Текст книги "Кронпринцы в роли оруженосцев"

Автор книги: Валентин Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Если так обстояло дело с документами, от принятия которых зависели вопросы войны и мира, то что же говорить о выступлениях, касавшихся более простых обстоятельств? Тем не менее формальности соблюдались, и бывший архив ЦК КПСС, а ныне архив Президента России, хранит немало свидетельств на этот счет.

* * *

Вернемся к сопоставлению советской и американской систем подготовки выступлений политических деятелей. В США давно сложилась в качестве самостоятельного бизнеса профессия имиджмейкера. Эти делатели внешнего вида, а вместе с тем и создатели успехов того или иного политика имели свои конторы с дифференцированной командой специалистов. Одни занимались внешним видом, другие – манерами, походкой, тренировкой реакции на вопросы репортеров и прочими существенными слагаемыми облика публично действующего политика.

Ничего похожего на такую систему в СССР не было. Об отдельных проявлениях самодеятельности по части имиджа будет сказано дальше, когда речь пойдет более обстоятельно о подготовке выступлений Брежнева и политических деятелей из его окружения.

Да и профессионализм авторов текстов не был результатом какой-то сложившейся школы, а представлял собой выработанный эмпирическим путем набор приемов и штампов, которые подходили тому или иному оратору или применялись к нему в соответствии с его положением.

В Вашингтоне каждый президент приходил в Белый дом со своим спичрайтером. Каждый из этих специалистов был способен укрепить или создать определенный речевой образ политика.

Мне кажется, что постановщики политического театра в США заимствовали, а точнее сказать, могли опереться на опыт Голливуда. Именно в Америке кинематографисты впервые пошли на такое тонкое профилирование, как отделение авторов диалогов от сценаристов. Это действительно два разных вида творчества.

Соответственно этому и спичрайтеры в США – не составители концепций, а преимущественно специалисты по словесной упаковке политических концепций, выработанных другими людьми, более подготовленными к аналитической работе.

В Советском Союзе все делалось иначе. Как на «Мосфильме» авторы диалогов не выделялись из среды сценаристов, так и в среде авторов ораторских текстов те, кто вырабатывал концепцию, писали и речи. Более того, подчас именно по ходу написания речи или доклада только и вырабатывалась концепция.

Поскольку концепции у нас вырабатывались гораздо реже, чем вожди хотели произносить речи, то многие из выступлений не содержали никакой новизны. Авторы же текстов старались разукрасить их хлесткостью выражений, новизной образов, сравнений и цитат. В этом плане некоторые мастера достигали вершин виртуозности.

Мне довелось принимать участие в написании текстов для речей Хрущева на самом последнем этапе его деятельности на посту руководителя страны. Однажды меня подключили к очень активному в начале 60-х годов журналисту, политическому обозревателю «Известий» Николаю Полянову. Нам было поручено ни много ни мало написать целый раздел об отношениях Советского Союза со странами Запада для обширного доклада на сессии Верховного Совета СССР. Задание было срочным.

Нам предоставили комнату на восьмом этаже высотного здания на Смоленской площади. Мы сели голова к голове и составили примерный план раздела. Никаких подсобных материалов, тем более чьих-то разработок и концепций, у нас не было, так как их никто нам не давал. Предыдущих речей Хрущева тоже не было, чтобы они не сбивали на исхоженную дорогу. Полянов потребовал, чтобы нам выделили сразу двух стенографисток, которые могли бы поочередно записывать и тотчас же расшифровывать текст.

Как только девочки замерли с блокнотами в руках, Полянов, словно вдохновленный их присутствием, превратился в говорящую машину. Фразы лились быстро, отточенно, согласно плану, обозначая вход в тезис, его разработку и финал. Несколько тезисов формировали тему со своими ударными местами, перепадами темпов по ходу изложения. Голос Полянова то наполнялся высокой патетикой трибуна, то понижался и включал в себя ноты скорби, то вновь поднимался в утверждении неизбежного торжества нашего правого дела.

Иногда мой коллега обращался ко мне в поисках какого-нибудь слова или оборота. Но влиться в его поток творчества, в процесс создания будущего шедевра ораторского искусства не было никакой возможности.

Полянов был как бы наедине с Хрущевым, а может быть, и вместо него, лучше него, отстаивая принципы мирного сосуществования государств. Всплеск эмоций убеждал: мы будем так бороться за мир, что камня на камне на Земле не оставим!

Раскрасневшиеся от чувства сопричастности к творчеству речевого исполина стенографистки стремительно выбегали из комнаты, чтобы быстро расшифровать стенограмму и получить новый заряд туманящей голову энергии оратора.

Мое присутствие было абсолютно лишним, если не считать того, что я, возможно, играл роль многотысячной аудитории. Вместе с тем самодисциплина требовала от меня соучастия. Поскольку я был не в состоянии втиснуться в диктовку, то сосредоточился на исправлении расшифрованной стенограммы. И здесь меня охватило чувство страха. В расшифрованном виде слова Николая Полянова складывались в передачу один к одному всего, что мы слышали за последний год от того же Хрущева по телевизору.

Вычеркивать было нечего, потому что пришлось бы вычеркнуть весь текст. Это был набор банальностей, повторение пройденного.

Такой текст можно исправлять только методом от обратного. То есть отталкиваясь от каждого пассажа, писать между строк другой вариант материала, который не будет иметь ничего общего с первоосновой. Но можно пойти и другим путем: оставить все как есть, устранив естественные накладки, повторы, вызванные тем, что при диктовке второй части забывается, какие слова уже использованы в первой. Заказчики ничего не говорили о необходимости новизны идей. Может быть, они их и не ждут. Зачем же ломать над ними голову?

Так мы и отдали этот текст. С минимальными поправками. Талант скорописи показался мне настораживающим. Он может выручить в условиях крайнего дефицита времени. Но и в этом случае он дает результат примерно такой же, как применение ножниц, клея и старых газет.

Опасность же состоит в том, что он не только предлагает вариант, который на поверку оказывается ложным, но даже заставляет идти по готовому тексту. Действует магнетизм уже проделанной работы.

С тех пор мне неоднократно приходилось работать с людьми, обладавшими талантом быстрого написания первого варианта речи на любую тему. К числу таких авторов относились и звезды речевой работы первой величины, например работавший на различных руководящих должностях в МИД СССР Л.И. Менделевич или заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС В.В. Загладин.

Реакция сотрудничавших с ними коллег редко была адекватна их лихой самоуверенности. А время, которое требовалось на так называемую доработку, превосходило то, которое можно было бы потратить на взятие крепости без кавалерийской атаки.

Стоит сказать, что сторонники быстрой диктовки первого варианта при иной комбинации участников коллективной работы могли подчинять себя общим целям. Два специалиста по подготовке внешнеполитических речей, помощники генерального секретаря ЦК А.М. Александров-Агентов и А.И. Блатов, часто вспоминали, как им приходилось «на троих» с Л. И. Менделевичем писать проекты выступлений, на которые отводились буквально считанные часы.

– Мы сразу разбивали работу на три части, – говорил Блатов, – оговаривали, кто и чем заканчивает свой фрагмент, отдельно писали их, и когда сводили вместе, то не нужно было даже менять слова.

Каждый из троих при этом пользовался своими техническими средствами. Менделевич диктовал или печатал сам на машинке. Александров-Агентов диктовал стенографистке, а затем корежил свой же текст шариковой ручкой. А Блатов во все времена медленно выводил текст чернилами вечного пера золотого «паркера».

* * *

На перекрестке двух разных подходов мне пришлось оказаться через несколько месяцев после первого взаимодействия с Поляновым.

Незадолго до празднования 20-летия Победы над фашистской Германией, которое широко отмечалось в мае 1965 года, Замятин поручил мне включиться в группу по подготовке обращения руководящих органов власти СССР к правительствам и парламентам мира с призывом о сотрудничестве в укреплении безопасности, продвижении по пути разоружения. Обращение планировалось достаточно развернутым, на половину полосы газеты, то есть примерно на восемь-девять машинописных страниц.

Группа состояла всего из трех человек. Мне надлежало присоединиться к тому же Николаю Полянову из «Известий» и другому корифею журналистики – Юрию Жукову.

Мы стали составлять план, руководствуясь общими положениями, которые передал нам Замятин. Составили страницу тезисов, разбили на три части с одинаковым количеством страниц на каждого. Жукову досталось написать торжественное вступление, Полянову – констатирующую среднюю часть, мне – финал с конкретными предложениями, которые частично уже были провозглашены ранее. И здесь Полянов говорит:

– Зачем нам писать отдельно каждому свой кусок? Давайте вызовем стенографистку, сделаем диктовку, исправим вместе текст. Быстрее будет, чем писать отдельно, потом не будет состыковок, не придется над ними голову ломать.

У Юрия Александровича Жукова, как я помню, всегда было уставшее выражение глаз. Но после слов коллеги глаза его приобрели еще большую печать утомленности. Он понял, что придется не только писать что-то мало ему интересное, но еще, может быть, и спорить, а это совсем не вписывалось в его манеру общения.

– Нет, – вяло ответил Жуков, – я диктовать не люблю, да и не умею. Все пишу и переделываю от руки. Да и как диктовать в несколько голосов? Конечно, наши части будут разными, но как-нибудь состыкуем их.

Полянову пришлось смириться, ограничившись диктовкой своего раздела. Когда мы стали сводить все вместе, действительно различие стилей выпирало. Но поскольку раздел Жукова был первым и был он безукоризненно отточенным, естественно, мы стали встраиваться в его подход.

Полянов не мог взять на себя корректировку текста, поскольку медленное прописывание буковок никак не соответствовало его темпераменту. Жуков отказался выправлять весь текст по чисто этическим соображениям, чтобы не подтверждать известное предположение, будто он, Жуков, как «правдист», имеет перед другими какой-то приоритет. Обоих устраивало, чтобы исправление вносил нейтральный работник отдела печати.

Полянов счел подобающим сделать реверанс перед центральной партийной газетой, в которую незадолго до этого вернулся Жуков, оставив пост члена правительства, председателя комитета по культурным связям:

– Должен признаться вам, Юрий Александрович, что я каждое утро начинаю с чтения именно «Правды».

Жуков вымученно улыбнулся, ответил:

– Со своей стороны, не могу сказать, что начинаю день с «Известий». Я и «Правду» не всегда смотрю. Скоро будет уже лет двадцать, как получаю «Монд», с тех пор, как работал в Париже. И здесь она тоже приходит ко мне домой. Ее и читаю.

Слова главного партийного журналиста были совершенно неожиданны и для времени, и для среды. Они смутили бы кого угодно, но не Полянова.

– Этого я позволить себе не могу, – завершил он тему утренней газетной читки, – я читаю «Ди Вельт», но днем и на работе. Домой мне ее никто не принесет. А утром – «Правда». Это обязательно, как чашечка кофе.

Реверанс перед «Правдой» не мог иметь никаких последствий, хотя, возможно, эти слова был и даже искренними. Николай Полянов не вписался в формировавшийся к тому времени новый «речевой аппарат» партии. Жуков же, наоборот, стал чаще привлекаться к написанию речей Брежнева, особенно когда затрагивалась военная тема.

* * *

Пристрастие Хрущева к пословице, крылатой фразе или краткой цитате привело к тому, что в Институте марксизма-ленинизма, учреждениях Академии наук множество людей по заданиям сверху выискивали, собирали и сортировали все, что могло бы блеснуть алмазом мудрости в речи Первого секретаря ЦК КПСС.

Не исключено, что не без внутреннего стимулирования с этой стороны один из помощников Суслова стал крупным собирателем и составителем сборников афоризмов, внеся тем самым свой вклад в развитие отечественной словесности.

Мне же от хрущевской поры написания «речей для вождей» достался совершенно уникальный сборник, который и существовал-то всего в трех экземплярах.

На пике борьбы Хрущева «за мир во всем мире», как тогда говорили, в поле зрения советского лидера оказалась скульптура выдающегося советского ваятеля Вучетича «Перекуем мечи на орала».

Скульптуре этой была уготована судьба стать советским подарком Организации Объединенных Наций, преподнесенным при знаменитом похлопывании Хрущевым ботинком по трибуне в зале заседаний Генеральной Ассамблеи.

Тогда-то и появилась мысль, что одной цитаты из Библии мало. Была попытка воспроизвести цитату в более развернутом виде – перековать мечи на орала и из копий сделать серпы, но она успехов не имела. Нужен был более широкий поиск.

Идеологическое управление ЦК КПСС, возглавлявшееся демагогом и царедворцем высшей пробы Л.Ф. Ильичевым, дало поручение Комитету по делам религиозных культов представить сборник ярких цитат из религиозных книг ведущих конфессий нашей страны. Комитету несложно было переправить поручение духовным учреждениям. И вот появился сборник цитат о мире, безопасности, дружбе народов, собранных из Ветхого Завета, Евангелия, Корана.

Один из экземпляров сборника был направлен в МИД как в мастерскую по производству речей. Другой находился в Идеологическом управлении ЦК, третий – в секретариате Хрущева. Это вытекало из указателя рассылки, который был на препроводительном письме Комитета по делам религиозных культов.

В МИДе экземпляр сборника осел в отделе печати у первого заместителя заведующего Ю.Н. Чернякова. Когда он в начале 1965 года отправлялся на должность посла в Сирию и щедро раздавал накопленные им литературные сокровища, сборник цитат с подобающим назиданием оставил мне.

Со мной этот сборник из отдела печати МИДа перекочевал в аппарат ЦК КПСС, куда я вскоре перешел работать в отдел, которым руководил Ю.В. Андропов.

Когда же я уходил из аппарата ЦК в Совет министров Российской Федерации в 1971 году по приглашению председателя российского правительства М.С. Соломенцева на должность его помощника, то счел, что сборник больше может пригодиться в партийной структуре, и передал его своему коллеге, большому почитателю раритетов, консультанту из отдела социалистических стран Н.П. Коли-кову.

Тот через двадцать лет перевез сборник в Кремль в аппарат Президента СССР, куда он перешел работать. Ну, а дальше был ГКЧП с поспешным выдворением из Кремля всех, кто был рядом с М.С. Горбачевым.

Николай Павлович переместился в Фонд Горбачева, что разместился близ станции метро «Сокол» в бывшей школе зарубежных подпольщиков, а сборник остался в кремлевском кабинете, где, скорее всего, его постигла судьба мученика, приговоренного к аутодафе.

Хрущевская эпоха, постепенно растворившаяся в истории, осталась лишь в воспоминаниях. Вместе с ней уходили люди и речи, которые одни из них сочиняли, а другие выслушивали. Уходили в небытие и такие материальные символы времени, как уникальный сборник религиозных цитат о мире, которому так выразительно был предан на словах Н.С. Хрущев.

IV
РЕЧЕВОЙ АППАРАТ ПАРТИИ

В конце жизни Брежнева ходил такой анекдот.

Леонид Ильич сидит за столом в кабинете. Слышит стук в дверь. Надевает очки, берет в руки бумагу, читает: «Кто там?»

За дверью стоит Суслов с бумагой в руке, читает по ней: «Дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев! Это я – Суслов»

Леонид Ильич берет в руки вторую бумагу, читает: «Входите, уважаемый Михаил Андреевич Суслов!»

Анекдот, конечно, сгущает краски. Но и жизнь приобретала анекдотические очертания. Причем такой она становилась не сразу и имела на разных этапах разные причины, ведшие к воцарению маразма и психоза недоверия к себе.

Когда Брежнев пришел к власти в октябре 1964 года, общество было издергано своевольным экспериментаторством Хрущева, получившим бичующее определение «волюнтаризм».

Покончив со скверной самодурства Хрущева, новые руководители КПСС взяли за правило согласовывать друг с другом все свои выступления. Слова «коллегиальность руководства» стали, подобно заклинанию, обязательными для каждой речи.

Была введена в практику рассылка членам Президиума ЦК, переименованного в 1966 году в Политбюро, всех докладов, речей и других крупных выступлений. Согласовывались через рассылку верстки статей или письменных интервью. Выступления в печати секретарей ЦК, министров, включая ответы на вопросы, допускались только по поручению руководства или по согласованию с ним.

Сначала согласование делалось непосредственно с Брежневым. Напрямую или через помощников. Затем, примерно со времени чехословацкого кризиса 1968 года, выступления стали согласовываться и с Сусловым. Брежневу вроде бы было не до того.

Наряду с публичными выступлениями тексты стали готовиться для переговоров и бесед. Здесь они тоже проходили несколько стадий. Сначала подбирались справочные материалы, на базе которых начальники могли бы ориентироваться в изложении позиции. Затем стали вырабатываться так называемые материалы, а на самом деле памятки, содержавшие последовательно сформированные тезисы, опираясь на которые Брежнев и другие члены политбюро могли бы вести переговоры. Наконец, не меняя их в названии, стали готовить памятки для дословного прочтения советским участником переговоров на высшем (генеральный секретарь) или высоком (председатель правительства, некоторые другие члены политбюро) уровне.

Главной причиной такой трансформации стала прогрессирующая болезнь Брежнева, а также параллельное впадение в старческий и недужный маразм таких его ближайших приближенных, как члены политбюро, секретари ЦК Суслов и Кириленко.

Другой причиной опоры на письменный текст стала боязнь пропустить какой-нибудь новый нюанс во взглядах генерального секретаря и тем самым не оказаться в проложенной им колее. Это особенно беспокоило партийных деятелей, входивших в руководство партии в его широком понимании, но не допущенных в узкий круг самых доверенных членов политбюро.

Стремление непременно заранее разослать текст своего выступления усилилось после выступления первого секретаря Московского городского комитета КПСС Егорычева на пленуме ЦК летом 1967 года, которое было расценено как критика в адрес Брежнева, за что московский руководитель и поплатился своей должностью.

Развернутая Брежневым с той поры кампания медленного выживания из руководителей сферы КПСС А. Н. Шелепина, прозванного «железным Шуриком», и его комсомольских сподвижников усугубила необходимость исхлопотать одобрение на каждое публично выраженное слово.

Наконец, была еще одна причина практики тотального представления «наверх» проектов предстоящих выступлений. Это, надо честно признать, крайне низкий уровень общей культуры всех членов партийного руководства страны, а также почти полное отсутствие или выкорчевывание в себе навыков и желания участвовать в дискуссиях, вести непосредственный живой разговор.

Нельзя сказать, что руководители были не в состоянии проводить по отраслям рабочие совещания, беседовать на предприятиях или в регионах с рабочими и активистами. Нет! Такого рода выступления проводились, и притом регулярно. Но не могло быть и речи о произвольном выступлении по телевидению, радио по каким-либо политическим вопросам.

Не помню, писал ли где-нибудь об этом в своих многочисленных публикациях мой бывший прямой начальник в аппарате ЦК КПСС Г.А. Арбатов, но я не могу забыть, как он содрогался, впервые соприкоснувшись с Брежневым при подготовке одной из его речей. «Ты понимаешь, – говорил мой коллега и старший товарищ, – он не знает, что есть такой литературный образ – Данко. Я ему предлагаю: давайте сравним героев войны с Данко, который пламенем сердца освещал дорогу людям, а Брежнев в ответ: такого не может быть, я этого не знаю».

Не случайно любимой игрой Леонида Ильича было домино, для которой у него сложилась неизменная компания с врачом, главным охранником и одним из помощников.

От этого высочайшего уровня домино стало почти обязательной нормой проведения досуга широкого круга людей, приближенных к генеральному секретарю.

Ироничные люди даже пустили в оборот слова «партийная игра», так же, как в то же время получило распространение определение «партийная рыба» в отношении судака, выдававшегося по талонам в аппарате ЦК партии.