свалить великий и могучий русский язык и утвердить на троне словесности безличную дипломатическую речь.

ЧТО ГОВОРИТЬ, КОГДА НЕЧЕГО ГОВОРИТЬ?

Многие виды государственной службы предполагают необходимость писать сочинения. Например, любой милиционер должен уметь составить протокол задержания. В службе внешней разведки сочинение агента, как и в контрразведке, называется донесением. Это вполне приличное слово. Не знаю, как официально именуется сочинение работника службы безопасности, которое в народе называется «доносом стукача», но и такая форма сочинительства в разные годы приобретала в нашей стране массовый характер.

Для сотрудников дипломатической службы сочинительство представляет собой чуть ли не основную часть служебной деятельности.

Конечно, в их обязанности не входит писать доносы и донесения. Но они обязаны уметь составить, по крайней мере, запись беседы. По жестким правилам делопроизводства дипломат должен фиксировать каждый разговор с иностранцем в служебном дневнике.

Однако как такового, с переплетом и нумерацией страниц, дневника может и не быть. Просто есть категория материалов, которые называются «Из дневника первого секретаря Иванова С.П.» или «Из дневника советника Сидорова П.И.». А в этой категории обозначение: «Запись беседы», допустим, с советником государственного департамента Робертом Смитом.

Этот условный Роберт Смит, разговаривая с советским дипломатом Ивановым, Петровым или Сидоровым, знал, что тот должен был, если он строго соблюдал служебные инструкции, сделать соответствующую запись беседы для ознакомления своего начальства. Но и Сидоров, Иванов или Петров также понимал, что Роберт Смит, если он не бездельник, также обязан был сделать дневниковую запись.

В ранние советские годы это было необходимо делать и по той причине, что в любой момент о беседе Иванова со Смитом мог узнать какой-нибудь наблюдающий дядя из своей же тайной службы и спросить: «О чем вы говорили с этим агентом империализма и почему ваш разговор не получил отражение в записи беседы»?

Нетрудно догадаться, что от такого вопроса сдохнуть можно. Поэтому одни дипломаты считали, что лучше вообще не встречаться с этим проклятым Робертом Смитом, ну а те, для кого встреча была неизбежной, делали короткую или длинную, обстоятельную или формальную запись беседы.

Подчас в дипломатической беседе нет никакого стоящего содержания. Она напоминает пустую фразу «что говорить, когда нечего говорить», которую произносят актеры массовки, представляя на сцене толпу спорящих людей. Но и такая беседа, по нормам дипломатической службы, должна быть отмечена с определением: «беседа носила протокольный характер».

* * *

Приехав на работу в советское посольство в Каире после окончания арабского отделения Московского института востоковедения, я не имел ни малейшего представления об обязанностях, падавших на мою должность стажера-переводчика. Состав посольства в ту пору, то есть на второй год после смерти Сталина, был небольшим – десять человек по зафиксированному в местном МИДе списку дипломатического корпуса.

Порученное мне составление обзоров прессы, в котором использовались пометки по статьям более опытных сотрудников, оставляло время для массы других обязанностей. В том числе для так называемой протокольной работы, в частности, организации наиболее простых контактов посла, переписки и прочего. Это, в свою очередь, вело к необходимости широкого общения, а следовательно, к разговорам, выслушиванию просьб, ответам на вопросы.

Вот тут-то мне и было кем-то сказано, что если поговорил с иностранцем – оставь следы на бумаге в виде записи беседы, которую сразу же надо сдать в канцелярию, потому что продолжить разговор, может быть, поручат кому-то другому. Для себя такую работу я стал называть материализованной памятью.

Через какое-то время меня вызывает посол, которым тогда служил Д.С. Солод, опытный дипломат без чопорности, с элементами демократичности в личном общении и с большой нелюбовью ко всему неортодоксальному в политике.

– Читал записи ваших бесед, – начал посол, – есть одна с секретарем греческого митрополита. Там говорится о настроениях среди греческого населения. Запись надо доработать, шире показать ситуацию, недовольство режимом, причины этого.

– Но секретарь митрополита, – счел я уместным возразить, – ничего не говорил мне о недовольстве режимом.

– Ну и что же? – удивился посол. – Об этом говорил мне сам митрополит. Они же не могут расходиться во мнениях. Посмотрите мою запись беседы, дополните свою. Да, еще возьмите вот эту газету греческой колонии. В ней интересные цифры есть. Используйте их.

– Никаких цифр мне секретарь не называл, – попытался я отбить чужую информацию.

– А зачем же он вам стал бы их называть? – удивился посол. – Он же знал, что вы и без него можете прочесть газету. Как же можно отделить одно от другого?

Теперь уже наступила моя очередь удивляться собственному непониманию. Разве не ясно было, что секретарь мог сказать все, что сказал митрополит, а тот был в состоянии пересказать всю газету, да только времени ни у того, ни у другого не хватило? А поскольку я – стажер-переводчик, то у меня должно хватить времени на воспроизведение всей информации.

– Переделайте запись сегодня, – заключил посол, – а то завтра уходит диппочта и нужно успеть все отправить в Москву.

Много лет спустя я узнал, что теоретически это называется логической правдой. Получалось, что есть две правды. Одна – та, которая реально существовала, например моя беседа с секретарем митрополита. Другая вытекала из логики жизни, хотя на самом деле ее и не было.

При этом первая была куцая, малоинтересная, не представляющая ценности. Вторая же содержала богатый фактический материал, позволяла делать далеко идущие политические выводы.

В другой раз пришлось мне делать запись беседы, которую посол проводил с кем-то из местных предпринимателей, а я переводил. Записал, казалось бы, все, что было сказано обоими. Принес послу. Тот посмотрел, говорит обиженно:

– Что же вы самое главное упустили? Вы же ничего не написали об отношении предпринимателей к местным властям.

– Так он же ничего об этом не говорил, – возразил я.

– Верно, – согласился посол, – но я-то спрашивал. А он как прореагировал? Вспомнили? Он промолчал. Вот вы и напишите, что при поставленном в деликатной форме таком-то вопросе собеседник ушел от ответа, явно давая понять о небезопасности для него разговора на эту тему.

Раньше мне не очень понятна была формула «уйти от ответа». Ближе всего подходила в воображении манера поведения собаки, когда ругаешь ее за какие-нибудь проделки, а она отворачивает от тебя глаза и прижимает уши.

Вроде бы наш собеседник глаз не отводил и уши не прижимал. Но, с другой стороны, действительно ни слова не ответил, хотя видно было, что понял, о чем идет речь. Не захотел. Стало быть, прав посол. Собеседник ушел от ответа.

А если добавить, что он проявлял настороженность в отношении обсуждаемых вопросов, а вместе с тем личную доброжелательность и недвусмысленное желание продолжить разговор, получится более выразительная картина. Хотя при этом в записи не появилось ни одного слова, которое было бы ложно представлено как сказанное собеседником.

Подобно истории с логической правдой, я позже узнал, что это называется интерпретацией поведения собеседника. При этом всегда допустима и никогда не опровергается тенденциозная интерпретация. Ведь всякий имеет право в действительном увидеть желаемое.

Вместе с тем, возможна и полная противоположность описания реакции собеседника. Особенно если из нее надо сделать какие-то серьезные выводы. Некоторые выдающиеся дипломаты создавали блистательные образцы описания того, как воспринимаются их слова.

Непревзойденные литературные миниатюры создавал в этом плане советский посол в США с многолетним стажем А.Ф. Добрынин. В его записях бесед, даже присланных в шифротелеграммах, американский государственный деятель любого уровня, вплоть до президента, мог «кивнуть», «покачать головой», «сделать кислую мину», «развести руками», «вздохнуть» и «охнуть».

На мой взгляд, здесь проявлялась не только наблюдательность и точность определений, но и тонкость отношений с Москвой.

Что такое «кивнуть»? Это – «да», «согласен» или «продолжайте»? Это ни «да», ни «нет», но скорее – «да», чем «нет». Вот в Москве и поймут так, как нужно. Посол ни на пол слова не отступил от истины. Сама же истина предстает выразительной и неясной.

Конечно, чтобы писать в стиле литературных шедевров посла Добрынина, надо было заслужить соответствующее расположение Центра. Это давалось не всем. А дипломатическим сотрудникам рангом много ниже вменялось в обязанность быть более строгими и четкими в передаче разговоров.

Тем не менее записи бесед представляли собой подлинную школу учета фактов, их интерпретации и подачи, отвечающей восприятию неизвестного читателя и убеждающей его в том, в чем хотел убедить составитель записи беседы.

В отличие же от милицейского протокола запись беседы дипломатического работника никогда не может быть проверена или оспорена другим участником разговора. Предполагаю, что маловероятно и уточнение донесения разведчика или контрразведчика со стороны того, о ком это донесение составлено.

В истории дипломатических отношений из-за этого бывает масса курьезных случаев. Например, когда мне в 1989 году, в качестве секретаря комиссии Съезда народных депутатов СССР, пришлось заниматься историей заключения советско-германского договора о ненападении и секретного протокола от 23 августа 1939 года, было найдено множество записей разговоров официальных представителей обеих сторон. И ни одна запись, сделанная немецкой стороной, не совпадала с тем, что записывали советские представители.

Самыми показательными в этом плане были записи переговоров наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова с рейхсфюрером Германии Адольфом Гитлером в Берлине в декабре 1940 года.

Немецкие записи были сделаны очень подробно, с особенным упором на передачу речей Гитлера, которые чаще всего поданы дословно. Высказывания же Молотова переданы через обороты «он сослался», «пояснил», «заметил», что показывает условность записи, а главное – незначительность изложения советских взглядов по сравнению с исторической важностью каждого слова фюрера.

Соответственно, так же, но с полностью противоположной позиции составлена запись этих переговоров советской стороной: шире представлено то, что говорил Молотов, и только в общем плане оцениваются подходы Гитлера к обсуждавшимся вопросам.

Правда, дошедшие до нас документы обеих сторон различны по форме. Немецкий ближе к стенографической записи, а советский представляет собой шифротелеграммы, адресованные Молотовым Сталину, шифровки же в ту пору делались по возможности краткими.

Такое смещение акцентов делалось и много позже. Когда после «бархатной революции» в Чехословакии и развала СССР были преданы гласности записи советско-чехословацких встреч на высшем уровне, то есть между Брежневым и Гусаком, то оказалось, что они далеко не во всем совпадают, хотя отношения тогда именовались братскими.

В любом случае, близки они к истине или далеки от нее, записи бесед от самого последнего клерка до глав государств составляют совершенно необходимый род литературной деятельности чиновников дипломатической службы. Ее не минует никто, кто хоть раз рот открыл то ли в роли переводчика, то ли собеседника. А это уже волей-неволей ведет к накоплению опыта письма, который, естественно, у каждого развивается по-своему. Но очевидно, что в среднем участники международного общения оказываются более подготовленными к написанию политических текстов, чем их сверстники, занятые, допустим, на инженерной работе.

Соответственно этому, как я позже заметил, в той части государственного или партийного аппарата, которая связана была с написанием речей для руководства страны, выходцев из международной сферы было пропорционально больше по сравнению с тем местом, которое занимала в выступлениях внешнеполитическая проблематика.

Некоторые аналитики, стоит заметить, связывали такую диспропорцию с большей престижностью работы в международных отношениях, более высокими заработками, что вело к притоку сюда лучше подготовленных людей. Не отрицая этого обстоятельства, мне хотелось бы выделить фактор обязательной практики написания политических текстов, среди которых запись бесед и переговоров – самый массовый вид сочинительства. С большим простором для игры воображения, логической правды, тенденциозной подачи информации. А это, собственно говоря, и составляет суть политической речи, то, чем она отличается от простого милицейского протокола. К сожалению, в худшую сторону.

«ПИШУТ РЕЧИ ДЛЯ ВОЖДЕЙ, КРУТЯТ ФИЛЬМЫ ПРО Б…ДЕЙ

Вынесенные в заголовок слова взяты из куплетов, ходивших в кругах московских интеллигентов в 60—70-х годах. Не помню, кто их автор. Но рисуют они простую картину жизни профессиональных писателей начальственных речей, которых вывозили за город на месяц-полтора, обеспечивали вкусной и здоровой пищей, давали по спец-разрешению смотреть закрытые для советских граждан зарубежные фильмы, а взамен требовали качественный продукт – текст, который вошел бы в собрание сочинений того или иного руководителя страны.

Это продолжалось долго. Полагаю, что происходит и сейчас. Вот только про что сейчас смотрят фильмы, сказать нельзя, поскольку про этих самых б...дей и в обычном телевизоре смотреть можно.

Состав людей, писавших в Советском Союзе «речи для вождей», формировался из представителей нескольких сфер деятельности. Об одной из них – дипломатической – сказано. Другая мощная часть – партийно-пропагандистский аппарат, включавший прежде всего работников идеологических отделов ЦК КПСС, а также журналистов и ученых-обществоведов.

Понятно, что в зависимости от направленности выступлений в их подготовке принимали участие конкретные специалисты соответствующего профиля. Например, выступления по сельскохозяйственным, строительным, военным вопросам требовали подключения соответствующих авторитетных, знающих дело разработчиков, хотя их тоже чаще всего пытались найти главным образом в журналистике.

Сошлюсь на пример своего первого участия в подготовке выступления Л.И. Брежнева. Это было через полгода после его избрания руководителем КПСС. Предстояла торжественная встреча на Красной площади космонавтов Беляева и Леонова, совершившего первый выход в открытый космос. Тогда в личном секретариате Брежнева было всего два помощника – А.М. Александров-Агентов и В.А. Голиков. Первый из них слыл большим специалистом по написанию речей, именно это качество предопределяло его перевод всвое время к Брежневу с должности помощника министра иностранных дел СССР. Ему и поручено было возглавить подготовку выступления на встрече космонавтов.

Для давнего сотрудника МИДа естественным было опереться на помощь кого-нибудь из той же «мидовской» среды. Наиболее подходящим для этого был бы заведующий отделом печати Л.М. Замятин, но он прежде входил в число главных авторов выступлений Хрущева, мелькал всюду в поездках рядом с ним. Поэтому включение Замятина в обойму авторов нового партийного лидера было несвоевременным.

Нужны были какие-нибудь безвестные фигуры. Александров-Агентов попросил заместителя министра иностранных дел Кузнецова прислать парочку пишущих людей. Тот дал поручение Замятину, который вызвал двух молодых по критериям того времени борзописцев, поднатасканных на написание политических текстов. Этими двумя были заместитель заведующего отделом печати, мой давний товарищ по работе еще в комитете информации Б.Д. Пяды-шев и я, советник того же отдела.

– Вот телефон Андрея из секретариата Брежнева, – сказал нам Замятин, – там надо что-то написать. Долго не задерживайтесь, да позвоните оттуда, что к чему.

У помощника Первого секретаря ЦК КПСС (так называлась тогда должность Брежнева, которая была переименована в «генерального секретаря» только через полтора года) к нашей группе присоединился блестящий публицист, обозреватель «Правды» по проблемам научно-технического прогресса В.И. Орлов.

Специфика выступления Брежнева при встрече космонавтов состояла, в частности, в том, что он долгое время курировал всю военно-космическую отрасль, именно за успехи космонавтики получил из рук Хрущева первую «Золотую Звезду» Героя Социалистического Труда. Поэтому он мог смотреть на покорителей космоса как бы со стороны тех людей, которые готовили их к полету. Ясно, что никаких технических тонкостей в речи не предполагалось. Тем не менее дух сопричастности мог передать только человек, хорошо понимающий, что такое первый выход в космическое пространство, какие за этим стоят трудности и открываются возможности.

По поручению заказчика мы написали несколько вариантов речи, поскольку с космонавтами случилась беда – они приземлились в глухом лесу, в двух тысячах километров от расчетной площадки. В одних вариантах говорилось о мужестве, проявленном космонавтами, совершившими посадку при ручном управлении кораблем. В других ничего не говорилось о неожиданных приключениях, чуть не приведших к трагедии.

По условиям того времени варианты с показом реальных трудностей не прошли. Их отверг отдел ЦК, курировавший космонавтику. Заведующий отделом Сербин отстоял перед Брежневым сохранение в тайне случившейся погрешности в космосе. Тогда у нас, как известно, не было ни пожаров, ни наводнений, ни катастроф. Они оставались уделом капитализма.

Владимир Иванович Орлов находил красивые образы и емкие определения, максимально раскрывающие достижения и задачи космонавтики. Ну, а на долю остальных участников группы по подготовке выступления ложилось написание текста по общим политическим вопросам, обращение к которым диктовалось обстановкой.

* * *

Система написания текстов «речей для вождей» в Советском Союзе в корне отличалась от той, что практиковалось в США и к чему, кажется, стали подходить в постсоветской России.

Начнем с того, что у нас так и не появилось определения профессии, носители которой в английском языке обозначаются словом «спичрайтер». Не появилось такого термина, потому что считалось и, по-видимому, считается до сих пор роняющим достоинство оратора признание того факта, что ему кто-то помогает или даже составляет за него тексты речей.

Когда мне довелось активно погрузиться в этот род деятельности, я по сообщениям зарубежной печати знал, кто и для какого президента в США писал речи. Но там профессия спичрайтера весьма уважаема, высоко оплачивается и не предполагает такого полного погружения в тень, как это обстояло (и обстоит) у нас.

В России до Октябрьской революции не сложилось гласной традиции спичрайтерства. Повеление царя Петра, чтобы вельможи говорили не по бумажке, «дабы дурь каждого видна была», имело своим последствием и через двести лет такие производные: либо политические деятели, включая императоров, вообще речей не произносили, ограничиваясь указами и манифестами, либо сами же их и готовили, для чего, как правило, получали юридическое образование.

Все вожди Октября, сформировавшиеся в открытых дискуссиях, наверное, не могли и представить себя в роли заказчиков речей каким-то профессионалам-спичрайтерам. Ленин самое большое, что мог себе позволить, это поручить секретарю или референту подготовить статистические данные, выписки из книг, обзоры печати и писем.

О Троцком, Бухарине и говорить нечего. Они готовы были говорить на любую тему и с любой аудиторией.

Сталин не стал ни с кем соревноваться. При нем воцарилось новое понимание весомости выступлений вождя, которые подводили к признанию одной истины: краткость – сестра таланта, и великий вождь был наделен непревзойденным даром говорить кратко и абсолютно точно.

Должен признаться, что в студенческие годы, а они приходились на стык 40-х и 50-х, наверное, все мои однокашники, как и я, предпочитали готовиться к экзаменам по тоненьким брошюркам Сталина, а не по томам Ленина или фолиантам Маркса-Энгельса.

У Сталина все было предельно ясно и четко. Есть пять признаков, значит, шестого не должно быть! Есть три направления, следовательно, о четвертом и думать нечего. Есть десять ударов, поэтому одиннадцатого искать не надо. Все очень просто.

Собрание сочинений Ленина составляло 45 томов, а потом выросло даже до 50, да еще сопровождалось бессчетным количеством книг «Ленинского наследия». А у Сталина вышло всего одиннадцать томов, а дальше были тонюсенькие брошюрки.

Другая сторона дела состояла в том, что за пределы сталинских работ и выходить-то было запрещено. Даже материалы Коминтерна находились на специальном режиме хранения без возможности ссылок на них. Но сейчас разговор идет не об этом.

Свидетельств того, что кто-то помогал Сталину в подготовке его выступлений, не сохранилось. Возможно, таковые были, но их самих и память о них стерли годы террора. Однако, на мой взгляд, если Сталин и поручал кому-либо работу, связанную с его выступлениями, то она ограничивалась справочными материалами, статистикой, подборкой тех или иных данных.

Известно, что при жизни Сталина писались тексты речей, докладов, статей для всех его соратников. Более того, выступать без письменного текста становилось опасным. Поэтому когда кто-нибудь должен был выступить с докладом, утверждалась комиссия для его подготовки. Оратор выступал не от своего имени, а от какого-то коллективного органа, что снимало с него персональную ответственность, но и не давало возможности считать кого-либо, кроме Сталина, творцом новых идей.

К написанию выступлений привлекались работники идеологических звеньев ЦК ВКП(б), ставшей позже называться КПСС, журналисты из «Правды», научные сотрудники из Института марксизма-ленинизма. Доклады Молотова и Вышинского по вопросам международных отношений готовились с участием узкой группы руководителей отделов МИДа.

При Сталине вошло в норму представление верховному вождю проектов выступлений или статей. Сначала это делалось как просьба дать совет. Таких свидетельств осталось, например, немало в архиве Георгия Димитрова, возглавлявшего не только Коминтерн, но и международный отдел ЦК ВКП(б).

Потом стало непременным правилом представлять Сталину проекты выступлений, которые по его поручению рассылались всем или части членов партийного руководства, входившего в состав Политбюро.

Полной противоположностью ораторской сдержанности Сталина стали словоизвержения Хрущева, который произносил бесчисленные и бесконечные речи по тексту, по тезисам, по вдохновению.

Написание текстов для Хрущева стало профессиональным делом для десятков людей. Одни из его речей были планово предусмотрены, готовились к его поездкам, встречам, съездам, конференциям. Другие делались по срочным заданиям. И в том, и в другом случае разработчикам могли поступать так называемые «задиктовки» Хрущева, то есть стенографически записанные и расшифрованные поручения с фрагментами речи, отдельными фразами, которые ему приходили в голову и он считал необходимым ввести их в текст.

«Задиктовки» отличались крайним сумбуром, нагромождением мыслей и фраз. Они могли обрываться на полуслове, если Хрущева что-то отвлекло. Они могли включать и совсем не предназначенные для печати слова, поскольку тот, кто записывал, не располагал правом покушаться ни на одно слово.

Вместе с тем содержание «задиктовок» должно было полностью войти в текст. Во-первых, в таком случае Хрущев становился узнаваемым оратором и текст принимался им с меньшими замечаниями. Во-вторых, оратор мог вспомнить, что он что-то кому-то поручал и его поручение не выполнено, а это грозило бурей.

Принимавшие участие в подготовке текстов для Хрущева выстраивались в некую пирамиду. В ее основании было множество людей из аппарата Совмина, из министерств, из печати, институтов.

Затем шли группы профессионалов из аппарата ЦК КПСС, прежде всего из идеологических и международных отделов. На верхнем уровне находился узкий круг приближенных, работавших в непосредственной близости от Хрущева.

В верхнюю обойму входили помощники Хрущева: Лебедев, Поляков, Трояновский, Шуйский. Здесь же были самые приближенные к Хрущеву руководители средств информации – Аджубей, Сатюков, Харламов.

Поскольку в окончательном виде выступления формировались на верхнем уровне, ниже могли позволить себе либо вкусовщину, либо формализм. Тому примером такой случай. Через первого заместителя министра Кузнецова в отдел печати МИДа летом 1964 года поступило очередное поручение подготовить на этот раз краткое выступление Хрущева на встрече с какой-то зарубежной группой.

Завотделом печати передал поручение двум своим сотрудникам – Пядышеву и мне. По каким-то обстоятельствам он не мог прочитать подготовленный нами вариант и велел прямо отнести его Кузнецову. Такое доверие повышало чувство ответственности. Но, с другой стороны, усиливало и обеспокоенность, что мы могли не все учесть и нам придется переделывать текст.

Почему-то отдавать текст Кузнецову пришлось одному мне. «Вас-Вас», как принято было уважительно называть по сокращенному имени-отчеству первого замминистра, сразу же пробежал глазами текст.

Слова «хорошо, в срок» были его первой реакцией. Но в голове у меня росла тревога, что сейчас он прочтет текст и разнесет его в пух и прах. Однако Вас-Вас лишь взглянул на первую страницу, убедился, что она оформлена по сложившейся форме, то есть наверху написано, кто, перед кем и когда выступает. Затем он сразу посмотрел на нумерацию последней страницы. Там стояла цифра 5, притом что по заданию надо было написать четыре страницы, но на последней – пятой – помещался всего один абзац. Этот излишек представлял собой некоторую авторскую хитрость: один абзац всегда легко сократить, вместе с тем такое неразрушительное вмешательство может создавать впечатление начальственной правки.

Но Вас-Вас не стал себя и этим утруждать. Увидев цифру 5, он вынес краткий вердикт: «Ну, за глаза!» Прикрепил четвертушку листа со своей запиской и велел секретарю срочно отправить текст в приемную Хрущева.

Такой формальный подход весьма дотошного и обычно внимательного к текстам Кузнецова удивил. Но ему было свое объяснение. Вас-Вас решил не тратить ни времени, ни сил на отработку текста, который неминуемо должен был пройти через мясорубку ближайшего окружения Хрущева, которое одно только и знало, что же он хотел сказать на данной встрече.

Принципиальные выступления Хрущева, получавшие его одобрение, рассылались всем членам Президиума ЦК КПСС, но это было чисто формальным делом, так как о серьезных замечаниях никто не помышлял, опасаясь вызвать бурную реакцию взрывного нового вождя.

Бывали и такие курьезы, когда тот или иной подписанный Хрущевым документ формально рассылался всем членам Президиума и получал одобрение этого верховного органа ЦК КПСС, когда сама акция уже завершилась.

В этом плане примечательное прохождение документа мне удалось проследить в 1992 году в архиве Президента России, куда перешли материалы из архива ЦК КПСС. В связи с 30-летием Карибского кризиса журналом «Международная жизнь», где я стал работать, готовилась публикация переписки Хрущева и Кеннеди по поводу советских ракет, размещенных на Кубе.

Из Историко-дипломатического управления МИДа нам передали ксерокопию самого драматичного послания Хрущева, когда он предложил Кеннеди примирение. Сам по себе текст отражал остроту ситуации. Из двенадцати страниц восемь были напечатаны на машинке, а четыре последние написаны от руки. Исправления были сделаны в рукописной части прямо по ходу написания текста. Перепечатывать не оставалось времени. Прямо с письменного стола текст шел в шифровальный отдел, а оттуда в Вашингтон советскому послу для передачи его президенту Кеннеди.

Готовя материал к публикации, я решил сверить его с тем обязательным экземпляром, который должен храниться в партийном архиве.

Когда я попал в это хранилище, то порадовался порядку, в котором содержатся документы, хотя в стране установился уже новый режим. Вместе с тем был и раздосадован тем, что степень секретности ничуть не снизилась и доступ к документам открывался лишь с преодолением множества заслонов.

Каково же было мое удивление, когда на послании, отправленном из Москвы 4 ноября 1962 года, я увидел дату утверждения Президиумом ЦК КПСС 8 ноября. К тому времени советский посол не только получил послание Хрущева, но и прислал сообщение о том, как реагировал на него Кеннеди.