Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

Тим Уиллокс
«Религия»

Хаиму Цви Липскару и многим другим друзьям, которые помогли создать эту книгу

Пролог
ДЕВШИРМЕ

Фагарашские горы, восточная венгерская граница

Весна, год 1540-й от Рождества Христова

Ночью багровые всадники увезли его прочь – от всего, что он знал, от всего, что он мог бы узнать. Полная луна висела в знаке Скорпиона, знаке, под которым он родился; и, словно по мановению руки Господней, горная долина отчетливо разделилась на область, залитую тьмой, и ту, что была озарена светом; и свет этот указал дьяволам дорогу к его двери. Если бы псы войны не сбились с пути, мальчика никогда не нашли бы – мир, любовь и труд благословляли бы тогда его дни. Но такова природа рока во времена Хаоса. А когда время не есть Хаос? И когда война не есть порождение врага рода человеческого? И кто осушит слезы безвестных людей, когда даже святые и мученики почиют в своих гробницах? Король[1]1
  Янош I Запольяи (1487–1540) – король Венгрии с 1526 г. (Здесь и далее примечания редактора русского перевода.)


[Закрыть] умер, за его трон идет борьба, императоры грызутся, словно шакалы, чтобы оторвать себе кусок. И если императорам дела нет до кладбищ, которые они во множестве оставляют на своем пути, с чего бы их слугам мучиться угрызениями совести? «Как наверху, так и внизу», – говорят мудрые люди; по этим словам все той ночью и приключилось.

Его звали Матиас, ему было двенадцать лет, и он знать ничего не знал о политике и о государственных делах. Он происходил из рода саксонских кузнецов, потомки которого благодаря деду-переселенцу осели в высокогорной карпатской долине, в деревушке, не нужной никому, кроме тех, кто называл ее домом. Матиас спал у очага в кухне, и ему снились огонь и сталь. Он проснулся в темноте, до зари, и сердце его билось в груди дикой птицей. Он натянул башмаки и прожженную во многих местах куртку, тихонько – обе его сестры и мать спали возле двери – подбросил дров, развел огонь от бледно-розовых углей в очаге, чтобы девочкам было тепло, когда они проснутся.

Как и все первенцы-мальчики в роду, Матиас был кузнецом. Сегодня он собирался доковать кинжал, и это наполняло его радостью – ведь какой же мальчишка не захочет сделать настоящее оружие, если умеет? Он взял из очага горящую головню, вынес во двор. Морозный воздух наполнил легкие, и мальчик остановился. Свет луны окрасил окружающий его мир в черный и серебристый цвета. Над гребнями гор двигались по своему кругу созвездия, он отыскивал взглядом их контуры и называл негромко. Дева, Волопас, Кассиопея. Ниже по склонам взгляд различал яркие светлые полосы: это были рукава реки, текущей через долину. Пастбища призрачно парили между пятнами лесов. Во дворе, словно храм неведомого пророка, стояла отцовская кузница, отблеск огня на ее светлых каменных стенах обещал волшебство и чудеса и еще рождение вещей, которых никто не видел до сих пор.

Как учил его отец, кузнец Кристофер, Матиас перекрестился на пороге и прошептал молитву святому Иакову. Кристофера не было дома, он отправился по окрестностям подковывать лошадей и натачивать инструменты на фермах и в поместьях. Интересно, рассердится ли он по возвращении – за то, что Матиас истратил трехдневный запас угля? Мог бы наделать рыболовных крючков, смастерить пилу или серп – на такой товар всегда найдется покупатель. Нет, не рассердится, если клинок получится. Тогда отец будет гордиться. Матиас перекрестился и шагнул внутрь.

В кузнице пахло воловьими копытами и морской солью, окалиной, лошадьми и углем. Подготовленный горн дожидался с вечера, огонь занялся, как только он поднес головню. Матиас работал мехами, раздувая пламя на вчерашнем угле, терпеливо разжигая огонь, поддерживая его, пока не получил слой раскаленного угля толщиной в два дюйма. Он зажег лампу, затем разгреб золу, в которую закопал накануне вечером кинжал.

Матиас два дня выпрямлял и закалял сталь, шесть дюймов клинка и четыре дюйма рукояти. Ножи он делал и раньше, но это его первый кинжал, и он воплотил все свои умения и таланты в обоюдоостром, симметричном клинке, в крепкой кованой основе. Сделать кинжал идеально симметричным ему не удалось, зато края из-под напильника выходили гладкими. Он сдул золу, осмотрел скосы и не увидел ни неровностей, ни зазубрин. Влажной тряпкой он начисто вытер клинок и отшлифовал с обеих сторон пемзой. Мальчик полировал клинок порошком Эмрила и коровьим маслом, пока тот не начал отливать темно-синим. Теперь пора испытать, насколько он искусен в закаливании.

Слой угля Матиас присыпал четвертью дюйма золы, на золу положил кинжал; он наблюдал, как сталь меняет цвет, и переворачивал клинок с бока на бок, чтобы жар распространялся равномерно. Когда лезвия засветились цветом молодой соломы, он вытащил клинок клещами и погрузил в ведро с влажной землей. Струйки горячего пара завились, распространяя запах, от которого закружилась голова. Так говаривал его дед: в эту первую закалку клинок, рождаясь на свет, нуждается в силе четырех стихий: земли, огня, воды и воздуха. Тогда кинжал будет надежен. Матиас снова разогрел слой угля, присыпал золой, затем снял крышку с ведра конской мочи, приготовленной для второго закаливания. Он раздобыл эту мочу вчера – от самой быстрой лошади в деревне.

– Можно мне посмотреть, Мэтти?

Услышав голос сестры, Матиас на какой-то миг разозлился. Это его работа, его место, место для мужчины, а не для пятилетней девчонки. Но Бритта его обожала. Каждый раз при взгляде на него глаза ее начинали сиять. Она была любимицей в семье. Матиас навсегда запомнил, как два его младших брата умерли в младенчестве, даже не научившись ходить; точнее, он запомнил не их смерть, а горе матери и безмолвное отчаяние отца. И когда он повернулся к сестре, от его злости уже не осталось и следа. Он улыбнулся, глядя на стоящую в дверях Бритту, – ее силуэт казался кукольным в сером свете занимающейся зари. Девочка была в ночной рубашке и в башмаках на деревянной подошве, она обнимала себя за худенькие плечики закоченевшими ладошками и дрожала. Матиас, подойдя к ней, снял куртку и завернул в нее сестру. Он поднял девочку и усадил ее на мешки с солью, сложенные у двери.

– Можешь смотреть отсюда, если только не будешь лезть к огню.

Сделка сомнительная, он понимал, но она не стала возражать.

– А мама с Гердой еще спят? – спросил он.

Бритта закивала.

– Да. Но в деревне лают собаки. Я испугалась.

Матиас прислушался. Верно. Откуда-то из-за холма несся рычащий и гавкающий хор. Он не услышал его за шумом горна.

– Наверное, они почуяли лису, – сказал он.

– Или волка.

Он улыбнулся.

– Волки сюда больше не заходят.

Он вернулся к своему кинжалу; оказалось, клинок остыл уже достаточно, можно его трогать. Он начисто вытер его и снова положил на угли. Ему хотелось раскачать мехи – он любил, когда в углях переливается жизнь, – но если уголь разогреется слишком быстро, это может ослабить сталь, и он не поддался искушению.

– А почему волки сюда больше не заходят?

Матиас легонько постучал по клинку.

– Потому что они нас боятся.

– А почему волки нас боятся?

Края кинжала сделались желтовато-коричневыми, словно шкура оленя осенью. Матиас схватил кинжал клещами и стукнул им еще разок: все верно, цвет держится и становится ярче, лезвие и черенок краснеют, наступает время второй закалки. Он вынул кинжал из горна и погрузил в мочу. Раздалось оглушительное шипение; он отвернул лицо от едкого аммиачного пара и тут же принялся произносить «Аве Мария». Бритта присоединилась к нему на середине, с запинкой выговаривая латинские слова, но он продолжал молитву, не дожидаясь ее, стараясь, чтобы время закалки и молитвы совпали, а потом вынул дымящуюся сталь из едкой жижи, опустил в ящик с золой и утер лоб.

Со вторым закаливанием покончено, и он надеялся, что благополучно. Острота и едкость конской мочи теперь войдут в металл, помогут лезвию всегда оставаться острым. Еще он надеялся, что стремительность, присущая лошади, подарит кинжалу способность быстро достигать цели. Для третьей закалки, самой таинственной, он вынесет раскаленный клинок на густую зеленую траву рядом с огородом и искупает в свежевыпавшей росе. Нет на свете вод чище, потому что никому никогда не увидеть, как они падают, даже если просидеть без сна всю ночь. Эта вода – прямо с небес. Некоторые считают, что роса – это слезы Божьи, которые Господь проливает на детей своих, пока те спят. Через капли холодной росы дух гор войдет в сердце кинжала, который тогда вечно будет служить лишь благим целям. Матиас сунул щипцы для закаливания в угли и раздувал мехи, пока утолщенные на концах щипцы не засветились оранжевым светом.

– Мэтти, почему волки нас боятся?

– Они боятся, что мы станем охотиться на них и убьем.

– А почему мы станем охотиться на них и убьем?

– Потому что они убивают наших овец. И еще потому, что в их шкурах тепло ходить зимой. Поэтому отец носит волчью шубу.

– Наш отец убил волка?

Кристофер в самом деле убил волка, но это был рассказ не для детских ушей. Матиас отер золу с клинка и положил его рядом с огнем. Он понимал, что от Бритты так просто не отмахнуться, но сейчас все внимание необходимо было сосредоточить на кинжале.

– Почему бы тебе не спеть для меня песенку? – сказал он. – Тогда твоя песня станет частью стали, так же как и ты сама, и этот клинок будет не только моим, но и твоим тоже.

– Какую песенку? Скорее, Мэтти, скажи какую?

Он посмотрел на нее, увидел, как зарделось от радости ее лицо, и задумался на секунду: может быть, он обрек ее на вечную связь с этим кинжалом, по крайней мере в ее воображении?

– «Ворона», – ответил он.

Эту песню пела им мать, и Бритта вызвала всеобщее изумление, когда в трехлетнем возрасте научилась играть ее на дудочке. В песне говорилось о принце, превращенном в ворона злобной мачехой, и о принцессе, которая, рискуя жизнью своего единственного ребенка, вернула ему человеческое обличье. Несмотря на череду мрачных событий, все заканчивалось благополучно – правда, Матиас больше не верил этой сказке, как верил когда-то. А вот Бритта до сих пор считала истиной каждое слово. Она запела высоким, дрожащим голоском, и вся сумрачная кузница наполнилась светом ее безгрешной души. Матиас был рад, что попросил ее спеть. Их отец, Кристофер, постоянно говорил ему, что человеку никогда не понять до конца загадки металла. И если клинок, выкованный в метель, отличается от клинка, сделанного при солнечном свете, – а кто станет сомневаться, что так оно и есть? – то разве чудесное пение Бритты может пройти бесследно?

Пока Бритта пела, он совершенно сосредоточился на последнем закаливании. Он взялся за рукоятки щипцов и схватил их раскаленными челюстями кинжал. Он добивался твердости, хотя твердость сама по себе еще не означает силы. Когда весь кинжал стал темно-синим, он застучал по нему молотком, придавая стали еще более темный оттенок. На самом кончике кинжала он оставил кусочек бледно-голубой стали – цвета неба в первое утро нового года. И все время, пока он работал, Бритта пела свою песню, Ворон завоевывал сердце принцессы, а в сердце Матиаса крепла уверенность, что отец действительно будет гордиться его кинжалом. Он сунул перегревшиеся щипцы в воду и взял другие, холодные, снова разложил слой угля, присыпал золой и поместил на него кинжал, подложив под кончик клинка сырой уголь. Когда лезвия сделаются такого же цвета, как волосы их матери, приобретут насыщенный медный оттенок, он вынет кинжал и понесет навстречу росе – и моменту истины. Он смотрел на сталь так, словно от этой полоски металла зависело его место во вселенной, поэтому и не услышал звука, с которым тело Бритты упало на пол. Услышал только, что песня внезапно оборвалась.

Он бросил через плечо:

– Бритта, только не останавливайся сейчас. Мы почти закончили.

Да, оттенки металла менялись, словно рождалось алхимическое золото, но ничто не нарушало молчания; он всем существом жаждал песни, потому что знал, понимал теперь всей душой – ее голосом куется именно этот кинжал, а никакой другой; этот клинок действительно не только его, но и ее тоже, они оба вложили в металл частицы своей души, придавая тем самым клинку благородство. Он отвернулся от горна, все еще удерживая в руках щипцы и ища глазами ее глаза.

– Мы почти закончили! – повторил он.

Он увидел, что Бритта распростерлась на земляном полу.

Голова расколота пополам, словно разбитый кувшин вина. Куртка, которую он на нее накинул, сползла с плеч. Ночная рубашка почернела от похожей на патоку жидкости, ручьями стекающей по светлым соломенным волосам.

А над ней, с безразличным лицом огородника, убившего лопатой крота, стоял коренастый парень с жидкой бородкой, на полголовы ниже Матиаса. Он был замотан в многочисленные драные тряпки, на голове – грязная зеленая шапчонка. У бедра он держал короткий кривой меч, испачканный черной липкой жидкостью с приставшими к ней обрывками волос Бритты. Когда этот парень оторвал взгляд от мертвой девочки, глаза его были холодны, как камни. Его блуждающий взгляд задержался на Матиасе не дольше, чем на наковальне и инструментах. Он пролаял вопрос на незнакомом языке.

Матиас стоял, ссутулившись, перед пышущим жаром горном, но в душе он ощущал лед и пустоту. В нем не осталось воздуха. Не осталось воли. Не осталось ничего – все знакомые чувства покинули его. Какая-то часть разума Матиаса спросила: неужели именно такие ощущения переживает клинок во время закаливания? И он нашел спасение в огне, где кое-что, как он знал, дожидалось его. Он развернулся и взглянул на свой кинжал, увидел, что лезвие приобрело цвет волос их матери: насыщенный медный цвет расползался по краям, подбираясь к темно-синей середине. Он чувствовал, что время последней закалки ускользает от него, а вместе с ним и все волшебство, порожденное им с Бриттой, а значит, и отец не станет гордиться, когда увидит их творение. Матиас не может бросить все просто так. Он сомкнул щипцы на рукоятке кинжала и стряхнул с него угли. Затем развернулся.

Убийца уставился на него. На лице этого оборванного юнца ничего не отражалось, пока он не увидел, что держит в руках Матиас. Пронзивший его ужас выдавал юный возраст убийцы, но не вызывал сострадания. Словно по собственной воле, кинжал рванулся вперед, разрезая на ходу задрожавший воздух. Матиас сделал первый шаг ногами, налитыми свинцом. Второй шаг его заставила сделать ярость, сжимавшая горло. Третий шаг сделала клокочущая в нем ненависть, толкающая вперед и его, и кинжал. Парень выкрикнул что-то на своем языке, и Матиас всадил кинжал ему в живот. Когда он пригвоздил врага к стене, плоть зашипела от прикосновения стали, и вонь горящей шерсти и сала заполнила горло; холодные камни глаз на перекошенном лице полезли от ужаса из орбит. Убийца закричал и выронил меч, схватился за кинжал и снова закричал, потом закричал еще раз, до мяса ободрав ладони о раскаленные докрасна щипцы. Матиас зажал левой рукой рот врага. Он нажимал на щипцы, пока их челюсти не вошли в выпирающий живот, а кончик кинжала не наткнулся на что-то, похожее на кость. Потом он начал молиться:

– Святая Дева, Матерь Божья, помолись за нас, грешных, сейчас и в час нашей смерти…

Горло парня конвульсивно дергалось, выталкивая струйки крови, которая текла Матиасу на пальцы. Он нажал еще сильнее. Кровь хлынула из раздувающихся ноздрей, обожженные до мяса руки цеплялись за щипцы, широкая грудь сотрясалась в непроизвольных судорогах. Свет в выкатившихся глазах начал угасать, судороги слабели.

Матиас ощутил, как что-то изошло из тела и исчезло в безмолвии, от которого у Матиаса по спине прошел озноб. Что-то, что существовало, теперь исчезло. Парень обмяк – Матиас еще никогда не держал такой тяжести. Лицо, уткнувшееся ему в руку, было белым, как у херувима. Полузакрытые глаза стали тусклыми и мутными, словно глаза свиной головы на прилавке мясника. Вот, значит, какая она, смерть, вот что такое убийство.

Матиас произнес:

– Аминь.

И подумал: «Закалка».

Он высвободил кинжал. Клинок до самой рукояти дымился, черный, как грех. Матиас отпустил сложившееся пополам тело и больше не смотрел на него. В далеком лае собак он различал хриплые крики на неведомом языке и вопли ужаса. Бритта лежала в дверях, окровавленная и неподвижная. Из нее тоже ушло что-то, что было в ней прежде. Щипцы у него в руке задрожали, колени тоже. Внутри что-то оборвалось, зрение затуманилось. Он огляделся, ища защиты в том, что так хорошо знал. Горн, инструменты, огонь. Он стер с дымящегося кинжала кровь влажной тканью, но черный оттенок сохранился, и почему-то Матиас знал точно, что клинок останется черным навсегда. Сталь была слишком горяча, чтобы взять кинжал в руку. Он с отвращением думал о том, что может снова пустить его в ход, потому как в перевернувшемся с ног на голову мире он не мыслил себя без своего искусства. Он намочил тряпку в холодной воде и обернул ею рукоятку. Но потом он замешкался.

Из хаоса за дверями кузницы выделялся один голос. Он звучал ближе других, и обращался он к Богу, но не к Его милосердию. Напротив, он взывал к Его гневу и Его мести. Это был первый голос, пробившийся в сознание Матиаса. Голос принадлежал его матери.

Матиас сжал мокрую рукоятку. Жар был терпимый. Последняя закалка сделана не в чистой росе, а в крови убийцы, и если теперь судьба и характер кинжала стали не такими, как он задумывал, то же самое произошло и с ним самим. И подумал он тогда, как часто думал потом: а ведь не возьмись он ковать этот дьявольский клинок, его любимых людей не постигла бы злая участь. Он искал в себе ту душу, с которой проснулся, и не нашел. Он искал слова молитвы, но язык отказывался шевелиться. Что-то было отнято у него, о существовании чего он и не подозревал, пока оставшаяся зияющая пустота не начала тоскливо взывать к нему. Но то, что ушло, – ушло, и даже Господь Бог не смог бы его вернуть. Гнев матери потряс Матиаса. В гневе, не в раскаянии, решила она принять смерть. Ее ярость призывала его. Он подошел к двери, остановился, чтобы накрыть Бритту своей курткой. Бритта хотя бы умерла такой, какой была, с песней на устах, с радостью созидания в сердце. В кинжале рядом с дьяволом присутствовал и ангел. Ангел забрал Бритту с собой. А Матиас взял с собой и ангела, и дьявола.

Он вышел в холод. Пар поднимался от черного кинжала, зажатого в кулаке, словно в кузницу вел подземный ход из самого ада, а сам он был демоном-убийцей, только что пришедшим на землю. Во дворе было пусто. В небесах над горной грядой висело окрашенное багровым цветом облако. От деревни тянулись к небу струйки дыма, а вместе с ними – крики отчаяния и языки огня. Он пошел по камням, больной от страха. Страха перед тем, что негодяи могут сделать с матерью. Страха стыда. Трусости. Осознания того, что ему ее не спасти. Страха перед той тьмой, которая поселилась теперь в его душе. Но вместе с тьмой пришла необузданная сила, не знающая ни компромиссов, ни колебаний.

«Окунись в меня», – требовала темнота.

Матиас развернулся и посмотрел на кузницу. Впервые в жизни он увидел в ней грязную каменную лачугу. Грязную каменную лачугу, где лежало тело его сестры, где лежал труп человека, которого он убил.

«Как клинок в закалку, окунись в меня».

В кухне маленькая Герда лежала, скорчившись на камнях очага. Черты ее лица были искажены растерянной гримасой, мутная лужа крови дымилась среди углей. Матиас распрямил ее тонкие ручки и ножки, опустился на колени, поцеловал ее в губы и накрыл тело сестры одеялом, под которым она спала. Он окунулся в темноту. Дверь в противоположной стене разгромленной комнаты болталась на одной петле. Он подошел ближе и заметил деревенского священника, отца Георгия, которому помогал в алтаре воскресными утрами. Отец Георгий кричал на невидимых нападающих, подняв обеими руками распятие. Приземистый человек ударил его по шее, и отец Георгий упал. Матиас подошел ближе. Что это за человек, если он способен убить священника? Затем Матиас замер и отвернулся, его разум отказался принимать то, что он увидел.

Он заморгал, хватая ртом воздух, и невозможное видение вернулось. Обнаженное тело матери, бледные груди и крупные темные соски. Белый живот, волосы между ног. От стыда все в нем перевернулось, его охватило желание бежать. Через двор, за кузницу, в лес, где его никогда не найдут. Но темнота, ставшая теперь его единственным проводником и наставником, заставила его развернуться и посмотреть еще раз.

Лошадь, утыканная стрелами, умирала, лежа на боку. Она мотала крупной головой – глаза ее дико вращались над розовой пеной, лезущей из ноздрей. Возле распростерся кто-то из деревенских, тоже пронзенный стрелами, словно в полете, а рядом с ним в луже крови лежал отец Георгий. Кинутая на тело лошади, будто на какое-то непристойное ложе, лежала мать. Ее медные волосы разметались по сторонам – она отбивалась от четырех бранящихся мужчин, пытающихся держать ее за руки и за ноги. Ее озябшее, мраморно-белое обнаженное тело все покрылось царапинами и синяками от хватавших ее грубых пальцев. Лицо искажено. Оскаленные зубы окровавлены. Пронзительно-синие глаза метали молнии. Она не видела Матиаса, и, хотя часть его существа жаждала, чтобы эти дикие синие глаза нашли его, он понимал: если мать узнает о его присутствии, это знание лишит ее силы сопротивляться, а яростное сопротивление было последним даром матери сыну.

Один из них ударил ее по голове, заорал ей в ухо, она обернулась и плюнула ему в лицо – слюна ее была красной, с кровью. Пятый человек стоял на коленях между ее ногами, спустив штаны. И все они орали – друг на друга, на нее – на своем пронзительном незнакомом языке. Один из них ковырял пальцем в носу. Они насиловали женщину, вытащенную в полусне из постели, но ухватки у них были как у пастухов, вытаскивающих увязшую в болоте корову: они размахивали руками, сыпали проклятиями, ободряюще орали и давали советы; они не сознавали творимого зла, на их лицах не отражалось ни стыда, ни жалости. Негодяй, стоявший на коленях, потерял терпение, потому что она упиралась коленом ему в грудь и не давала войти в себя. Он выхватил из сапога нож, толкнул ее назад, прицелился и всадил нож ей в сердце. Никто не пытался его остановить. Никто не стал возмущаться. Мать замерла, голова ее запрокинулась. Матиас хотел зарыдать, но весь воздух застыл у него в груди. Негодяй бросил нож, потянулся рукой себе в промежность, сунул в ее тело что-то жесткое и начал двигаться взад-вперед. Должно быть, кто-то из них сказал что-то смешное, потому что все захохотали.

Матиас сдержал слезы, которых не заслужил. Он не смог спасти сестер. Он не оправдал надежд отца. Тело матери осталось на поругание скотам. Один он уцелел, бездомный, бессильный и потерянный. Он очнулся, поняв, что воткнул острие кинжала себе в ладонь. Кровь казалась особенно яркой по сравнению с грязной коркой, покрывавшей пальцы. Боль была настоящей и пронзительной, от нее прояснилось в голове. Мать отказала им в том, что они хотели заполучить даже больше, чем ее плоть, – ее поражение и унижение. Ее поруганную гордость. Желание оказаться рядом с ее душой охватило Матиаса. Желание умереть и в смерти обрести единение с ней, связь, которая казалась ему более ценной, чем сама жизнь. Он прижал кинжал к руке так, чтобы его не было видно. Не испытывая ненависти – хотя клинок до сих пор был теплым, его кровь была холодна, – он погрузился в жестокость, требуя себе свою долю.

Первый насильник дернулся и застонал в животном спазме; остальные одобрительно заворчали, и он поднялся на ноги и покачнулся, путаясь ногами в спущенных штанах. Второй скот опустился на колени, чтобы войти в его мать, а оставшиеся трое щупали ее груди и бедра, возбуждая себя в ожидании своей очереди. Все, кроме второго, посмотрели на Матиаса. Они увидели перед собой всего лишь испуганного ребенка. Со стороны деревни доносился топот копыт – этот звук беспокоил их гораздо сильнее. Зато Матиаса он совершенно не волновал. Тьма залила его изнутри, и он ощутил себя свободным.

Он окунулся во тьму.

После молота и клещей кинжал казался тонким, как бумага, но Матиас дважды проткнул им спину первого насильника, словно его ребра были сделаны из соломы. Негодяй вздохнул; штаны сползли ему на лодыжки. Он упал на четвереньки, выставив голый зад, и уперся взглядом в землю между собственными локтями, дыша тяжело, как измученный жарой пес. Матиас пинком сбил его в грязь и снова окунулся в темноту.

Второй враг возился между разведенными в стороны ногами матери. Он знал, что ему нечего опасаться, пока Матиас не сбил с его головы шапку, не схватил его за волосы и не оттащил назад. Матиас успел заметить в его глазах недоуменное и обиженное выражение, как у ребенка, у которого внезапно отобрали банку с вареньем. А потом он всадил кинжал в повернутую к нему щеку, выдернул и всадил снова. Глаз врага выпучился, выпрыгнул из глазницы и закачался на ниточке. Поднимая и опуская руку – словно работая кузнечным молотом, – он превратил это детское лицо в сплошную рану. Его сжатый кулак пачкался о вопящую маску каждый раз, когда кинжал натыкался на зубы, на язык, на кость. Он снова и снова пронзал дрожащие ладони, которые выставил перед собой враг, пытаясь защититься.

Матиас остановился и стал хватать ртом воздух – он забыл, что нужно дышать. Поглядел на оставшихся трех дьяволов: оказалось, они смотрят на него, разинув рты. Беззвучный крик вылетел из горла Матиаса: сейчас он был больше животным, чем эти твари. Он отшвырнул завывающего ослепленного человека в грязь. Оставшиеся трое попятились, отступая вдоль тела лошади, один из них пришел в себя, достал из-за спины лук. Дрожащей рукой потянул из колчана стрелу, но та упала на землю. Матиас отвернулся и посмотрел на мать, безумие оставило его. Он опустился на колени, взял ее руку и прижал загрубевшие от работы пальцы к своей щеке. Пальцы были еще теплые, и надежда ножом уколола его сердце. Он поглядел на мать, но ее синие яростные глаза смотрели невидящим взглядом. Матиас задыхался, вжимаясь лицом в ее ладонь. Топот копыт ударял прямо в уши, но ничто в мире не заботило его. От этого мира он хотел лишь одного – прикосновения руки матери.

Его голова дернулась от грохота, похожего на раскат грома. Негодяй, пытавшийся зарядить лук, рухнул на землю. Череп его треснул, серая жижа потекла ему на плечи, когда он свалился. Двое уцелевших насильников упали на колени среди струй синего дыма, забормотали как безумные и стали бить лбами в грязь.

Матиас обернулся, и перед ним предстало невиданное зрелище.

Человек, который был больше похож на бога, восседал на сером арабском жеребце; в струйках белого пара, вырывающегося из ноздрей животного, оба, и конь и человек, казались сказочными призраками. Всадник был молод, горд и темен лицом, с высокими тонкими скулами, с бородой, похожей на наконечник копья. На нем был багровый кафтан, подбитый и украшенный соболиным мехом, широкие красные штаны и желтые сапоги, по снежно-белому тюрбану рассыпаны бриллианты, вспыхивающие от каждого движения. На поясе висел кривой меч, рукоять и ножны которого казались живыми от мерцающих на них драгоценных камней. В руке он держал дымящийся длинноствольный пистолет, инкрустированный серебром. Он глядел своими карими глазами в глаза Матиаса, и в его взгляде читалось что-то похожее на восхищение и даже нечто большее. Матиасу показалось – хотя этого никак не могло быть, – что в глазах незнакомца сквозит любовь.

Всадник не отводил карих глаз, а Матиас не моргал. И в этот миг душа всадника и душа мальчика потянулись друг к другу и переплелись, по причине, которой никто не мог объяснить, и с силой, которой никто не мог противостоять, потому что такова была воля Господня.

Со временем Матиас узнал, что воин этот был капитаном Сари Бейрака, самого древнего и доблестного отряда воинов султана, и что зовут его Аббас бен-Мюрад. Потому что он все-таки просто человек. Человек, в чьем сердце не было и следа злобы.

Позади капитана остановились еще два багровых всадника. На улице за их спинами жители деревни тушили пожар, отчаянно метались взад-вперед, вытаскивая из домов пожитки, спасая из огня детей и стариков. Пробиваясь, как сквозь стадо овец, дюжина других красных всадников древками копий и кнутами быстро усмирила мародерствующих солдат. Аббас убрал пистолет в притороченный к седлу чехол. Он посмотрел на лежащее поперек лошади обнаженное и растерзанное женское тело. Снова поглядел на Матиаса и заговорил. Он говорил не на том языке, на каком говорили те дьяволы, и, хотя Матиас не знал слов, он понял вопрос.

– Это твоя мать?

Матиас глотнул и молча кивнул.

Аббас увидел кинжал у него в руке, заметил прилипшую к телу, пропитанную кровью рубаху. Аббас поджал губы и покачал головой. Он поглядел поверх Матиаса, и Матиас обернулся: первый негодяй, которого он ткнул кинжалом, лежал неподвижно. Второй, полуголый, корчился в грязи, ослепленный, лишенный лица, и скулил от жалости к себе, шевеля разорванными губами. Аббас махнул рукой. Один из сопровождавших его всадников выехал вперед, вытащив меч; Матиас в восхищении уставился на безупречный дамасский клинок. Всадник остановился над хнычущим негодяем, наклонился вперед. Узорчатый меч взлетел, опустился почти беззвучно, и окровавленная голова покатилась в канаву.

Аббас подъехал к Матиасу поближе и протянул руку.

Матиас выпустил руку матери, вытер кинжал об рукав, снял с рукояти тряпку, вытер и рукоять. Взял кинжал за кончик и протянул Аббасу. Он не ощущал страха. Когда Аббас коснулся оружия, его брови изумленно поднялись. Он плашмя положил кинжал на ладонь, и его удивление усилилось. Матиас понял: это потому, что сталь еще не остыла. Аббас указал на кинжал.

– Твоя работа?

И снова Матиас понял вопрос, хоть и не понял слов. Он кивнул. И снова Аббас поджал губы. Он подъехал к дому, подался вперед в седле, вогнал кинжал на три дюйма в щель между косяком двери и стеной и с силой надавил на рукоять. Матиас вздрогнул, когда кинжал согнулся – согнулся гораздо сильнее, чем осмелился бы согнуть его он сам, рукоять пошла почти параллельно стене, – и страх пронзил его до кишок, что сейчас сталь треснет, но сталь не треснула. И когда Аббас отпустил рукоять, клинок принял прежнюю форму. Аббас выдернул кинжал, еще раз осмотрел его, взглянул на Матиаса. Они оба знали, что мальчику удалось выковать настоящий шедевр. Затем кинжал исчез в складках капитанского доломана, и Матиас понял, что больше никогда его не увидит.

Аббас отдал несколько приказов, Матиас проследил, как второй его лейтенант развернул коня и ускакал. Первый лейтенант, который так и не вложил в ножны дамасский меч, шагом подъехал к двум стоящим на коленях насильникам – тем, чья похоть так и не была удовлетворена. Они бормотали, умоляли, кланялись; он тычками заставил их пуститься бегом по улице, подгоняя уколами меча в спину.