Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

– Для меня это никакая не потеха, это скорее гнусность. Но бежать – это мне кажется неправильным.

– Ваша храбрость перед лицом смерти не нуждается в дополнительных доказательствах. Возможно, вам следует испытать, не боитесь ли вы жизни.

– Что, если Религия победит в войне?

– Победит? – Он засопел. – Время обращает подобные победы в прах, без всякого исключения. Кому есть дело до того, что Ганнибал завоевал Канны? А Тимур Хромой – Анкару? А Александр – Гавгамелу? Все они теперь прах, и их могущественные империи тоже, то же самое произойдет и с оттоманскими турками, и с испанцами, и со всеми остальными, кто еще появится однажды и точно так же в один прекрасный день исчезнет. Мое понимание победы состоит в том, чтобы сделаться старым и толстым, увидеть в жизни что-нибудь прекрасное – может быть, даже создать что-то прекрасное самому, – вкусно есть, ощущать дуновение ветра на лице и нежность плоти любовницы в руках.

– У меня есть долг перед больными. Священная обязанность.

– Значит, ваш сын для вас ничего не значит. – Карла вздрогнула из страха, что в его словах может оказаться доля правды. – А Ампаро, Борс и я можем отправляться в ров к остальным мертвецам, мы, которые оказались в аду, выполняя ваше повеление.

От смущения Карла лишилась дара речи. Она ощущала жгучий стыд. Она старалась не смотреть ему в глаза.

Он продолжал:

– Я на самом деле собирался уже сесть на корабль, идущий в Триполи, когда услышал вашу музыку.

– Так почему же вы не оставили нас в нашем безумии и не отправились?

– Потому что я укрепился в нелепом убеждении, будто люблю вас.

Карла пристально посмотрела на него. Сердце ее колотилось где-то в горле. Тангейзер выдержал ее взгляд.

– Борс сказал мне, что на войне любовь – не то чувство, которому следует доверять. Потому что война делает мужчин глупцами, а любовь лишь усиливает сумасшествие, следовательно, и говорить о подобных вещах глупость, потому что мы говорим не то, что имеем в виду. Но пусть так.

Он протянул руку через расстояние, разделяющее их, и коснулся ее щеки, а она прижалась лицом к его ладони, и дрожь прошла по ее телу. Он провел пальцами по ее волосам, и Карла откинула голову назад. Она ощутила на своем лице его дыхание и посмотрела на него. Глаза Тангейзера были пронзительно-голубыми, даже в тусклом желтом свете. Разум Карлы уплывал куда-то, тело таяло. От восторга, от печали, от страха. От смутного чувства вины. Губы ее приоткрылись, она закрыла глаза, и он поцеловал ее. Борода Тангейзера колола ей кожу. От него пахло пороховым дымом и потом, и запах пота всколыхнул воспоминание о том разе, когда она впервые пожелала его, в саду на холме. Его губы поразили Карлу нежностью своего прикосновения. Он вздохнул, не отрываясь от нее. Его губы прижались сильнее. Она хотела кинуться к нему, обнимать и чтобы он обнимал ее, утолить свою жажду, упасть и сдаться, забыться, раствориться в его руках. Но руки и ноги не слушались ее, и вместо этого она лежала на его ладони, будто качаясь на океанской волне. Потом его губы отстранились и рука тоже, а она не двигалась и не хотела двигаться, потому что не хотела, чтобы все это кончилось.

– Вы плачете, – произнес он.

Карла открыла глаза, рассеянно поднесла руки к лицу. Щеки были мокрые. Она утерла их. Она ощущала себя дурой. Весь ее восторг куда-то пропал.

Матиас откинулся на камень. Он смертельно устал, но казался подавленным чем-то большим, нежели усталость. На покрытом слоем пороха лице глаза его казались громадными. Он всегда производил впечатление человека, который в каждый момент понимает, чего добивается, но сейчас Карла видела смущение, которое причиняло ему боль и было отражением ее собственного смущения. Он моргнул, и впечатление пропало.

– Простите меня, – сказал он. – Я сегодня убил много людей, чьих имен никогда не узнаю, и мой разум полон пороха и несправедливо пролитой крови.

Он потянулся к фляге с вином. Настоящее смятение охватило Карлу. Она не хотела никаких извинений. Она хотела чего-то такого простого, чему даже не было названия. Борс был прав. Любовь и война безумны. Сумасшествие, лихорадка, кровь. Матери, сыновья, мужчины. Сексуальный голод, который изводил ее даже сейчас своими откровениями. Она узнала так много и не узнала ничего. Карла заморгала, прогоняя застывшие слезы, которые туманили ей взгляд. Слезы блаженства, которые Матиас неверно истолковал. Она, не раздумывая, уцепилась за его последнюю фразу.

– Несправедливо пролитая кровь? – переспросила она.

Ненужная фраза. Фраза, ничего не значащая. Карла чувствовала, как верный момент ускользает, их разговор, поцелуй, его любовь – все подхватывает ветер и уносит в переполненную смертями ночь.

Матиас пожал плечами, глаза его были устремлены на затычку от фляги, которую он держал в руке, Карла видела, что он уже пришел в себя.

– Редко когда проливается какая-нибудь другая кровь, – ответил он, – пусть многие вокруг и совершенно убеждены в обратном. Воины ислама. Воины Христа. Все они дьяволы друг для друга, а Сатана хихикает себе в рукав.

Он протянул ей флягу с вином, но Карла отрицательно покачала головой. Он выпил и утер рот. Карла вздрогнула, ей показалось, он стирает со рта поцелуй. Словно этого поцелуя никогда не существовало. Словно он ей приснился, как приснилось и многое другое. Но сердце до сих пор учащенно билось, Карла ощущала на губах вкус его губ. Она не желала говорить о войне и убийстве. Она хотела говорить о любви. Она хотела услышать, как он говорит о любви. Но она была совершенно не искушена в подобных вопросах. Звук застревал у нее в горле, тело окаменело. Она отступила назад так же далеко, как и он. Хотя он вовсе не отступал, отступать было не в его натуре. Тангейзер вынул из рукава платок, наклонился и вытер ей лицо. Платок был грязен и мокр от пота, но ощущение, испытанное ею, было воистину удивительным.

– Между тем поплакать иногда полезно, – сказал Тангейзер. Он улыбнулся, желая подбодрить ее. Потом убрал свой платок. – Петрус Грубениус предполагал, что слезы по сути своей та же кровь, из которой, после прохождения через мембраны головного мозга, изъята вся сила. Он не смог этого доказать, но правда в том, что на вкус они похожи: солонее, чем моча, но не такие соленые, как морская вода. Петрус был уверен, что плакать очень даже полезно для здоровья – естественная замена кровопусканию, которому нас с такой радостью подвергают хирурги. Многие согласятся, что слезы помогают тем, кто уже пал духом.

Карла тоже улыбнулась, ее смятение прошло, развеянное его теплотой, ей сделалось любопытно, потому что он уже упоминал это имя раньше.

– Расскажите мне, кто такой этот Петрус Грубениус?

– Петрус был доктором, астрономом, алхимиком, философом, знатоком природной магии во всем бесконечном множестве ее проявлений, какое он только успел изучить: космология, физика, дистилляция лекарств и эликсиров, превращения металлов, устройство тайных шифров, секреты магнитов и линз. – Тангейзер развел руками. – Короче говоря, он изучал все, что находил чудесным. Злоба и гнев были ему неведомы, так же как и боязнь иного, которая обращает большинство из нас в животных. Но прежде всего остального Петрус был моим добрым другом. Квинтэссенция – тайны которой были его Граалем – в нем воплощалась телесно в самой высшей своей форме.

Страстность речи Матиаса и угадываемая за ней тоска тронули Карлу.

– Расскажите мне еще, – попросила она.

– Хорошо, – сказал Матиас, растирая руки. – Греки – в прежние времена, до того, как они превратились в тот достойный сожаления народ, какой мы знаем теперь, – определили четыре основных элемента, лежащих в основе Вселенной. Огонь, земля, вода и воздух – это вы, конечно, знаете. Пифагор открыл пятый, высший элемент, квинтэссенцию, которая, как он утверждал, возносится вверх при сотворении любых вещей, живых или мертвых, и из которой созданы сами звезды. В ней заключена сила не просто жизни, но бытия.

– Я имела в виду: расскажите о вашей дружбе с Грубениусом.

На мгновение он вроде бы пал духом, словно так и думал, что ее интерес к вещам обыденным окажется выше интереса к вещам вечным.

Она прибавила:

– Может быть, мой разум покажется вам слишком примитивным или слишком женским, но вы интересуете меня гораздо больше, чем Пифагор.

Матиас вдохнул воздух через нос, словно собираясь с духом перед тяжелой работой.

– Я тогда еще недолго пробыл на землях франков, – начал он. – Я сражался за Альбу против французов в Пьемонте и только что уволился из армии. Поскольку я мало чему учился с самого детства, я был просто-напросто солдатом, ожидающим еще одной войны. Петрус уже тогда был стариком, странноватого вида и странных привычек. Жил он совершенно один, мало заботился о своей внешности и манерах. У него были чудовищно косматые брови, пучки волос росли в ушах и ноздрях, руки у него были покрыты цветными пятнами, оставшимися после его удивительных экспериментов, и еще он прихрамывал из-за болезни берцовой кости. Я прогнал каких-то bravi, напавших на него на улице, и Петрус пригласил меня к себе на ужин. Не знаю, что он разглядел во мне той ночью, но я остался под его кровом на целых два года. Подобных лет уже никогда не будет в моей жизни.

Карла догадалась, что Матиаса насильно лишили какой-то иной судьбы, но сожаления об этом он отмел в сторону перед дорогими воспоминаниями.

– В его мастерской нашли себе пристанище все магические искусства. Каждая комната в доме была набита записями, большинство из которых было сделано его собственной рукой, и разнообразными предметами, поскольку его разум постоянно находил новое поле для деятельности. Ему понравилось мое любопытство, хотя и невежливое, и, поскольку в силу возраста он был не очень ловок, мои небольшие познания в кузнечном деле оказались весьма ценными. Вот так я сделался его учеником и помощником.

Матиас светился от какой-то только ему понятной гордости. Он снова отхлебнул вина.

– Все шло ровно и гладко, а потом Петрус обнаружил, что я умею читать арабскую вязь. Никогда не забуду, в какое волнение он пришел, можно было подумать, будто он только что открыл философский камень, ибо он не переставал удивляться познаниям арабов. Так получилось, что у него в библиотеке хранился редкий трактат на арабском языке, написанный Абу Мусой Джабиром,[107]107
  Абу Муса Джабир Ибн-Хайян (латинизированное имя Гебер) (721–815) – арабский алхимик.


[Закрыть] багдадским магом, чьи тайны так и не были разгаданы. И вот во мне Петрус обнаружил к ним ключ. Хотя дело оказалось непростое. Многих слов я не мог узнать, но Петрус был столь гениальным шифровальщиком, что сам угадывал значения слов, каких не мог понять я. – Тангейзер посмотрел на нее. – Это были счастливые дни. В Мондови.

– И почему же дни эти кончились? – спросила Карла.

Матиас нахмурил брови.

– Ходили слухи, будто бы лютеранская ересь пустила в городе корни и что из высокогорных долин пришли вальденсы – во всех этих делах мы с Петрусом совершенно не разбирались. И вот Микеле Гислери, будь проклята его душа, прислал в город римскую инквизицию, чтобы провести расследование.

Карле внезапно сделалось нехорошо.

– Черви повылазили из-под гнилушек, как это бывает обычно, и Петруса заставили предстать перед трибуналом. Его обвинили в ведовстве и некромантии и в разных других преступлениях, слишком нелепых, чтобы вспоминать их сейчас. Он отказался покинуть свой дом, потому что это было единственное место, какое он знал, но меня Петрус, с присущим ему красноречием, убедил бежать. К моему стыду, я сделал это. Я проехал лигу, прежде чем омерзение к себе пересилило и я вернулся.

Карла видела, что его лицо потемнело еще сильнее.

– Наступила ночь, и я увидел с дороги пламя. Я подумал, что это горит костер Петруса и все кончено, но его подвергли гораздо более долгим и изощренным мучениям. Огню была предана его библиотека. Сотни книг и манускриптов, труд всей жизни. Чтобы собрать все это, он проехал тысячу миль, ездил во Франкфурт, в Амстердам, в Прагу. Тексты Теофраста,[108]108
  Теофраст (ок. 370–286 до н. э.) – древнегреческий философ.


[Закрыть] Тритемиуса Спонгеймского, Раймонда Луллия, Альберта Магнуса,[109]109
  Альберт Магнус (1193–1280) – немецкий философ-схоласт, учитель Фомы Аквинского.


[Закрыть] Агриппы,[110]110
  Агриппа фон Нетесгейм Корнелиус(1486–1535) – немецкий врач и мистик.


[Закрыть] Парацельса и многих других. Знания, копившиеся два тысячелетия, обратились в дым. Более того, собственные заметки Петруса тоже были брошены в огонь – собрание, не знающее равного, – не сохранилось ни единой копии.

Матиас тяжело сглотнул, глаза его влажно блестели, хотя неясно отчего, от гнева или горечи, Карла не смогла понять.

– Толпа тех самых bravi, которых я упомянул раньше, поддерживала огонь, лица их сияли от собственной праведности и злобы. Петрус наблюдал все это: он был посажен на осла задом наперед и раздет донага. И в тот миг я понял, что он уже сломлен, ибо натура его была хрупка как стекло, несмотря на всю его мудрость, и подобная скотская ярость была выше понимания Петруса.

Тангейзер некоторое время молчал. Карла спросила:

– Что вы сделали?

– Вы говорили мне о беспомощности и об отвращении к самому себе, которое она рождает у человека…

Это прозвучало почти как вопрос, и это были последние слова в мире, какими она стала бы говорить о нем. Карла понимала, как тяжело делать подобное признание, особенно ему. Она кивнула.

Тангейзер продолжил:

– Что я сделал? Как же, я стоял и смотрел на пожар из толпы. И я не сделал ничего.

Его глаза превратились в узкие щели, непроницаемые в чередовании света и тьмы. Карлу пробрала дрожь. Она чувствовала связь между ними яснее, чем когда-либо.

– В сожжении людей и книг и во всяких свинских бесчинствах я и сам принимал участие, и даже кое в чем пострашнее. В Иране мы сжигали целые города, один за другим, разрушали памятники, которые были старше, чем Иерусалимский храм. И меня осенило, когда я стоял там, что по своей природе я ближе этим глумящимся bravi, чем Петрусу Грубениусу, что сон закончился, мир такой, какой он есть, а не такой, каким его хотят сделать люди, похожие на Петруса.

Он провел ладонью по лицу, и Карла едва не потянулась к нему, чтобы взять его упавшую руку, но Тангейзер еще не закончил.

– Я понес вино и еду в тюрьму Петрусу, но он был безмолвным и оцепеневшим, как те дети, что стоят вдоль дороги, пока мародеры грабят их город. – Должно быть, у нее на лице что-то отразилось, потому что он взглянул на нее и кивнул. – Да. Их лица я тоже видел. И очень много раз.

Она сказала:

– Продолжайте.

Тангейзер пожал плечами.

– Я с равным успехом мог бы быть одним из гонителей Петруса, после всего, что он обо мне знал. И все последующие дни были одинаковы. Он больше не сказал мне ни слова. Они сожгли его на площади через неделю, и на самом деле на тот момент это было проявлением милосердия. Все, что мне удалось, – это купить еще и милосердие палача. Он привязал мешочек с порохом, который я принес ему, к шее Петруса.

В темноте рядом с ними раздалось звяканье, и Матиас поднял голову. В его глазах появился смертоубийственный блеск, и Карла поняла: не будь ее сейчас здесь, он выхватил бы меч и утолил жажду крови. Она обернулась через плечо, и внутри ее все перевернулось.

Людовико стоял между камней в полном доспехе черного цвета, и доспех был в обрывках дерна и пятнах грязи. Шлем свешивался с левой руки, болтаясь на ремешке. В его глазах отражался яркий свет, хотя лицо осунулось от усталости.

Людовико произнес:

– Не найдется ли у вас, чем подкрепиться собрату-христианину?

Он не сводил глаз с Карлы, и она отвернулась. Она была испугана. Страх змеей заполз в нее и был гораздо неприятнее всего, что она испытала на поле боя. Матиас коротко взглянул на нее. Карла чувствовала, что бушующая в нем ярость готова вырваться на свободу, и надеялась, что он сумеет ее сдержать, хотя она и не понимала зачем. Тангейзер встал и заговорил с Людовико:

– Если у собрата хватает духу спросить, тогда пусть садится рядом, добро пожаловать.

Людовико подошел ближе. Он прихрамывал, но хромали почти все воины гарнизона, кроме разве что Борса. Он поклонился Карле и сел. Положил рядом шлем, стянул перчатки, заскорузлые и липкие от крови. Людовико перекрестился и пробормотал благодарственную молитву на латыни. Матиас протянул ему флягу с вином, поглядел, как тот пьет, потом забрал флягу и выпил сам. Людовико ел, отламывая маленькие кусочки, которые жевал долго, с аскетической неторопливостью. При этом он смотрел в какую-то точку, видимую только ему одному.

Матиас внимательно разглядывал Людовико.

Никто ничего не говорил.

Карла ощущала себя все более и более неловко. Это было похоже на состязание, правил которого она не знала и в условия победы могла входить чья-нибудь внезапная смерть. Карла не могла придумать, что ей сказать, поэтому не говорила ничего. Она не знала, уйти ей или остаться, поэтому сидела, неподвижная и напряженная. Она исподтишка поглядывала то на одного мужчину, то на другого, но ни один из них не глядел на нее. Карла положила сцепленные руки перед собой и уставилась на собственные колени. Во рту стало как-то противно. Молчание, повисшее над костром, сделалось громадным, оно было теперь больше самой темноты, и даже шум битвы на его фоне показался приглушенным и далеким. Когда наконец Карла больше не могла его выносить, она начала подниматься.

Оба мужчины тут же вскочили.

– Благодарю вас за пищу и беседу, – сказала она Матиасу. – Но теперь мне пора возвращаться к работе.

– Нет, – сказал Матиас, – наш разговор еще не окончен. Останьтесь. – И добавил: – Вам будет интересно.

Людовико еще раз поклонился ей.

– Я не хотел показаться грубым, – произнес он. – Если вы скажете, я тотчас же уйду.

Карла видела, что Матиас сдержал усмешку.

– Заканчивай свой ужин, святой отец, – сказал он. – Вот когда набьешь брюхо, тогда и поползешь обратно в ночь.

Людовико посмотрел на него без всякого выражения.

– Садитесь, – сказал Матиас. – Наши пути снова пересеклись, и это место ничем не хуже любого другого. – И, будто бы не желая, чтобы его превзошли в учтивости, он поклонился Карле и прибавил: – Конечно, только в том случае, если общество доброго монаха не слишком вам неприятно. Если же неприятно, он поймет, точно так же, как я.

Карла не понимала, почему Матиас захотел, чтобы Людовико остался. Она осознала, что согласно кивает, после чего все трое снова уселись на обломки камней. Карла невольно думала о том, что оба эти человека – убийцы, ведь их доспехи испачканы запекшейся кровью. Еще больше беспокоило то, что оба добивались ее расположения, и она чувствовала, как туго натянуты струны их мужественности. Это было все равно что сидеть между двух скалящихся охотничьих псов. Но ей хотя бы удалось нарушить молчание. Что бы ни случилось дальше, Карла надеялась, ей не придется оттаскивать их от глоток друг друга.

Людовико наклонил голову, прислушиваясь к шуму сражения.

– Вы считаетесь знатоком нравов неверных, капитан Тангейзер. Сколько еще этих дьяволов нам требуется убить, чтобы они наконец отправились по домам?

– Смелые слова для священника, который обычно отправляет своих прихвостней убивать вместо себя.

Людовико взглянул на него с вежливой улыбкой.

– Мне и в самом деле хотелось бы узнать ответ на свой вопрос.

Матиас ответил благодушным тоном, но за его сердечностью скрывалась ледяная ярость.

– Последний раз армии Сулеймана сняли осаду с города в двадцать девятом году, с Вены. И тогда их заставил отступить снег. Здесь мы едва ли можем рассчитывать на помощь подобного союзника.

– Мы можем рассчитывать на милосердие нашего Господа Иисуса Христа.

– Его имя осквернено уже одним тем, что Его произносят твои губы, – сказал Матиас. – Ты не смог бы замарать Его сильнее, даже если бы оно прозвучало у тебя из зада.

Карла была потрясена, но ничего не сказала. Зачем он так раздражает Людовико?

Но Людовико оставался безмятежен.

– Я тронут, слыша, что вы защищаете достоинство нашего Спасителя.

– Я ближе знаком со словами и деяниями Христа, чем большинство ваших братьев, – ответил Матиас. – Потому что читал Евангелия, и послания Павла, и Деяния апостолов сам. – Он быстро взглянул на Карлу. – Хотя делать это – преступление, которое влечет за собой смерть. Хозяева Людовико запретили издавать их собственную Священную Книгу на вульгарных языках – идея, надо признать, светлая, к тому же благодаря ей у инквизиции нет нехватки в работе.

– Без наставления матери-церкви, – пояснил Людовико, – простой человек едва ли сумеет понять священные тексты. И таким образом он впадет в ересь. – Он посмотрел на Карлу. – Разве нужно большее доказательство, чем многочисленные злодеяния протестантов?

– Христос сам был простой человек, – возразил Матиас. – И если бы он предвидел все злодеяния, какие творятся от Его имени, Он никогда не оставил бы Свои инструменты и не ушел из мастерской Своего отца.

– Если вы отвернули свое лицо от истинной церкви, – сказал Людовико, – тогда почему же вы сейчас здесь, сражаетесь на стороне солдат веры?

– Вера истинного солдата сосредоточена на одной лишь битве, а не на том, что послужило для нее поводом.

– Говорят, на поле битвы все люди начинают верить в Господа.

– Может быть, и так, раз уж они так часто выкрикивают Его имя. Но если бы я был Богом, я вряд ли поддавался бы на лесть и подобные заискивания. Как говорил Петрус Грубениус, запоздалые просьбы о Его милосердии едва ли могут служить убедительным доказательством Его существования.

– А, – произнес Людовико. – Снова Грубениус.

– Карла хотела узнать, как погиб Петрус.

– И вы ей рассказали, – произнес Людовико без всякого выражения.

Матиас кивнул.

– Я рассказал ей обо всем, не назвал только имени его мучителя. Но в этом и не было необходимости, потому что ее сердце знает ответ и без моих намеков.

Людовико взглянул на Карлу, и ей стало дурно.

– Грубениус был выдающимся человеком, – сказал Людовико. – Его бессмертная душа была спасена в тот день, потому что если бы он остался на свободе, то вернулся бы к своим занятиям и был бы проклят навеки. Мы с Матиасом оба видели, как он взошел на костер. – Людовико взглянул на Матиаса. – Капитан стоял, на добрую голову возвышаясь над всеми собравшимися на площади, хотя, насколько я помню, не делал попыток протестовать.

Карла сжалась от омерзения перед той жестокостью, которая теперь была подтверждена.

Матиас не шевельнулся.

Людовико снова повернулся к Карле.

– Он выглядел так, что не заметить его было просто невозможно, думаю, ты можешь себе представить.

Лицо Людовико было непроницаемо, как всегда, но в его черных глазах светилась ревность. Он взял из корзинки последний кусок хлеба, но не стал есть.

– Ты, кажется, не в себе, Карла, – заметил он. – Должно быть, ты едва жива от усталости. Тебе непременно надо немного отдохнуть.

Он был прав, она больше всего на свете хотела бы уйти, но чувствовала, что, если уйдет, это будет похоже на предательство. И еще она ощущала, что именно этого он и добивается. Поэтому она отрицательно покачала головой.

– Нам с Матиасом надо еще кое о чем поговорить.

Она намеренно назвала Тангейзера по имени, и для Людовико это не прошло незамеченным.

– Нисколько не сомневаюсь, – отозвался он. Потом повернулся к Матиасу. – Карла сказала мне, что вы с ней собираетесь пожениться.

Карла встревоженно посмотрела на Матиаса. Она ничего не рассказывала ему о ночном визите Людовико из страха, что он сделает с ним что-нибудь. Матиас кивнул, будто бы все вокруг знали об их намерении.

– Это верно, мы обручены. – Он улыбнулся Карле, и исходящая от него теплота растопила ее тревоги. – И любим друг друга тоже. – Он посмотрел на Людовико. – Надеюсь, мы услышим от тебя благословение и наилучшие пожелания.

– Вы сказали мне при нашей первой встрече, что вы везучий человек.

– Да, и очень дорожу этой репутацией, – ответил Матиас. – Я слышал, ты тоже кое-чего успел достичь, ты ведь теперь рыцарь «по праву».

Людовико наклонил голову в знак согласия. По мере того как поток грубостей и оскорблений нарастал, Карла гадала, когда же он наконец взорвется.

– Никогда не думал, что буду испытывать к Ла Валлетту жалость, – сказал Матиас, – но при известии о твоем вступлении в орден, должен признать, я посочувствовал ему.

– Почему же?

– Потому, что ты уничтожишь его. И его горячо любимый орден тоже.

Людовико заморгал.

– Ради чего мне это делать?

– А ради чего еще ты вернулся на Мальту? Уничтожать – это твое призвание.

Людовико повертел в руках кусок хлеба.

– Если бы даже у меня и имелись бы столь фантастические намерения, откуда у простого рыцаря возьмутся средства для их осуществления?

– Ага, точно, – сказал Матиас. – Простой рыцарь. Скромный священник. Когда речь идет об искусстве войны, здесь Ла Валлетт гениален, но в искусстве политики он так же неискушен, как мальчик-певчий, впервые приглашенный в спальню к епископу.

– Вы недооцениваете великого магистра.

– Надеюсь, что так. Зато я не недооцениваю тебя. Ла Валлетт не покидал остров уже много лет, а до того очень нечасто задерживался на берегу, не говоря уже о том, чтобы бывать в Риме, в этой яме со змеями, где лицемеры вроде тебя творят свои грязные дела. Вот Оливер Старки! Искушенный дипломат, человек, каким может похвастать Религия. Он из тех, кто держит свое слово, кто платит свои долги, кто остается верен своим клятвам. – Матиас подался вперед. – Эти люди держатся своих священных обетов. Они не позорят имя Спасителя. Они не прячут собственное зло за дымом от горящей плоти. Они не заставляют юных девушек расплачиваться за собственные грехи.

Пока длилась эта полная обличительных намеков литания, Карла заметила, как голова Людовико откинулась назад, как его глаза превратились в узкие щелки. Это была первая и единственная трещина в его защитной стене, к тому же быстро заделанная. Но все-таки он не осмеливался взглянуть на нее.

– Фра Старки, я уверен, весьма заинтересуется вашими предположениями, – сказал Людовико. – Почему бы вам не просветить его?

– Честным людям очень сложно понять двойную игру, – ответил Матиас, – особенно столь хитроумно выстроенную. Я льщу себе тем, что почти так же хитер, как ты, только я не обладаю такими средствами обмана, как ряса, докторские степени и волшебный мешок, полный реликвий и булл.

– Что ж, совершенно очевидно, – заметил Людовико, что наши интересы не пересекаются.

Он бросил краюшку хлеба обратно в корзину и поднял свой шлем. Поднялся сам, так же как и Матиас, и поклонился Карле.

– Я счастлив узнать, что наш сын все-таки жив, – произнес он, – хотя и остается в руках мусульманских демонов.

– Ему могло бы быть гораздо хуже, – вставил Матиас. – Он мог бы попасть в руки своего отца.

По тому, как Людовико дернул широкой, выбритой до синевы челюстью, Карла поняла, что даже его терпение истощилось.

Он повернулся к Матиасу.

– Тем не менее я молюсь за его благополучное возвращение под защиту Христа. Он очень сильно занимает мои мысли. И он, хвала Господу, наполнил мое сердце такими чувствами, о которых я даже не подозревал. – Взгляд его был искренним, и на миг Карла даже посочувствовала ему. – Расскажите мне, что за человек мой сын?

Людовико распахнул свое сердце. Матиас протянул руку и стиснул его.

– Перечисление всех его положительных качеств может затянуться до зари, – ответил Матиас. – Достаточно сказать, что чертовски трудно поверить, будто он твоего семени.

Сердце Людовико захлопнулось, как медвежий капкан.

Матиас отсалютовал ему.

– Ассалам алейкум.

– Pax vobiscum.

Когда Карла глядела, как Людовико ковыляет обратно в суматошную ночь, она не могла скрыть жалости к нему. Никогда еще она не встречала человека, настолько заблудившегося в потемках собственной души, за исключением разве что собственного отца.

Матиас вглядывался в темноту.

– Где-то там рыщет Анаклето. Интересно, почему он до сих пор меня не застрелил? Может быть, если бы вы не сидели рядом, и застрелил бы.

– Анаклето?

– Доверенный слуга Людовико, его тень, тот, кто вместо него бьет ножом в спину. Молодой человек поразительной красоты и омерзительного нрава. Он напоминает мне ассасинов султана, глухонемых убийц из сераля, которые ходят совершенно беззвучно. – Он взял Карлу за руку. – Давайте вернемся в госпиталь. Мне будет спокойнее, когда я буду знать, что вы под защитой его стен, хотя бы на ночь.

Она согласилась без возражений, и они пошли обратно в город.

– Вы были с ним так грубы, что я испугалась, не хотите ли вы спровоцировать дуэль, – сказала Карла. – Вы ведь этого добивались?

– Я не затеваю дуэлей с теми, кого не уважаю. Скорее я бы перерезал ему горло во сне. Но он вытерпел столько оскорблений, что хватило бы на полдюжины смертельных обид, и проглотил их все. А ведь Людовико совсем не трус. Это означает только, что я, во всяком случае в его глазах, уже покойник. А вы – его добыча. Он просто выжидает время, пока не настанет подходящий момент. – Тангейзер нахмурился. – Расскажите мне, Карла, что между вами произошло, пока меня не было?

– Я не стала рассказывать, потому что…

– Это сейчас не важно.

– Он пришел ко мне в комнату в оберже среди ночи.

Выражение, появившееся на его лице, только подтвердило обоснованность ее страхов и нежелания рассказывать ему эту историю.

– А где были Борс с Никодимом?

– Борс был на дежурстве, а Никодим спал.

Матиас хмыкнул.

Карла сказала:

– Людовико тоже ходит совершенно беззвучно.

– И что он вам сказал?

– Он был просто не в себе. Он сказал, что хочет жениться на мне, хочет, чтобы мы родили другого сына вместо Орланду.

– Обезумевший от войны и обезумевший от любви. А в его случае, еще и обезумевший от власти.

– Он сказал, что вся его жизнь представляется ему огромной ошибкой и он видит во мне способ исправить ее. Чтобы осадить его, я сказала, что люблю другого, и он тут же понял, что речь идет о вас.

– Надеюсь, это была не только военная хитрость. – Он улыбнулся. – Не думайте больше о Людовико. Пусть он вас больше не беспокоит. Думайте только о нашем побеге, если, конечно, удастся вас убедить в его необходимости.

– Я уже убеждена.

– Прекрасно. Только никому ничего не говорите, даже Ампаро.

Она испугалась, что готовится какое-то предательство, и даже остановилась. Улица была узкая и темная. Она подошла ближе, чтобы взглянуть ему в лицо, и сказала:

– Ампаро должна ехать с нами.

Он так оскорбился, что она испугалась еще больше.

– За кого же все-таки вы меня принимаете?

Она хотела извиниться, но он жестом заставил ее умолкнуть.

– Я скорее сам сложу здесь голову, чем оставлю Ампаро. – Он сморщился, не зная, как продолжить. – Нет, давайте уж разбередим эту рану прямо сейчас. Я очень люблю Ампаро, но не так, как люблю вас. Не меньше. Может быть, даже больше. Не знаю, да и кто может измерить подобные чувства? Мужчина или женщина? Я не хочу никого обманывать, но, признаюсь, сам запутался в этом деле. Сердце и чресла не всегда возможно удержать в узде. Вы с нею составляете удивительную пару. Что еще мне сказать? В моем личном списке бедствий эта сложность не входит в число требующих немедленного решения, хотя она, это верно, является причиной всех остальных, потому что, если бы не вы обе, меня бы здесь не было. И если я грешу, то это сущий пустяк по сравнению с прочими моими злодеяниями. В общем, если мы сумеем пережить все наши трудности и напасти и я верну Орланду домой, а вы к тому времени не передумаете, мы поженимся, мы с вами, Ампаро же придется это перенести, и будет то, что будет.