Текст книги "Религия"

Автор книги: Тим Уиллокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

– Наши герои пока еще не уничтожены, – сказал Ла Валлетт. – Слушайте.

Турецкие трубы взвыли на холме Скиберрас, чья многострадальная грудь поднималась из багровой дымки. Наблюдатели задержали дыхание. Затем с разгромленных стен за заливом донесся нестройный клич. Старки не верил своим ушам.

– Это было «ура»? – спросил он.

Клич во второй раз взлетел над дымящимися стенами. Голоса обреченных на смерть братьев пронзили сердце каждого, кто стоял перед высокими парапетами стены Сент-Анджело. Некоторые разразились слезами, нисколько того не стыдясь. Когда турки снова отступили вверх по холму, Ла Валлетт повернулся к Старки, и Старки понял, что был несправедлив к нему, потому что глаза старика застилали слезы.

– Даже древние не знали таких героев, как эти, – сказал Ла Валлетт.

* * *

Начиная осуществлять свой небезопасный план, Тангейзер спрятал последние пять фунтов опиума и кольцо из русского золота под камнем в полу кузницы. Скрыл следы своей деятельности под слоем золы и соломы. В менее безопасном тайнике, под расколотыми балками потолка верхней комнаты башни, он еще раньше оставил свое нарезное ружье с колесцовым замком, порох и пули. Вынул из заплечного мешка последнюю бутылку бренди и вышел во двор, желая потешить свою рану в бедре. Турецкий свинец все еще был в нем, но он понимал, что не имеет права отвлекать хирургов, когда сотни людей с куда более кошмарными ранами лежат на камнях перед церковью. В любом случае, эта пока не вынутая пуля может оказаться полезной для его плана.

В центре открытой площадки горел костер, в котором рыцари сжигали все, что турки могли бы забрать себе. Еду, мебель, гобелены, просмоленные обручи, древки копий, аркебузы, даже священные иконы и утварь, которую могли осквернить враги. Это был самый верный знак, что Сент-Эльмо готовится к своему концу. Церковный колокол звонил, языки пламени лизали темное небо. Странное умиротворение правило этой ночью.

Орланду отыскал Тангейзера у костра. Мальчик был раздет до пояса и из-за худобы, чумазого лица и широко раскрытых темных глаз казался еще моложе, чем был на самом деле. У него на шее, на веревке, висел цилиндр, запечатанный промасленной тканью и воском. Увидев этот цилиндр, Тангейзер ощутил облегчение. В нем содержалось письмо к Оливеру Старки, где рукой Тангейзера был записан подробный отчет о состоянии войск Мустафы, о численности и размерах осадных орудий и, вопреки желанию Орланду возвратиться в Сент-Эльмо, содержалась просьба ни при каких обстоятельствах не позволять мальчику вернуться в форт. Еще он просил Старки сделать все возможное, чтобы женщины ни в чем не нуждались и оставались в безопасности.

– У меня поручение от полковника Ле Маса, – сообщил Орланду.

– Это большая честь, – сказал Тангейзер. – Расскажи подробнее.

– Я должен доставить эти депеши Ла Валлетту, рассказать ему, что здесь происходит.

– Надеюсь, ты не забудешь включить в рассказ описания моих бравых подвигов.

– Конечно. По тебе будут скорбеть так же, как по любому другому герою. Может быть, даже больше.

Тангейзер засмеялся.

– Не хорони меня раньше времени, друг. Скажи Ла Валлетту, что лиса собирается бежать вместе с гончими.

– Что это означает?

– Он поймет. – Он протянул руку, и Орланду пожал ее. – Берегись турецких стрелков на берегу. Плыви под водой. Пока…

– Я знаю, как нужно плыть.

– Это верно. Сперва четверть мили держи на север, только потом поворачивай.

– Дорогу я тоже знаю.

– Скажи Борсу и леди Карле, пусть потерпят немного, мы еще увидимся, и убеди их, что я не имею в виду загробный мир. Передай Ампаро, что она вечно в моем сердце.

Орланду заморгал – слезы навернулись ему на глаза. Он обхватил руками Тангейзера в нежданном порывистом объятии. Тангейзер сумел ничем не выдать болезненного спазма в ране. Он тоже обнял Орланду одной рукой.

– Мы еще встретимся, – сказал он. – Помяни мое слово. А теперь ступай.

Орланду развернулся и вприпрыжку побежал по двору, затерявшись в темноте позади костра. У Тангейзера с души свалился громадный камень. Он подошел к Ле Масу. Француз был чудовищно изранен, весь в порезах от меча и ожогах, но, несмотря на все это, он еще держался на ногах, произносил слова ободрения для братьев, занимался сменой пушек в проломе, готовясь к завтрашнему утру. Уже исповедавшись в своих грехах капеллану Замбрана и приняв причастие, он был готов и желал разделить с Тангейзером бренди.

Они сидели в двух великолепных креслах, которые Тангейзер спас из костра, и Матиас благодарил Ле Маса за то, что тот поручил доставку депеши Орланду. Он рассказал ему кое-что из истории мальчика, которую Ле Мас принял за байку, хотя и совершенно не похожую на те, что рассказывали о своих похождениях его товарищи, искатели приключений.

– Множество историй о невероятных, сумасшедших эскападах так и погибнут здесь, нерассказанные, – заметил Ле Мас. – В итоге жизнь каждого человека оказывается всего лишь байкой, рассказанной тому, кто прожил ее, и только ему одному. Поскольку все мы совершенно одиноки во всем, за исключением милости Божьей.

Они пили и беседовали о том, что было. Меньше четырехсот защитников были сейчас способны стоять в проломе, и из них всего горстка избежала серьезных ранений. За последний день, самый кровопролитный, были истреблены две тысячи мусульман, и, по подсчетам Ле Маса, семь тысяч или даже больше гнили сейчас в канаве за стенами. Общие потери Религии, как оказалось, составляют приблизительно полторы тысячи.

– Пять к одному, совсем неплохо, – сказал Ле Мас, – особенно если учесть, с какой силой нас обстреливали из пушек. Дадим твоим нехристям передышку. Если у них есть хоть капля здравого смысла, они завтра же отчалят домой.

Ни один из них ничего не сказал, но оба знали, что Мустафе было бы легче потерять еще семь тысяч, чем Религии лишиться этих полутора.

– Запасы здравого смысла на этом острове ограниченны, – заметил Тангейзер. – Хотел тебе сказать вот что: я собираюсь попасть в лагерь врага, прикинувшись одним из ваших турецких военнопленных. Если, конечно, этот маскарад получится…

Ле Мас посмотрел на него, глотнул бренди, снова посмотрел.

– Если принять во внимание тот факт, что ты германец, – сказал Ле Мас, – ты самый неукротимый боец, какого я когда-либо знал. Если бы ты был французом, я бы признал тебя равным самому Ла Валлетту.

– Значит, ты меня благословляешь.

– От всей души, – сказал Ле Мас и передал ему бутылку.

– Скажи-ка мне, – продолжал Тангейзер, – а сколько турецких рабов у нас еще осталось?

– Кажется, не больше дюжины, – сказал Ле Мас. – А что?

Тангейзер отпил глоток.

– Если они окажутся на свободе, то уже через месяц будут минировать стены Эль-Борго. Может быть, даже сражаться в рядах турок.

– Очень возможно, – согласился Ле Мас. – Я как-то совершенно упустил это из виду. К тому же будет весьма прискорбно, если кто-нибудь из этих грязных свиней испортит тебе всю игру, верно? – Он посмотрел на Тангейзера. – Наверное, даже больше чем прискорбно.

– Настоящая катастрофа, – подтвердил Тангейзер.

– Чудесно, – сказал Ле Мас. Он откинул голову назад и захохотал. – Чудесно. Да простит меня Господь, но я обожаю людей, которые не испытывают угрызений совести на войне! В конце концов, не будь таких людей, разве мы смогли бы бороться? – Он снова взял бутылку, сморщился от боли, какую причинило ему движение. – Не переживай об этом. Я прикажу уничтожить их сразу после завтрака.

Тангейзер утешал свою совесть мыслью, что обреченные на смерть пленники хотя бы успеют произнести свои утренние молитвы. Он утешил ее еще сильнее, выудив пару камней бессмертия. Он показал Ле Масу эти золотые шарики, объяснил их свойства – и целительные, и мистические, – потом каждый из них запил свой шарик бренди, и они сидели, наблюдая, как грандиозные созвездия совершают свой круг в небесах над ними. Большая Медведица висела на севере. На юге ярко блестел Скорпион. Чудесный месяц взошел в Водолее. Тангейзер, который по давней привычке вечно высматривал на небе знамения, счел подобное расположение добрым знаком, в котором лично он очень нуждался.

Остатки гарнизона во дворе улеглись спать, и каждый человек сознавал, что это будет его последняя ночь на земле. Потрескивающий костер догорел, сладостная тишина окутала двух старых друзей, тишина, в которой они могли бы поверить, что остались последними живыми существами во всем мире. Они взялись за руки в темноте, и для обоих это было безграничным утешением. Ле Мас напевал вполголоса псалом Давида, слезы катились по шрамам на его лице: он примирился с Богом. Спустя некоторое время бренди и опиум оказали свое действие. Ле Мас погрузился в сон. Теперь совсем один, то есть так ему казалось, окутанный темнотой, Тангейзер созерцал небесную твердь, пока не впал в блаженное оцепенение, навеянное звездами и вечностью.

И в этом оцепенении он думал, как же возможно, что во Вселенной, столь прекрасной, как эта, оставлено место для него.

* * *

Суббота, 23 июня 1565 года

Падение Сент-Эльмо

Тангейзер счел большой удачей то, что ему удалось накануне вечером утешиться опиумом. Успокаивающее действие наркотика все еще длилось, и благодаря ему он сохранял хладнокровие почти без усилий. Что было очень кстати, поскольку сегодня турки прекратили свою обычную бомбардировку. Жерла осадных орудий, украшенные драконьими головами, были задраны к небесам в молчании. Исход последней битвы Сент-Эльмо решит холодная сталь.

Сорок с лишним рыцарей-монахов из итальянского и трех французских лангов, сотня или около того испанских tercios и две сотни непоколебимых мальтийцев собрались на почерневших от крови камнях перед проломом в южной стене. Хуан де Гуарес и капитан Миранда, оба слишком тяжело раненные, чтобы стоять на ногах, приказали принести кресла, с которых поднялись Тангейзер и Ле Мас, и привязали себя к сиденьям. Кресла вместе с их увечными седоками отнесли на вершину насыпи, и там они оба и сидели, положив на колени мечи, и наблюдали за турецкой армией на склонах холмов. А там янычары, дервиши, айялары, сипахи и азебы ждали призыва имамов и пения труб.

Поскольку понятие чести было давным-давно изгнано с поля боя, должно быть, некая дикарская, изначальная гордость задавала направление последней атаки турок: они не обращали внимания на незащищенные стены, куда с легкостью могли бы забраться по штурмовым лестницам, на покинутую башню над воротами, на бесчисленное множество проломов поменьше, через которые они могли бы проникнуть, никем не остановленные. Вместо этого вся армия, оглушительно вопя о величии Аллаха, ревущим потоком устремилась вниз по склонам, словно река, обреченная кипеть до скончания времен. Ее единственной целью было добраться до окровавленной стены, на которой пало столько их товарищей и где христианские дьяволы даже сейчас распевали свои гимны и продолжали насмехаться над ними. Разница в численности была почти комичной. Но защитники не собирались сдаваться, не загнав шип в бок Мустафы на еще один, последний, дюйм. К изумлению Тангейзера, который наблюдал за развернувшимся кровавым пиршеством сквозь щель в стене башни, Религия удерживала крепость еще час.

Мечи и кинжалы, полукопья и булавы. Вопли ярости и боли. Идущие от сердца молитвы. Луиджи Бролья, Ланфредуччи, Гийом де Кверси, Хуан де Гуарес, Айгабелла, Виньерон – все они были залиты кровью в той жестокой схватке, которая разразилась вокруг кресел. Он видел, как алебарда Ле Маса описывает блестящие дуги в свете раннего утра, и все в нем дрожало. Если бы не абсолютное спокойствие, порожденное порцией мака в кишках, Тангейзер присоединился бы к ним. Его мучило желание сделать это. Но смерть снова была отвергнута. Для него сегодня не будет славы: он просто выживет или погибнет с позором. Если выпадет последнее – он хотя бы соответствующе одет.

Точнее, раздет, если не считать сапог, давно уже разодранных, которые он обрезал на шесть дюймов ниже колена и испачкал в золе и углях. Теперь вид у них был такой, словно их сняли с трупа. Золотой браслет, надпись на котором являлась сейчас настоящей издевкой над Никодимом, он надел на лодыжку и обмотал тряпками. Во второй сапог он затолкал остатки своих камней бессмертия. Потом испачкал тело грязью, которой изобиловал форт. Хотя у него не было зеркала, он был уверен, что до последнего дюйма выглядит как мусульманский раб. Ле Мас, который был теперь ближе к Божественному, чем когда-либо, радостно заверил Тангейзера в этом, когда они прощались в последний раз. Ле Мас, посвященный в план Тангейзера, приказал загнать пленных на конюшню и перестрелять, вместо того чтобы зарезать, как сделали бы в иной ситуации. Теперь огнестрельное ранение Тангейзера было дополнительным подтверждением, что он единственный выживший пленник.

Тангейзеру теперь нужно было одно-единственное дополнение, чтобы представление имело шансы на успех, и, пока он наблюдал за последним сражением, это дополнение появилось. Человек в полудоспехе отшатнулся от стены и обрушился на булыжники, подняв облако пыли. Он перекатился на живот, сдирая с себя шлем, словно тонет, затем встал на четвереньки, и его стошнило кровью. Он прополз несколько футов, возвращаясь обратно туда, где шла битва, затем упал на локти, поднес правую руку ко лбу, затем к груди, к левому плечу и рухнул лицом вниз, так и не завершив крестного знамения.

Тангейзер развернулся, чтобы идти, но услышал дрожащие звуки собирающих войско труб и обернулся. Под леденящие кровь вопли горстки христиан турки снова отступали. Да, всего лишь для того, чтобы перестроиться и снова ринуться в наступление, но все равно отступали. Ле Мас в последний раз сумел удержать пролом в стене. Теперь уже не больше девяноста человек живых остались стоять у стены. Большинство испанцев и мальтийцев погибли, из рыцарей уцелели только те, у кого были самые лучшие доспехи. Когда они выстроились по бокам от кресел де Гуареса и Миранды, дожидаясь конца, Тангейзер сбежал по ступенькам во двор.

Лоб у него шел пятнами от жара, ноги ступали неуверенно, рана в нижней части спины горела раскаленными углями. Тангейзер споткнулся о мертвого рыцаря, так и застывшего на коленях, и сам упал в пыль. Тангейзер потянул мертвеца за руки. Голова трупа запрокинулась: это оказался Августин Виньерон, пораженный в горло. Теоретически все было просто, но выполнить задуманное оказалось гораздо сложнее. Тангейзер подхватил тело под коленки и перебросил на плечо, кирасой содрав кожу с обожженной солнцем спины. Он крепко вцепился в бедра мертвого рыцаря, надежно уперся ногами и рывком поднялся. Он слышал рядом рев битвы, грохот могучих ударов стали о сталь. Река скоро перекатит через стену и растечется по форту. Пошатываясь, он пошел через двор к конюшням.

Вес мертвого тела и надетого на него металла едва не прикончил Тангейзера. Голова была готова разорваться, ноги превратились в желе, он дышал со свистом, желчь подступала к горлу. Только страх придал ему сил и помог добраться до цели. Он предоставил телу самому сползти с его спины на пол конюшни и упал на камни. Отдышавшись, он огляделся.

Внутри конюшни обнаженные мертвые тела были в беспорядке разбросаны по соломе. Жалкая дюжина на фоне тысяч. Но эту безоружную жалкую кучку перебили ради него одного. Тангейзер подавил приступ угрызений совести, ибо предаваться им здесь было чистым безумием. Отвернувшись, он поглядел через двор и увидел конец. Высокие белые шапки янычаров заслонили собой людей в стальных доспехах. В неистовом финальном припадке мелькали клинки и лилась кровь, затем кресла храбрецов обошли со всех сторон – и форт Сент-Эльмо пал.

Бролья. Де Гуарес. Миранда. Гийом. Айгабелла. Люди, с которыми он сражался бок о бок и пил лучшее бренди. Люди, преданные войне до самого конца и канувшие в вечность на ее приливной волне. Ле Маса изрубили на куски, высоко подкидывая его отсеченные конечности. Через миг появилась его великолепная голова, насаженная на наконечник копья.

Тангейзеру не было нужды смотреть дальше. Он опустил взгляд себе на грудь. Он сам тоже был залит кровью и чувствовал, как еще струйка сочится по спине. Посмотрел на Виньерона, лежащего у его коленей, вытащил меч покойника и уронил рядом. Вынул из-за пояса мертвеца кинжал, выковырял из раны в спине припарку и растревожил края, чтобы пошла кровь. Всадил кинжал в шею Виньерона. Затем упал поверх покойника, изображая борьбу.

Он закрыл глаза, рука застыла на рукояти кинжала, и сознание начало ускользать от него. Вместо него пришли образы. Ампаро и мальчика, Карлы и Борса, Бурака, Сабато Сви… Разум начал покидать его, но он вернул его обратно. Открыл глаза, увидел загорелое лицо Августина Виньерона, волоски в его ноздрях, ожоги на подбородке, безжизненно блестящие белки глаз. Вдохнул застарелую вонь нескольких недель тяжких испытаний, мочи, выжатой из тела смертью, тела настолько обезвоженного, что моча была почти черной. Он ощущал неприличное сопротивление тугого мертвого тела, на котором лежала его щека. Тангейзер заполз на самое дно потемок человеческой души и вот теперь лежал в ее экскрементах, борясь с наркотическим сном на теле товарища, пока кровь застывала на коже, окруженный со всех сторон вонью гниющих мертвецов в доме, который стал склепом для уничтоженных пленников, и пытаясь притвориться тем, чем он не был. Но чем же он не был? Всем, чем может надеяться стать человек. Зато пока что он точно был живым. Он велел себе думать по-турецки. Мечтать о Старом Стамбуле. Молиться на языке пророка. Он глубоко вдохнул и запел, и его пересохший хриплый голос был пустым, как само скорбное одиночество.

– Клянусь ветрами, что веют, рассеивая прах. Тучами, несущими бремя дождевой воды. Кораблями, легко над морем скользящими, и ангелами, что по велению Аллаха несут Его повеления. Истинно, обещанное вам сбудется. Истинно, время суда праведного подходит…

Звук шагов прорвался сквозь причитания, грубая рука схватила его за плечо. Он перекатился, захватив с собой кинжал, и из последних сил встал на одно колено, упершись второй ногой, чтобы вскочить, а между тем безумие что-то шептало ему на ухо, скаля зубы и размахивая кинжалом.

Пара янычаров, худощавых и молодых, стояли над ним с поднятыми ятаганами, от них пыхало жаром победы. Но при виде его они отшатнулись назад, а тот, что был помоложе, протянул руку и пригнул к земле меч товарища. Они увидели мертвое тело Виньерона и разбросанных повсюду мертвецов-мусульман. Увидели священное колесо аги Болукса Четвертого, вытатуированное темно-синими чернилами на предплечье Тангейзера. Увидели красный меч с раздвоенным клинком. Увидели его обрезанный член. На бедре прочитали суру аль-Икласа: «Он есть Аллах, единый, Аллах-ас-Самад, вечный, всемогущий, неродящий и нерожденнный. И не был Ему равным ни один». Товарищеское сочувствие отразилось в глазах янычаров.

– Да пребудет с тобой мир, брат, – сказал тот, что был моложе.

Старший добавил:

– По воле Аллаха ты наконец среди друзей.

Они подняли мечи, услышав за спиной какой-то звук, и Тангейзер повернул голову. Старик Стромболи отделился от тени под конюшней. В руке он держал топор. Увидев Тангейзера, он застыл, разинув рот. Тангейзер подскочил как сумасшедший, преодолел расстояние между ними в два волчьих прыжка, пронзил Стромболи сердце и спокойно смотрел, как тот умирает. Потом позволил старику упасть и повернулся к молодым львам. Они смотрели на него с еще большим уважением.

– Аллах акбар, – выговорил Тангейзер. А затем повалился на землю.

* * *

Его завернули в шелковый синий плащ, напоили чаем с медом, накормили вяленой говядиной; он сидел в тени на гигантском каменном ядре и наблюдал, как турки обрушивают свой гнев на тех немногих защитников, которые еще дышали.

Девять рыцарей были захвачены живыми, среди них – Кверси и Ланфредуччи. Всех раздели догола и заставили встать на колени во дворе. Они пели псалом Давида, пока горны и барабаны не возвестили о прибытии Мустафы-паши. Он пересек ров на жемчужно-сером жеребце и лишь раз взглянул на рыцарей, прежде чем приказал обезглавить их. Один за другим умолкали их голоса, пока не остался один Ланфредуччи; меч палача взметнулся, и его тело распласталось посреди багрового озера, растекшегося по двору. Раненых, лежащих на улице под стенами госпиталя, проткнули копьями на месте. Капелланов вытащили из часовни и прирезали на окровавленных ступенях, словно свиней. Бесчисленных раненых внутри, судя по беспорядочным крикам и молитвам, добивали прямо на полу, где они лежали.

Столь вездесущей была смерть на этом клочке земли, столь однообразным было зрелище отвратительной жестокости, что Тангейзер не чувствовал ничего, кроме какого-то смутного стыда. Даже когда на улицу вытащили Жюрьена де Лиона, отрубили ему конечности и половые органы, а потом – голову, его ужас был каким-то абстрактным. Жюрьен, который исцелил лицо Борса, чьи обширные и священные знания в науке исцеления были непревзойденными, по мнению пятидесяти тысяч спасенных им, чьи пальцы обладали умениями, каких не встретишь в целой нации, – все это было истреблено в припадке торжествующей злобы. Когда вершится подобное злодейство – а Тангейзер был свидетелем всего лишь нескольких случаев из огромного множества, переполняющего мир, – видно, как часы цивилизации начинают идти в обратную сторону. Кстати, старик Стромболи тоже был великолепным поваром.

Головы рыцарей были собраны и насажены на колья, торчащие в выходящей на море стене, где их могли бы увидеть наблюдатели из крепости Святого Анджело. Знамя Иоанна Крестителя спустили и затоптали в пыль, залили мочой, а вместо него на флагштоке затрепетал штандарт Сулеймана. Все прошло, все было кончено.

Несмотря на жаркий день, Тангейзера била дрожь, он натянул плащ на плечи. Теперь лихорадка, охватившая его, была самой настоящей, и она усиливалась. Рана в бедре превратилась в горячего красного омара, ползающего под кожей. Кровь была отравлена. Вибрирующий обруч жара охватывал его голову. Ему на ум пришла вдруг мысль, что его удивительное спасение завершится гниением на грязном тюфяке и смертью от чумы. Он выудил из сапога последнюю опиумную пилюлю, запил ее теплой водой – и отдался на волю судьбы. Тут судьба и въехала через ворота Сент-Эльмо, приветствуя его.

– Ибрагим?

Тангейзер оторвал взгляд от каменного ядра, и из-за этого движения небо закружилось над головой. Солнце поднялось над стеной, мешая смотреть, пот катился по лицу, от него щипало глаза. Он прогнал внезапную тьму, растекшуюся в голове, и утер лицо. Поднял руку, заслоняя от света глаза, заморгал, увидев толпу людей на лошадях и желтое знамя Сари Бейрака, старейшего отряда султанской кавалерии. Он поднялся на ноги, пошатнулся и сел обратно. Какой-то человек спешился, и его лицо нависло над Тангейзером. Лицо, сделавшееся более суровым, более аскетическим, изменившееся за десятилетия, прошедшие с тех пор, когда он в последний раз видел его. Но глаза были прежними, в них, как и прежде, светилось благородство и сострадание. Человек протянул руку и откинул с лица Тангейзера волосы.

– Это ты, – произнес Аббас бен-Мюрад.

– Отец, – пробормотал Тангейзер.

Он снова встал, начал валиться на землю, и Аббас подхватил его. Тангейзер услышал, как Аббас отдает приказ. Попытался заговорить, но у него не получилось; чьи-то сильные руки подняли его в седло. Он удержался, сжав лошадь бедрами. Вытянул шею, высматривая Аббаса. Но вместо Аббаса увидел кое-кого другого, смутно, словно во сне. Он увидел отряд алжирцев, вываливающийся из бокового входа на верфи. Один из них держал веревку. Конец веревки был привязан к шее Орланду. Тангейзер смотрел, потом указал рукой, вертя головой в поисках своего спасителя.

Аббас снова появился, верхом, рядом с ним, сильная рука взяла его за плечо.

– Ты болен, – сказал Аббас. Лицо его было серьезно. – Ты поедешь со мной.

– Мальчик, – произнес Тангейзер. – Вон там.

Аббас не обратил внимания на его бред, он приказал двоим своим людям отвезти его в командирский шатер. Тангейзер развернулся в седле и посмотрел назад. Но его надежды были тщетны: Орланду не был наваждением, вызванным опиумом или лихорадкой. Мальчик стоял там, с кровоподтеком под глазом, на веревке у корсаров, словно собака. Тангейзер снова показал рукой и едва не вывалился из седла. Аббас подхватил его под руку. Тангейзер в лихорадочном тумане пытался отыскать слова, которые могли бы ему помочь. И не нашел. Туман сгустился, все вокруг сделалось красным. Он схватился за конскую гриву и сказал:

– Я хотел пить, а мальчик принес мне воды.

Затем солнце померкло, все вокруг сделалось черным и пустым.

* * *

Воскресенье, 24 июня 1565 года

Праздник Святого Иоанна

Оливер Старки молился за Ла Валлетта и собственную запятнанную душу. Причина заключалась в окровавленной волосатой куче, сложенной под кавальером на крыше форта Сент-Анджело. Пока он молился, еще несколько отрубленных голов – человеческих голов – были вывалены из раздутых мешков на вершину кучи, словно плоды некоего омерзительного урожая. Губы истребленных посинели, зубы оскалены в агонии. Выкаченные белки невидящих глаз пересохли на солнце и лишились блеска. Сопровождая процесс грубыми шутками и споря о том, какой заряд пороха подойдет лучше всего, бомбардиры хватали отсеченные головы за бороды и запихивали по четыре, по пять штук разом в дула пушек. Их были дюжины, дюжины голов, больше, чем Старки смог заставить себя сосчитать, он сам не понимал, как приступ стыда заставил его сделаться свидетелем преступления. Конечно же, тот, кто сознает, что происходит преступление, обязан видеть его от начала до конца, и это так же верно, как и то, что сам Христос плакал, глядя на это с небес.

* * *

На заре четыре дощатых плота прибило к берегу Лизолы. И кто знает, сколько их еще унесло в море. На каждом плоту был распят обнаженный и обезглавленный рыцарь ордена. В обескровленную грудь каждого было воткнуто по кресту. Поднялся всеобщий плач, а заодно и волна жгучей ненависти к туркам. Ла Валлетт узнал новость, когда возвращался с ранней мессы. При виде изуродованных тел слезы гнева и горя навернулись ему на глаза. Оставшись глух к советам Старки, он приказал, чтобы всех турецких пленников, захваченных с начала осады, выволокли из казематов и обезглавили.

– Всех пленников? – переспросил Старки.

Ла Валлетт сказал:

– Пусть приговор вынесет сам народ.

Его указ был обнародован, и мальтийцы откликнулись на призыв. Пленников вытащили на берег, и там, с поистине дьявольским усердием, палачи замахали мечами, рубя кость и волосы. Закованные в кандалы турки, взывавшие к Аллаху, были прокляты и обречены после смерти на самый жаркий ад. Некоторые бежали, гремя железом, в море, и там, в приливной волне, их перебили, словно дичь в загоне. Тем, кто отказывался опускаться на колени, перерезали сухожилия на ногах, они падали, и их обезглавливали, лежащих лицом в песок. Стоическая храбрость и мольбы о пощаде встречались с одинаковым презрением, поскольку это были не люди, а мусульмане, это дело было угодно Господу, и никто из убийц не сомневался, что Бог улыбается, глядя на их работу.

Спустя некоторое время все крики затихли, тех, кто сильнее других цеплялся за жизнь, тоже уничтожили, тела бросили в море, а головы похватали за мокрые волосы и рассовали по мешкам, чудовищное черно-багровое пятно растекалось по берегу, и Старки не мог отделаться от ощущения, что и его душа теперь такого цвета.

* * *

Вот батарея на крыше Сент-Анджело взревела у Старки за спиной. Дождь дымящихся голов, у некоторых весь череп и борода были охвачены огнем, вырвался из пушечных дул и полетел через залив к турецким позициям. Злобные насмешки неслись ему вслед. Если Мустафе нравится жестокость, пусть получит урок от настоящих мастеров в этом деле. Ла Валлетт больше не выказывал никаких эмоций. Наблюдая, как канониры прочищают банниками дула, а заряжающие несут новые головы из омерзительной кучи, Старки произнес по-латыни:

– И возрадуются многие в день его рождения.

Ла Валлетт посмотрел на него.

Старки смутился под его взглядом. Он прибавил:

– Так сказал архангел Гавриил об Иоанне Крестителе.

– Многие возрадуются в день смерти последнего мусульманина на острове, – ответил ему Ла Валлетт.

С этими словами Ла Валлетт спустился на главную площадь вместе со своими провожатыми и обратился к толпе с речью, в которой говорилось, что отныне каждый захваченный турок – поскольку палачи покончили со своей работой – будет без малейшего снисхождения отдаваться в руки народа: пусть сами люди рвут его на куски. Старки наблюдал, как население приветствовало его радостными криками, разносящимися эхом, скандировало его имя и восхваляло Бога. Потом Старки ушел. После этого призыва к невероятной жестокости поражение обратилось в некую разновидность победы. Хотя – победы над чем? Старки не осмеливался спросить. Только Ла Валлетт знает, как помочь им выжить, в этом Старки не сомневался. Он лишь благодарил Господа Иисуса Христа, что его собственные обязанности состоят в том, чтобы подчиняться, а не вести за собой.

* * *

Карла видела канонаду и отметила про себя, что снаряды горят. Поняв, что летящие снаряды являются горящими человеческими головами – зрелище, которое в обычной жизни она признала бы невероятным, в которое отказалась бы поверить, – она поймала себя на том, что испытывает отвращение, но не изумление.

Жестокость и уродство сделались теперь обычными составляющими жизни. Если Карлу и беспокоило осознание этого факта, то только потому, что она никогда не жила более полной жизнью, чем теперь. Война сжала ее вселенную до круга забот о других людях, и ее жизнь никогда еще не была более значимой. Хотя ее значимость она не смогла бы описать словами. Она была свободна от упоения собственными мелкими горестями и жалобами. Она поняла наконец, что жизнь – ценная вещь, ценнее всего остального. Гнев и честь были тщетны, точно так же, как победа или поражение. В мире ненависти и скорби она решила не испытывать ни того ни другого. Да будет так. Иисус живет в ее сердце, Он любит ее. Это было все, что ей требовалось знать.

Карла наблюдала за чудовищной бомбардировкой, пока шла из госпиталя в оберж. Отец Лазаро одолжил ей пинцет и скальпель, чтобы снять швы с лица Борса. Последнего она встретила на улице, куда он вывалился, услышав новость о представлении. Он был просто счастлив, когда увидел второй залп, на самом деле он даже вопил от радости, и из опасения пропустить третий залп Борс потребовал вынести стул прямо на улицу, чтобы она могла работать снаружи. Поскольку света на улице было больше, а ей предстояла тонкая работа, Карла не стала возражать.