Текст книги "Религия"
Автор книги: Тим Уиллокс
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)
Лазаро попросил Карлу остаться рядом с ним, пока он будет объявлять приказ в главной палате, поскольку ее присутствие, сказал он, вдохновит людей сильнее, чем его слова. Та готовность, с какой покалеченные люди пытались подняться с постелей, тронула их обоих почти до слез, а когда они повторили слова великого магистра для раненых, сплошным ковром устилающих площадь и даже прилегающие к ней улицы, ответ людей был таким же скорым. Пока собирали обмундирование, Лазаро сдерживал порывы добровольцев, чтобы сохранить какое-то подобие порядка, поскольку волнение грозило обессилить их раньше, чем они окажутся на месте. Карла с Ампаро были в числе тех, кого отправили собирать шлемы, и вот здесь, а не во время речи, чувства нахлынули на Карлу.
Они с Ампаро обогнули арсенал, и Карла оказалась перед курганом ничьих стальных шлемов. Их были тысячи, сложенные у стены в кучу, которая была в три раза выше ее роста, будто бы это был какой-нибудь грубый языческий памятник павшим. Многие шлемы были во вмятинах, испачканные кровью, стаи жирных синих мух с гудением кружились над кучей, словно оберегая это омерзительное сокровище. В госпитале Карла привыкла видеть перед собой вереницу несчастных людей, но она не задумывалась о чудовищности потерь, наглядно представленной здесь. За горой шлемов в таком же огромном количестве были сложены копья и короткие мечи. Пара монахов прикатила двухколесную тачку, которую они помогли наполнить до краев грохочущими доспехами и оружием. Монахи покатили тачку в сторону площади. Когда Ампаро, безмолвная и лишившаяся силы духа, хотела пойти за ними, Карла взяла ее за руку и удержала.
– Ампаро, Матиас собирается уехать с острова этой ночью. – Она сомневалась, что эта ночь настанет, но сейчас было как раз подходящее время сообщить о грядущем побеге.
Ампаро подняла на нее глаза.
– Как?
– У него есть лодка, спрятана где-то на берегу, и он проведет нас через турецкие позиции. Ты ведь была бы рада поехать с нами обратно в Италию, домой?
– С Тангейзером? И с тобой? Ну конечно! – Она начала было улыбаться, но в итоге нахмурилась. – А что будет с Бураком?
– Тебе нужно спросить у Матиаса.
– Бурак не сможет отправиться с нами?
У Карлы не хватило духу покачать головой.
– Тебе нужно спросить Матиаса.
Ампаро развернулась и побежала к конюшням. Карла хотела броситься за ней, но затем рассудила, что Ампаро будет в большей безопасности в конюшне, чем рядом с местом сражения. И она хотя бы будет точно знать, где ее искать. Карла вернулась в госпиталь, чтобы помочь собраться отряду увечных и хромых.
Несмотря на их рвение, большинство калек так и не добрались до места боевых действий, многих разве что можно было перенести туда на носилках и плашмя уложить в пролом. Несколько человек умерли от одного только усилия, потребовавшегося им, чтобы встать, – ослабленный организм не выдерживал напряжения, и они падали там, где стояли. Других подвели легкие, настолько истерзанные дымом, что они так и не смогли подняться. Те, у кого были серьезные ожоги, а таких было множество, вообще не могли пошевелиться. Тем не менее набралось приблизительно три сотни или около того добровольцев, достаточно крепких, чтобы как-то передвигаться. Они помогали друг другу натянуть накидки и перебирали шлемы, подыскивая подходящий размер. Они перевязывали кушаками и поясами недавно зашитые раны. Они делали себе костыли, используя древка копий, лопаты, обломки досок, оставшихся от разрушенных домов. Они висли друг на друге, на монахах и хирургах, поддерживавших их. Они проделывали все это без суеты, с практической основательностью крестьян и простых солдат. В своих испачканных кровью, измятых шлемах и алых накидках с нашитым на груди белым латинским крестом они были похожи на останки разгромленной армии крестоносцев, восставших из могил Утремера, либо на аллегорию безграничной глупости. Молодой мальтиец, из-за ожогов лишившийся зрения, схватил Карлу за руку. Он отпрянул и стал умолять о прощении, когда понял, что перед ним женщина. Он напомнил ей ее первого пациента в этом госпитале, Анжелу, человека без лица и без рук. Она сама взяла юношу за руку.
Батальон увечных выступил с госпитальной площади, и Лазаро повел их прямо туда, где ревели пушки. Он начал петь на простую мелодию псалом Давида высоким, чистым, дрожащим голосом, который надрывал Карле сердце. Еще один монах подхватил песню, вторя Лазаро октавой ниже, третий присоединился контрапунктом, за ним четвертый, пятый; это пение, похожее на пение херувимов, подняло дух раненых и повлекло их вперед, навстречу последней битве.
Город рушился вокруг них, пока они шли. То тут, то там падала стена, когда ядро, выпущенное из турецких кулеврин, достигало цели. Под обломками осталось несколько человек из этой ковыляющей процессии, но никто не дрогнул. Карла видела, как какие-то пожилые женщины, когда они проходили мимо, упали на колени, они плакали, причитали, прижимали к растрескавшимся сморщенным губам распятия, четки и иконы с изображениями святых. Время от времени кто-нибудь из несчастных оступался и падал, когда его раны давали о себе знать, иногда он поднимался, иногда оставался лежать, но монахи из госпиталя – теперь точно такие же, как и их собратья, монахи-воины – не замедляли хода, не прерывали пения, потому что и они шли и пели ради спасения Священной Религии.
Они достигли участка искореженной земли на границе того, что некогда было городом, и перед их глазами развернулась картина исходящего криками безумия.
Над краем стены, за которую велся спор, поднимались густые столбы порохового дыма: с верхнего яруса осадной башни, от артиллеристов, взгромоздившихся на кронверк, от вертящихся зажигательных снарядов и мушкетных залпов. Желтые полотнища греческого огня взметались к небу, плясали над рвом за громадной брешью в стене. На фоне этих ослепительных всполохов Карла разглядела силуэты сражающихся рыцарей, содрогающиеся и кривящиеся в пекле, будто ночной кошмар безумца, и собирающих у многоцветной толпы дань конечностями и головами. Между солдатами мелькали силуэты мальтийских женщин, утирающих пот и отбрасывающих длинные волосы, выпадающие из-под шлемов. Орудуя короткими мечами и пиками, они проползали между рядами воинов. Они волочили за собой бадьи с «хлебом и вином от Господа», и они склонялись над ранеными мусульманами, чтобы добить их ножами, словно амазонки, явившиеся во плоти из древнего мрачного мифа о страшной мести.
Где-то в самом средоточии этого бредового мира сражался и Матиас. Там, на посту Кастилии, где взлетали кровавые фонтаны, брызгая на стальные доспехи с таким звуком, будто жарится сало. Где раненые сцеплялись с другими ранеными, чтобы прикончить друг друга голыми руками и зубами, где они подминали под себя друг друга, как чудовищные твари, живущие в бурлящей воде. Где люди хлопали огненными крыльями в припадке исступления. Где воздух колыхался от ружейных выстрелов и звона стали, от криков умирающих, от криков ярости, от проклятий, от горячих просьб и безумного хохота. Где над оглушительным безумием священной войны возносился и опадал спокойный голос возглавляемого Лазаро хора. Где – как молила Карла – Матиас должен выжить.
Неудержимый хаос правил на поле боя. Карла никак не могла понять, в чем здесь смысл, увидеть, на чьей стороне перевес. Она пошла вслед за остальными, когда Лазаро повел отряд раненых к лестнице в стене. Они разошлись по стене налево и направо, растянувшись вдоль парапетов на посту Франции, на посту Оверни и Италии. Некоторые несли аркебузы, порох и пули. Те, кто был в силах, спустились по лестнице и ринулись в рукопашную, где, как видела Карла, тут же и погибли. Алые накидки оставшихся были видны через амбразуры, безжалостное солнце сверкало на их шлемах. Турецкие мушкетеры осыпали их градом пуль, и, хотя многие из раненых упали, те, кто остался стоять, не дрогнули. Если они сумеют принять пулю на себя, считали люди на стене, значит, они погибнут не напрасно.
Карла довела слепого юношу до места и спустилась по лестнице. Если она вернется в госпиталь или же отправится искать Ампаро, никто и не подумает ее остановить. Но общее волнение призывало Карлу: она тоже должна была принять участие в битве. Карла не собиралась убивать, однако же она в первый раз ощутила, насколько сильно воздействуют чары войны. Она увидела рядом с бочонком воды ведро и побежала к нему.
* * *
Траурные звуки мусульманских горнов задрожали в затянутых дымом сумерках и замолкли. В свете ярко-красного, клонящегося к горизонту солнца скорбные вытянутые тени падали на равнину Гранд-Терре. Эти тени отбрасывали остатки отступающей турецкой армии, которые устало тащились по черной, кишащей мухами окровавленной земле, будто охромевшие беженцы разоренного монастыря. Они не осмеливались обернуться назад. За спиной у них, брошенные на произвол судьбы, оставались огромные стонущие горы раненых и умирающих, которые шевелились и дергались, словно какие-то фантастические многоногие чудовища, сраженные болезнью. Женщины, с головы до пят покрытые запекшейся кровавой коркой, бродили среди запустения в умирающем дневном свете, шепча мстительные проклятия и перерезая им глотки. На разрушенных стенах у них над головой не было ни одного человека, кто радовался бы, только человекоподобные пугала, слишком измученные, чтобы просто осознать, что они до сих пор живы.
Капеллан прозвонил в колокольчик, призывая на молитву к Пресвятой Богородице. Звук колокольчика эхом разнесся над оскверненной землей, словно набат, который должен призвать грешников в Последний день. Истерзанные остатки гарнизона опустились на колени посреди грязной жижи. Клубы едкого тумана поднимались от луж греческого огня, проплывая над головами. Воины снимали шлемы, клали их рядом с собой на землю и осеняли себя крестами. И среди этого приглушенного, полного призрачных теней мрака и гнусности их осипшие голоса подхватывали песнопение и рефрен.
Angelus Domini, nuntiavit Mariae
Et concepit de Spiritu Sancto.
Славься, Мария, благодати полная, ибо с тобой Господь.
Благословенна ты между женами и благословен плод чрева твоего,
Иисус.
Дева Мария, Матерь Божья, помолись за нас, грешных,
Сейчас и в час нашей смерти.
Помолись за слуг Господних.
Да свершится по слову Твоему.
Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus…
Уступая жалобам своего больного колена, Тангейзер оперся на меч и опустился на колени рядом с Борсом, скорее от изнеможения, чем из благочестия, и он подозревал, что не им одним движет подобный мотив. Борс молился с закрытыми глазами, и Тангейзер не стал тревожить его, пока продолжалась молитва.
– И слово было – Бог.
– И поселился среди нас.
Тангейзер забормотал с остальными:
– Ave Maria, gratia plena, Dominus tecum. Benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Jesus. Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, et in horamortis nostrae.
– Помолись за нас, Святая Матерь Божья.
– Чтобы мы были достойны обетовании Христа.
Молитва принесла ему утешение, и какой-то миг он был счастлив, что принадлежит чему-то большему, чем он сам. Но он тут же напомнил себе, что мало чести принадлежать к ряду покойников или же к сообществу безумцев. Его служба Религии окончена. Этой ночью турки будут сидеть у своих костров и размышлять, не задавая вопросов, о непостижимости воли Аллаха. Они будут ухаживать за своими ранеными соотечественниками, помогая всем, чем смогут. Они будут ужинать, стараясь держаться подальше от темноты, как стараются обычно все люди, перенесшие подобное потрясение. И под прикрытием этой самой темноты Тангейзер сбежит. Эта мысль придала новых сил его ноющим конечностям. Молитва Пресвятой Богородице подходила к завершению.
– …пролей, молим тебя, Господи, милость твою на наши сердца, ибо мы те, кому возвестил ангел о Воплощении Христа, Сына Божьего, да послужат страсти Его и крест к вящей славе Его Воскрешения. Через Иисуса, Господа нашего.
– Аминь.
Борс открыл глаза и посмотрел на Тангейзера с неприкрытым изумлением, словно законы Вселенной вдруг изменили заведенному порядку, чтобы позволить ему продлить существование. Он выглядел так, будто только что извалялся в отбросах на скотобойне, но опасных ран не было. Тангейзер кивнул ему.
Борс положил руку на плечо Тангейзера и, опираясь на него, поднял на ноги собственную закованную в железо тушу. После чего протянул Тангейзеру руку и поднял на ноги его. Он посмотрел вверх, посмотрел вниз, в ров, на дымящееся поле боя. Оставшиеся в живых поднимались с колен с озадаченными лицами, словно теперь, когда больше не нужно было убивать, они вдруг лишились смысла жизни. Некоторые озирались по сторонам, высматривая офицеров, чтобы услышать приказ. Некоторые молча глядели на разоренную землю, будто бы опасаясь, что ночная тьма лишит их того, что они видят. Другие так и продолжали стоять на коленях и рыдали, хотя Тангейзер так и не смог понять, от стыда или облегчения.
– Господи, – сказал Борс. – Господи. Да если на ногах осталось хотя бы четыре сотни, я приму ислам, сделаю себе обрезание и все прочее. Помоги нам, Боже, если они снова явятся завтра.
Тангейзер поглядел на холмы на юге, где до сих пор над останками легионов развевалось знамя пророка. В багровеющем небе над головой засиял полумесяц, словно сам космос решил поглумиться над символом Османской империи. Тангейзер отвернулся и покачал головой.
– Сомневаюсь, что они придут, – сказал он. – Рано или поздно придут, это верно, но только не завтра.
– А почему? Посмотри вокруг. Они запросто смогут взять город к завтраку.
– Они воспринимают удары судьбы, подобные этому, одним-единственным образом. Это не просто поражение. Это знак от Аллаха. Они не станут швырять его обратно Ему в лицо. – Тангейзер стянул перчатки и поковылял к бочонку с водой, Борс пошел за ним следом. – Кроме того, завтра мы будем уже далеко, и единственного, чего нам предстоит опасаться, – это морской болезни.
Он раздвинул плечами собравшуюся вокруг бочонка с водой толпу, зачерпнул полный шлем и вылил себе на голову. Его доспехи задымились. Скоро он сможет выбросить проклятые доспехи ко всем чертям; эта мысль приободрила его. Он мысленно велел себе найти время, чтобы помокнуть в любимой бочке. Тангейзер снова наполнил шлем и вылил несколько пинт воды себе в глотку. Вода была такая горячая, что впору заваривать чай, но главное, она была мокрая. Он передал то, что осталось, Борсу, который тоже утолил жажду.
– Ты готов пуститься в путь? – спросил Тангейзер.
Борс вернул ему шлем и утер губы.
– Я никогда не говорил ничего такого, но я тоже сыт по горло. Так что я хочу поехать с тобой.
– Отлично. Только никаких прощаний. Мы заберем свои вещи и женщин, и поминай как звали. Луна к полуночи сядет, а рога Тельца укажут нам путь. Но сначала надо поесть, я умираю с голоду.
– Вон там бадья с едой, – сказал Борс.
– Вот спасибо, лично я буду есть в оберже.
– Если Никодим еще жив и у него остались на месте все пальцы.
– Если нет, – заметил Тангейзер, – ты и сам приготовишь.
Он еще раз посмотрел в сторону бадьи с хлебом и вином и увидел Карлу. Она стояла на коленях, закрыв лицо руками, но это была точно она. Вроде бы не ранена. Во всяком случае, он очень надеялся. Тангейзер поспешно подошел к ней и опустился рядом на корточки.
– Карла?
Она уронила руки и посмотрела на него. Лицо у нее было испачкано грязью. Взгляд ясный. Руки ободраны веревками. Тангейзер кивком указал на бадью.
– Так, значит, это у вас семейное занятие, – произнес он.
Карла поглядела на бадью озадаченно, и его острота пропала даром, не оцененная. Слезы навернулись ей на глаза. Она сказала:
– Вы живы.
– У меня осталось слишком много невыполненных обязательств.
Слезы хлынули у нее из глаз, она обхватила его руками за шею. Острая боль пронзила ему колено, и он ухватился за бадью, чтобы не свалиться. Тангейзер стиснул зубы и поднялся на ноги вместе с ней, повисшей у него на шее. Он погладил ее по спине, чтобы утешить. Ее живая плоть с таким восторгом отозвалась на его прикосновение, что он сам едва не заплакал.
– Ну хватит, хватит, – сказал он, приходя в замешательство. – Всех нас вымотал сегодняшний день.
Карла еще несколько раз всхлипнула, Тангейзер ждал. Он мотнул головой Борсу, и тот удалился на почтительное расстояние. Карла сумела взять себя в руки и вытерла слезы, размазывая грязь по щекам. Тангейзер вынул красный шелковый шарф из-за щитка своего мориона. Он выжал из шарфа пот и вытер ей лицо. Карла никак не протестовала.
– Вижу, вы не послушались моего совета, – сказал он. – Собственно, как я и ожидал. Это вы помогали раненым подняться на стену?
Она кивнула.
– Почти все они мертвы.
– Значит, все мы в долгу перед ними, и тем меньше стоит печалиться. А где Ампаро?
– Когда я видела ее в последний раз, она направлялась к конюшням навестить Бурака.
– Мне что, нужно заковать вас в кандалы, чтобы вы не разбегались?
Карла выдавила неуверенную улыбку.
– Я схожу за ней, – сказал Тангейзер. – А вы с Борсом пока возвращайтесь в оберж. Впереди нас ждет трудная дорога, вам необходимо набраться сил.
– Так, значит, мы все-таки уходим этой ночью?
Он ответил, усмехнувшись:
– Наденьте по такому случаю ваше красное платье.
Она заморгала и посмотрела на него так, словно он предложил ей пойти голой, что было недалеко от истины. Чтобы смягчить впечатление от своей эксцентричной просьбы, он прибавил:
– И плащ, чтобы защититься от ночной прохлады, и еще какие-нибудь крепкие туфли, если у вас они есть. – Он взял ее за руку и повел в город. – Может быть, я и недостоин обетовании Христа, зато то, что я обещал вам и вашему сыну, я твердо намерен исполнить.
* * *
Воскресенье, 2 сентября 1565 года
Калькаракские ворота – Гува
Восточный отрезок стены, выходящий на залив Калькара, был самым укрепленным участком из всей фортификации, а гарнизон был настолько измучен за прошедший день, что путь к свободе лежал перед ними, никем не охраняемый. Блокгауз был пуст, ни одного часового. Заступив на пост на бастионе Англии над воротами, а затем покинув его, они обеспечили себе открытую дорогу к холмам. Миновала полночь – они задержались немногим дольше, чем планировал Тангейзер, – женщины поспали пару часов, восстанавливая силы, а он сам воспользовался моментом и побеседовал с Ла Валлеттом о дальнейших возможных действиях врага, сведя, таким образом, к минимуму вероятность, что его вызовут к великому магистру под утро. Борс вошел под арку надвратной башни с воротом в руках и приподнял железную опускную решетку.
Сложнее всего оказалось уговорить Ампаро оставить Бурака. Тангейзер заверил ее, что ни одно живое существо не находится в большей безопасности. Его очевидная красота и монгольская кровь не позволят ни одному человеку в здравом рассудке обидеть его, в особенности туркам, для которых он будет дороже любого человека, христианина или мусульманина. После нескольких последних слезных истерик он вывел Ампаро из конюшни и повел в оберж. Она не проявила ни малейшего сочувствия к его собственному плачевному состоянию, но он уже успел понять, что женская нежность – явление избирательное, если не сказать беспорядочное.
И вот теперь они пробрались под поднятой решеткой в надвратную башню, после чего Борс убрал ворот, ставя решетку на место, Тангейзер подпирал решетку своим ружьем, пока пролезал Борс. Когда он убрал ружье, раздался грохот зубчатых колес и падающих противовесов, заточенные прутья решетки ударили по камню. Звук показался им громким, но он не мог разнестись далеко. Все они переглянулись: теперь пути назад для них не было.
– Alea jacta est,[113]113
Жребий брошен (лат.).
[Закрыть] – шепотом произнес Борс.
То, что Борс вдруг блеснул знанием классического языка, встревожило Карлу. В свете факелов она казалась изможденной, но все-таки ей доставало сил держать свои страхи в узде. Тангейзер ободряюще кивнул ей. Ампаро, примирившаяся с судьбой Бурака, вела себя так, словно ее вывели на воскресную прогулку. Тангейзер поднял факел, который был им нужен, чтобы разобраться с запорами боковой калитки, и горящие частицы нефтяного спирта и смолы посыпались на каменные плиты. Широкий коридор осветился до кровавого угла, где врагов можно было уничтожать через опасную дыру в потолке. Тангейзер повел их дальше.
Несмотря на все перипетии кровопролития, какие ему довелось пережить за время службы, в том числе и кровавые ужасы этого долгого дня, Тангейзер не помнил, чтобы его сердце билось раньше, как барабан. Он удивлялся, что остальные не слышат его стука. Он никак не мог назвать разумной причины, какая могла вызвать такое сердцебиение, и это все сильнее выводило его из себя. Тангейзер поглядел на Борса, выяснить, сработало ли и его шестое чувство, но тот казался совершенно безмятежным. Когда они проходили под опасной дырой в потолке, Тангейзер невольно начал принюхиваться, не пахнет ли маслом или греческим огнем, запальными фитилями или людьми, но коридор над ними оказался совершенно пустым, и сердце стало колотиться потише. Шли они налегке – не считая фляг с водой и сумок за спиной у Борса, которые были набиты опиумом и таким количеством драгоценных камней, что ими можно было бы заплатить выкуп хоть за императорского сына. Карла, уступив просьбе Тангейзера, несла в узелке красное платье – во всяком случае, так она сама сказала ему. Матиас, как никто другой, был настроен прихватить с собой виолу да гамба и с большой неохотой был вынужден оставить ее. Они дошли до конца коридора. Перед ними поднимались Калькаракские ворота.
Тангейзер держал факел, помогая Борсу разобраться с многочисленными засовами и запорами, удерживавшими калитку. Они уже расправились с половиной, когда Тангейзер схватил Борса за плечо, останавливая его, и прислушался к тому, что происходит в проходе за ними. Петли опускной решетки были отлично смазаны, они сами смазали их этим вечером, но сомнений не было – он услышал легкий скрип, когда решетку потянули, открывая.
– Ты сможешь закончить в темноте? – спросил Тангейзер.
Борс взялся за последние засовы.
– Попробую, – сказал он и продолжил работу.
Сбоку от ворот была пристроена ниша для часового. Тангейзер, не церемонясь, затолкнул в нее Карлу с Ампаро и жестом велел им молчать. Он развернулся и выбросил факел. Факел пролетел под аркой и приземлился, выбросив фонтан искр, под дырой в потолке прохода. Тангейзер развернулся обратно, взял ружье и опустился на одного колено. С учетом его пистолета за поясом и длинного мушкета Борса, у них три выстрела. Тангейзер не собирался убивать какого-нибудь несчастного часового, который нечаянно натолкнулся на них: если у того имеется хоть капля здравого смысла, они договорятся с ним. У него за спиной брякнули засовы. Борс заворчал, и калитка скрипнула. Порыв свежего морского ветра долетел до них с залива.
– Готово, – сообщил Борс.
– Погоди, – сказал Тангейзер.
Он услышал шаги за углом, увидел неровное мерцание второго факела.
В пятно света вышел Никодим. Он был без оружия.
Тангейзер со вздохом облегчения опустил ствол. Никодима они возьмут с собой. Наверное, с этого и надо было начинать. Но вот вопрос: он просто шел за ними следом или кто-то рассказал ему об их побеге? Тангейзер поглядел на Борса, который, стоя в тени, нянчил свой мушкет.
Борс пожал плечами.
– Я ни слова не сказал.
Женщин можно было не спрашивать.
Никодим остановился рядом с факелом. Он вглядывался в темноту.
– Матиас?
– Никодим, – отозвался Тангейзер. Он говорил по-турецки. – Что случилось?
– Вас предали, – сказал Никодим.
Внутри Тангейзера все перевернулось.
– Надеюсь, это был не ты?
– Нет.
– Тогда кто?
– Этого я не знаю.
– Ну, чего мы ждем? – спросил Борс, стоявший у открытой калитки.
– Погоди, – сказал ему Тангейзер. Он снова обратился к Никодиму: – Объясни.
Никодим махнул факелом на Калькаракские ворота.
– На стене у амбразур стоят люди с мушкетами. Вам придется сдаться.
Должно быть, его жест был условным сигналом, переданным кому-то у подъемной решетки, а оттуда на внешнюю стену над ними, потому что мгновение спустя из амбразуры над калиткой вылетел и взорвался снаряд с греческим огнем. Борс выругался и нырнул обратно под ворота. Он прикрыл за собой железную калитку, защищаясь от огня.
– Сдаться кому? – спросил Тангейзер.
Никодим ответил:
– Фра Людовико.
Тангейзер поглядел на Карлу, стоявшую в нише. Глаза ее широко раскрылись от испуга.
Борс снял со спины сумки и бросил на землю.
– Людовико? Да сколько у него народу? Пойдем да перебьем их. Десять минут, и мы на свободе.
Они услышали еще шаги, и Никодим развернулся посмотреть на того, кто идет. Он был в ужасе. Шаги затихли, остановившись в тени, где коридор делал поворот. Звучный голос Людовико прокатился по проходу.
– Если вы решите драться, – сказал Людовико, – женщинам не будет пощады.
– Мы сдадимся только Оливеру Старки или великому магистру, – заявил Тангейзер. – Никому больше.
– Великий магистр понятия не имеет о вашем предательстве, – ответил Людовико. – За что вы должны быть признательны. Попади вы к нему в руки, вас ждала бы виселица.
– А что ждет нас в твоих руках?
– Возможность сохранить все богатства, какие вы нажили, и получить свободу, к которой вы так рветесь.
– Это как? – поинтересовался Тангейзер.
– Священная палата не заключает сделок. Вы полностью в моей власти.
Тангейзер уловил движение. Из дыры в потолке высунулось дуло мушкета. Из дула с оглушительным грохотом вырвалось пламя, и Никодим упал на камни с раздробленной ногой. Он лежал, замерев от боли. Кровь, вытекающая из раны, шипела, издавая неожиданно пронзительный запах, когда вливалась в лужи горючей жидкости рядом с упавшими факелами.
– У грека была возможность правильно выбрать друзей, но он выказал себя полным дураком, – сказал Людовико. – Призываю вас проявить большую смекалку.
– Покажи свою рожу, ты, подлая скотина! – прорычал Борс.
Из ниши в стене вышла Карла. Она сделала несколько шагов по коридору.
– Людовико, – сказала она, – дай мне слово, что ты позволишь им уйти, и я сама, по своей воле, останусь здесь с тобой.
Тангейзер ничего не возразил. Если Людовико согласится, Тангейзер вернется еще до зари и перережет ему горло, но у монаха не было причин принимать предложение Карлы.
– Что-то я не слышу возражений от нашего галантного жениха, – заметил Людовико.
– Карла зря сотрясает воздух, я не стану этого делать, – ответил Тангейзер. – Дай нам время, чтобы мы могли прийти к решению.
– Как пожелаете, но поторопитесь. Несчастному Никодиму плохо.
Тангейзер взглянул на Борса и заговорил негромко:
– Любое сопротивление – самоубийство. Пока мы живы, возможно всякое.
– А если эта змея перережет нам глотки? – проворчал Борс.
– Если бы он хотел именно этого, то уже сделал бы. У него на нас другие виды, и в этом наш шанс на спасение.
Борс поморщился, розовый косой шрам дернулся от гнева.
– После всего, что было, мне как-то обидно умирать в камере пыток.
– Сейчас неподходящий момент спрашивать, доверишься ли ты мне, я понимаю, – сказал Тангейзер. – Но все-таки?
Борс кивнул.
– А когда я тебе не доверялся?
Тангейзер взял Карлу за запястья и притянул к себе. Ее лицо бледнело во мраке.
– Чтобы выяснить, что у него в рукаве, мы должны разыгрывать одну карту за другой, – сказал он. – Но не отчаивайтесь. Если у нас и имеется одно преимущество, оно достаточно велико. Людовико любит вас.
Карла заморгала, не уверенная, что поняла его.
– Не пытайтесь блефовать. Не пытайтесь перехитрить его или разоблачить его интриги и игры. Вы проиграете. Просто будьте искренней с самой собой, не важно, как он будет угрожать расправиться со всеми нами, не важно, как жесток он будет по отношению к нам. – Он видел, что она дрогнула, и сжал ее руки. – Исход всего зависит от вас, вы это понимаете?
Карла кивнула, все еще сомневающаяся, но Тангейзер знал, она все поймет по обстоятельствам.
Он отпустил ее и повернулся к Ампаро. Из всех четверых она, кажется, была испугана меньше остальных. Как и в ту ночь в форте Сент-Эльмо, при свете кузнечного горна, он ощутил, что те страдания, какие Ампаро пережила в детстве – в чем бы они ни заключались, – были настолько велики, что теперь она стала невосприимчивой к любым угрозам. Ее блестящие глаза взглянули на него, и, как и раньше, у Тангейзера возникло ощущение, будто бы она видит только его, а не того, кем он казался, не того, кем мог бы стать, или того, кого видел в нем весь остальной мир. И он знал, что никто больше не посмотрит на него так, что он никогда больше не встретит подобной любви, что это она женщина всей его жизни, а он не осмеливался признаться в этом даже себе самому. Тангейзер прижал ее к себе в крепком объятии, потому что знал: ей нужны будут утешительные воспоминания об этом объятии.
– Ампаро, – сказал он, – они используют тебя в качестве своего главного оружия. – Карла приглушенно вскрикнула в испуге. Тангейзер не обратил на нее внимания. Следующие слова застревали у него в горле, потому что ему никогда еще не было так стыдно. – И я не смогу тебя защитить. Пообещай мне, что ты все вытерпишь.
Ампаро секунду глядела ему в глаза, и даже в темноте ее глаза были ясными и блестящими, полными бесконечной любви, которой он не заслуживал.
Она сказала:
– Соловей счастлив.
Горло его сжалось, он подавил волну чувств, нахлынувшую на него, откуда – он и сам не знал. Он поцеловал Ампаро в губы, и она растворилась в его объятиях. Но он отпустил ее и тут же отвернулся, иначе он лишился бы всей своей рассудительности, выхватил бы меч и ринулся бы в коридор, обрекая на гибель всех их. Он заговорил с Людовико, надеясь, что голос его прозвучит достаточно твердо.
– Мы сложим оружие, только когда дойдем до блокгауза, не раньше.
– Очень хорошо, – согласился Людовико.
Тангейзер поглядел на товарищей.
– Бодритесь, – произнес он.
* * *
Они двинулись по коридору, целясь в зловещую дыру в потолке, пока не миновали ее. Людовико исчез. Они тащили Никодима, поддерживая его с обеих сторон; голова грека качалась в такт шагам, он был без сознания. Они пронесли его под решеткой и занесли в блокгауз.
Из бойниц на трех обращенных к ним углах на них было нацелено пять аркебуз. Если в планах у Людовико бойня – пусть лучше все случится здесь, а не в темном коридоре, тогда они хотя бы погибнут, глядя перед смертью на звезды над головой. Но негодяи не стали стрелять. Тангейзер с Борсом положили ружья и клинки на пол. Никодим очнулся от обморока, и Борс закинул его руку себе на плечо. Они возвращались обратно в город, который так недавно покинули.
Людовико с когортой своих единомышленников взяли их в кольцо. Монах был в рясе Религии и безоружен – лишнее подтверждение того грандиозного безумия, каким полыхали его глаза. По бокам от них шли три рыцаря Религии в полном наборе доспехов – позор для ордена! Один был Бруно Марра, которого Тангейзер почти не знал, второй, судя по внешности, тоже был из Итальянского ланга. А третьим оказался Эскобар де Корро, с которым Тангейзер сталкивался во время захвата мыса Виселиц.